Там, в 1982-м, он сидит нога на ногу на скамейке под каштаном. Курит и покачивает крупной ступней в замшевом ботинке.
- Здесь никогда ничего не изменится, - говорит он за два месяца до смерти Брежнева. – Некому менять. Украинская интеллигенция всегда была хрупкой тонкой прослойкой, да и та в Сибири сгнила. Вокруг не люди – одни людишки.
Я вижу профиль, и черный берет, сдвинутый с мальчишеским шиком, и шрам на губе. Я бегаю по его лицу, как трудолюбивый муравей, ощупываю усиками – запомнить, унести с собой, по мелочи, по черточке.
Вот готика лба – чистого и смуглого. Это его духовность.
Вот высокие брови - куний оттенок не спорит с кожей. Это его высокомерие.
Вот раскосые глаза разного цвета. Правый – темная зелень, топь галицийских садов. Левый – чаша, на три четверти заполненная песком. Откуда эта желтизна? Под кем из плосколицых завоевателей кричала от ужаса его прапрапра…?
Вот жесткая переносица – победа Европы над Азией. Профиль римского воина – полная победа надо мной.
Вот вычурный рот, слишком ленивый, слишком капризный - слабость и сладострастие…
Я люблю его много лет, но все-таки не могу представить, не знаю, что это навсегда.
Последнее индейское лето приведет меня к воротам монастыря. За воротами много радости, щедрости, покоя и веры, но там нет его – бандеровского отродья, падшего ангела. Господи, разве меняется ангельская сущность от падения?..
Гневная бровь рассвета поднимается над горизонтом. Мы дождались утра. Мне сегодня уезжать далеко-далеко и совсем не до украинской интеллигенции. Моя Украина вот она, рядом – со всей своей средневековой красотой, нежностью, музыкальностью, юмором. А еще суровым опытом предательства, возведенного в ранг закона: «Никто никому ничего не должен». Украина целует меня на прощанье - долго и обреченно, без надежды, без цели.
Зачем, ну зачем я завела этот разговор?
- Знаешь, - говорила я ему, Нострадамус в юбке. – Это и вправду последнее лето. Что-то в воздухе витает. Нас с тобой разведет не география – история.
Он отклоняется и достает сигареты. 
- Родная моя, все еще хуже. Ты же понимаешь, насколько мы чужие? Мои дети должны говорить по-украински. Мои дети должны быть греко-католиками и изучать историю не по советским учебникам. Я сам расскажу им, что такое 39-й год. Но не при русской матери. Так будет лучше и для тебя. Зачем тебе неприятности?
Он еще долго говорит о том, как я буду счастлива со своей прозрачной кристаллизованной душой, как мне предстоит выбирать – из многих сильных, настоящих, больших мужчин…
Он не обманул. Он очень верил в свою Галатею: все-таки семь лет растил, баловал, учил любить. Научил. И задрал мне планку – на космическую высоту.
Будь оно все проклято. Лучше бы задрал юбку.

