Вошь бесилась, кусалась и вопила:
- Долбоебы! Все долбоебы! Ты долбоеб! Они долбоебы! Ты хоть представляешь, на что ты подписался?
- Не ссы, прорвемся, - хмуро ответил Ежик. – выбора нет.
- Да ты охуел! Свиток Конфуция! Из мавзолея Мао! Вся мудрость мира – в трех словах! Да, блядь, Чингиз-хан ебнулся умом, когда прочитал! Европу – чума сожрала, когда Хранителя Свитка разбойники под Парижем зарезали! Поднебесную тогда же на куски раздербанили, тысячелетнюю империю – за двадцать лет!
- Че-то я не слышал такого…
- И хуй когда услышал бы! Короче, говори Гвидону, что я не смогу.
- Ты же слышала. В топку кинут. На колобки для бедных. На шаверму. Вместе с тобой.
- Мудак!
И Ежик услышал вдруг, как Маруська по-бабьи совершенно, с надрывом, разрыдалась.
- Ну ты чего, Марусь… Ну не надо… - у Ежика неожиданно тоже резануло глаза, он сморщился и тихо, солидарно с вошью, заплакал.


А Пекин готовился к Олимпиаде. Милиционеры стояли на каждом шагу, строгие и непробиваемые. Сновали рикши, носились автомобили, щелкали фотоаппаратами бородатые и толстые европейские туристы. На некоторых туристах  словно стоял, отпечатанный невидимыми чернилами, знак ГОСТа и серийный номер – этих Ежик привык уже не замечать, они сопровождали Костика от самой Москвы – в аэропорту, в самолете, в гостинице. Иногда в двух-трех метрах от Ежика пролетал то шмель, то овод, немыслимый в загазованном Пекине, но родной и успокаивающий.
Сегодня ночью был назначен Час Икс. Ежик нервничал и молчал. Вошь грызла пах и молчала тоже. За окнами гостиницы и ночью стоял гул огромного человеческого муравейника.
В половине первого Ежик вышел из гостиницы и направился к площади Тяньаньмэнь.


Мавзолей как-то жутко был подсвечен. Часовые у входа казались статуями, а статуи, скульптурные группы справа и слева от ведущей к входу каменной лестницы – гигантскими безмолвными часовыми, стерегущими то ли Мао от внешнего мира, то ли внешний мир от Мао.
Маруська не могла просто выдернуть Свиток из одного места и перенести его в другое, как это она делала с коньяком, банкнотами и омарами. Не могла она и сделать Ежика невидимым, чтобы он мог прошмыгнуть мимо часовых. Вместо этого она сделала другое.
От плотного ковра смога в пекинском небе отделилось облако густого дыма, спустилось на площадь Тяньаньмэнь и окутало Мавзолей Мао густым туманом. Еще дым не успел рассеяться, а часовые, сплющив желтые лица в печеное яблоко, весело хохотали, похлопывая друг друга по спине, и приседали в моменты особо резких приступов смеха. Подтянутый китайский офицер, потеряв фуражку где-то на бесчисленных ступенях Мавзолея, хохотал вместе с часовыми, долбя кулаками по источенному миллионами подошв граниту.
В кислородной маске, осторожный и напуганный, Ежик бочком пробрался мимо часовых, вежливо хихикая тычущим в него пальцами солдатам.
- Давай поживее, - шипела Маруська, - я, блядь, не железная, полчаса тебе на все про все…


- Так что там, говорите, так и написано – лаоваям светит хуй?
Гвидон Салтанович покачал головой утвердительно.
- Интересно, что бы это значило, - пробормотал Путин, собирая со стола бумаги в сафьянную папочку.  – А как там наш Ежов, готов к дальнейшим подвигам?
- Да какой там, Владимир Владимирович. Отпустить просит.
- Ну, отпустить-то можно. Медальку там какую, подписку о неразглашении. А что с блохой делать будем?
- Есть одна идея, Владимир Владимирович…


- Леночка, мо-ло-дец! – кричали россияне, размахивая флагами, а тренер радостно вещал в микрофон  с логотипом Первого канала:
- Мы и в Лондоне будем ставить рекорды и брать медали высшей пробы!
- Сдался им этот Лондон, - проворчала Маруська.
- Не пизди, - строго одернула Исинбаева и аккуратно, чтобы не дай бог не попалили телекамеры, почесала пах…

Tweet