…Неприятности все-таки случаются - на третьей неделе учебы.
- Петрова, зайди в деканат!
Декан Кац смотрит на меня словно впервые. Будто не было на днях поздравлений с выигранной универсиадой, цветов и премии в конвертике.
Мне не нравится взгляд декана Каца. Он не мужской, не начальственный – мутный.
- Пойдем, Марина, с тобой человек один хочет поговорить.
Ну, пойдем, Борис Михалыч. И куда же мы идем? Не замечала я этот кабинет раньше. Без вывески, прямо напротив ректорской двери.
Кац в комнату не проходит, переступаю через порог одна.
Человек за столом молод, коротко стрижен, в пиджаке цвета асфальта. На этом приметы кончаются. Человек жестом приглашает присесть, держит паузу, смотрит тепло.
И я держу паузу, и тоже улыбаюсь.
- Вот вы какая, Марина Петрова. А меня Владимир Иванович зовут.
- Очень приятно.
- И мне приятно. Симпатичная вы девушка, Марина.
- Спасибо.
- Давно с каникул вернулись?
- Недавно.
- Затянулись у вас каникулы. Это вам, как спортсменке, такие льготы положены? Младшие курсы вообще-то в колхозе. Морковку в снегу собирают. А вы на Украине отогревались, да?
- Выходит, так.
- Скучаете по родине? Так и не привыкли к Сибири, правда, Марина?
- Почему же? Здесь у меня институт, команда.
- Замечательно. Значит, вам бы не хотелось все это потерять – и команду, и институт, престижный, между прочим?
Я молчу и улыбаюсь. До меня дошло, кто это. И уже понимаю, что происходит.
Лицо человечка в асфальтовом костюме все так же участливо.
- Незачем ходить вокруг да около. Вам знакома фамилия М.?
- Конечно. Это парень из параллельной группы.
Асфальтовый раздражается.
- Однофамильцев много. Но я вас не об однофамильце – о родственнике одиозной исторической личности спрашиваю. Вам имя-отчество подсказать?
Зачем мне отчество? Не надо мне отчества. И имени не надо. Жень-шень – так я его зову уже семь лет.
- Что вас интересует, Владимир Иванович?
- Вы давно знакомы с М.?

… Первоклассница не решается ступить на проезжую часть, как в воду, пробует концом красной туфельки. И кто-то берет ее за руку крепко и надежно, и только на другом берегу, и только на одну секунду она видит лицо высокого подростка. Он подмигивает и уходит, а девочка растеряно смотрит вслед…

- Мы знакомы с детства. Город маленький, знаете ли.
- А в близких отношениях с М. вы тоже с детства?

…Ей четырнадцать. У него последние студенческие каникулы. Он забрал ее с тренировки и кормит мороженым в кафе. Он смотрит, как она смачно облизывает ложку, болтает ногой, сдувает челку со лба, глупости какие-то рассказывает. Ему весело. Он нежно берет в руки ее ладошку. Она замирает и краснеет, она об этом и мечтать не могла.
- Ты опять все ногти сгрызла! Ужас…
Она выдергивает руку, но не обижается. Он быстро отучил ее ревновать, ждать и обижаться…

- Мы знакомы с детского сада, Владимир Иванович.
- Вы, Мариночка, не ерничайте. Дело-то серьезное.

…Она серьезно ногу порвала об какую-то корягу. А все было так хорошо. Они переплыли озеро, она отстала, как всегда. В зарослях лещины взобралась ему на шею и стала обдирать орехи.
- Прячь в трусы! Больше тебе и некуда, - прикалывается он. - И не дергайся так, уроню!
Не уронил. Но и не уследил, когда она ломанулась на тропинку через кусты. А потом ныла, сидя на песке с расцарапанной ногой - чуть выше шершавой коленки.
- Как ты в воду полезешь? Подцепишь какую-нибудь грязь, - говорит он, зализывая рану. – И подорожника нет.
Ей уже не больно, ей жутко, потому что он тихо целует ее окровавленными губами с внутренней стороны бедра, там, где даже у нее, маленького качка, слабость, нежность и толпы мурашек в ужасе бегут во все стороны.
Он резко поднимается и идет в воду. Поздно. Все серьезно и назад не повернешь…

- Вы же знаете, Марина, что история с его отцом прогремела на всю страну. А страна, между прочим, многодетному папаше все разрешила – частную клинику в СССР содержал. Мало ему было? Надо было еще зарабатывать, кадилом махать? Там же вся семейка - униаты, а значит, преступники. Вам-то что делать с этим отребьем, русской девушке, комсомолке?

…Что делать в дороге, когда черная большая машина летит на юг через дубравы и абрикосовые сады? Что делать с подарком, который невозможно осознать: он везет ее, старшеклассницу, на концерт Джо Дассена.
Всего два города в огромной стране слышат вживую «Индейское лето» - Москва и Львов. Москва – так уж положено, этикет. Львов – любопытство знаменитого француза?
«Маленький Париж» - так называют этот город, самый красивый на планете Земля, с розами и брусчаткой, узенькими улочками, причудливыми костелами и старыми польками в шляпках, буклях, с крошечными шавками на поводках. От Парижа здесь, как не смешно, только канализация – сточные воды уносит подземная река. Львов – славянский город с пейсами Вечного Жида, польским гонором, украинской душой. Львов нельзя объяснить, как нельзя рассказать любовь.
Что делать в дороге, когда смуглая рука спокойно лежит на руле, когда он насвистывает что-то, и только изредка поглядывает в заднее зеркало.
Спать. Дрыхнуть на заднем сиденье, укутавшись в плед, отвесив пухлую губу. А потом продрать глаза и задохнуться от красоты, когда шпили костелов вонзятся в сердце.
Что делать на обратной дороге, когда ты полна, как стакан с водой. Не французом, слушая которого, незаметно съела последние ногти. Он всего лишь фон. Всего лишь багет, как и весь город, с которым слился твой герой. Он здесь родился, крещен в соборе Святого Юра. Он не мог родиться нигде больше, только в каменном сердце Западной Украины со своим готическим профилем, холодным рыцарством, жестоким кодексом чести.
Здесь он дома. Ты – гостья. И ничего нельзя с этим поделать…

- Владимир Иванович, чего вы, все-таки, от меня хотите?
- Ничего. Помочь нам вы не сможете, вряд ли М. докладывает вам о каждом своем шаге на таком расстоянии. Да он и не пишет вам, мы знаем. И звонит редко. Я просто хочу посоветовать вам, Марина: чем быстрее вы забудете эту фамилию, тем лучше. Вы и так уже наворотили. Вспомните хотя бы двух советских офицеров, которых вы избили со своим дружком.

…Они вышли из-за угла, как в анекдоте, два пьяных вертолетчика. И хрестоматийно попросили закурить. И все бы ничего – он протянул им огонек навстречу. Если бы второй не начал шарить по ней глазами и не сказал: «Ниче телка у тебя, я бы ей вдул».
Он, конечно, толкнул ее назад, когда начался мордобой. Грубо, между прочим, послал: типа, вали подальше.
Она, конечно, не пошла подальше, а сняла с ноги босоножку. Ох, уж эти шпильки-выручалочки 80-х!..
Она метелила вертолетчиков ногами и босоножкой и почему-то про себя проговаривала Маршака:
Я страусенок молодой,
Заносчивый и гордый,
Когда сержусь, я бью ногой,
Мозолистой и твердой!
- Жениться на тебе, что ли? – сказал он, умываясь у колонки. – Но ты же и меня будешь лупить босоножкой…   

- Это не смешно, Марина. Это очень плохо кончится для вас.
Ладно, пора кончать эту комедию.
- Уже кончилось, Владимир Иванович.
- Правда?
- Правда.
Он не поверил. Он даже, кажется, смутился.
- Поймите, мы о вашем будущем беспокоимся, Марина. У вас хорошая репутация. Будет жаль, если институт потеряет хорошую студентку.
 
… Институт не потерял хорошую студентку. Меня вообще никто не потерял, и я ничего не потеряла.
Это ясно теперь, когда я смотрю на фото мужчины в глянцевом журнале, заботливо присланном мамой – вот, мол, посмотри, каков твой герой сегодня. Если бы не подпись под фото, не узнала бы ни за что.
Человек на обложке легко вольется в строй бизнес-элиты, которой я служу последние годы за кусок хлеба с черной икрой. Его сиротский дорогущий костюм, его керамическая вышколенная улыбка, его холеная седина ни о чем мне не говорят.

Где ты, мой смуглый мальчик?
Там, на лавочке, под каштаном, ты по-прежнему смотришь в будущее рабской родины, твоей и моей.
Нас действительно развели история с географией. Но это не главное.
Просто я не стала для тебя тем, кем ты стал для меня.

В моем монастыре прохладно, малолюдно и дышится легко – на дворе индейское лето. 
Знаешь, я жалею об одном – даже не разглядела Джо Дассена. Я видела только тебя, слышала музыку, и не разобрала слов:

Мы будем влюблены,
когда не станет любви.
Наша жизнь
теперь окрашена всегда
в цвета индейского лета.

Tweet