Танька Тараканова, пятнадцатилетняя иногородняя недевачка, отданная три месяца тому в ученье к белошвейке Непряхиной, в ночь на Ивана Купалу не ложилась ни с кем спать. Безумно хотелось ананасов с вареньем и чипсов, заебали москиты, а москитол ещё не изобрели. Дождавшись, когда обкуренные хозяева уйдут к себе в комнаты ебаться без трусов, а слепоглухонемая сказительница Лукерья надев очки, упиздит в кино, она достала из хозяйского шкапа бутылочку Агвардиенте Пермского ликероводочного завода, прошлогодние пирожки с форелью,  Паркер с циркониевым пером и, разложив перед собой лист вощёной бумаги, стала писать. Прежде чем вывести первую букву, она несколько раз пугливо оглянулась на двери и окна, покосилась на автопортрет лошади Боярского, по обе стороны которого тянулись полки с пяльцами, и прерывисто, но очень уж по-доброму пукнула. Бумага лежала на скамье, а сама она стояла перед скамьёй на коленях, между делом отрабатывая позицию №29 из Камы с Утра.

«Милый мой, Дедужко, Юрий Макарыч! — писала она. — И пишу тебе письмо на бумаге (бе-бе). Поздравляю вас с Иваной Купалой и жилаю тебе всех ништяков от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты жирный похотливый самец у меня один и остался».

Танька перевела глаза на тёмное окно, в котором мелькали всякие тама отражения, и живо вообразила себе своего деда Юру, служащего опричником у господ Гадюкиных. Это круглый и ужасно жирный, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 55-ти, с вечно недовольным еблом и пьяными киргизскими глазёнками размером с красноармейскую пуговку. Днём он спит в гамаке на людской кухне или ебётся с пациентками соседнего вендиспансера, ночью же, окутанный в просторное байковое серапе, сидит за хозяйским компом и размахивает своим желто-голубым баннером.

Рядом с ним, опустив кудрявые головы, сидят Каштанка и Старый Жек, из породы Уральских тапкогрызов. Старый Жек очень стар, от него всё время пахнет тленом, но вот уже второй год подряд он нетлеет. Его не любят. Причина банальна, во-первых, грызёт хозяйские тапки, во-вторых, лает не туда, куда покажет хозяин, а куда ему восхочется. Уральские тапкогрызы ужасно своенравны. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и насрать в ботинок, забраться в чьи-нибудь трусы или украсть у подгулявшего мужика баян. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, били об стену и травили йадом, но он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед сидит у монитора, щурит свои подглуповатые глаза на яркие  окна и, притопывая роликовыми коньками, балагурит с читерами. Баннер его подвязан к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от удовольствия и, старчески хихикая, щиплет то Жека, то Каштанку.
— Насвай будете? — говорит он, подставляя собачкам свою табакерку.

Собаки жуют, сплёвывают и довольно ржут. Дед приходит в неописанный восторг, заливается весёлым смехом и кричит:

— Забаню нахуй, ахтунги бля!

Дают пожевать насвая и жирному сторожевому коту, свободному на сегодня от дежурства. Тот чихает, крутит мордой и, обиженный, отходит в сторону. Жек же из подлости не чихает и вертит хвостом.
А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Запахи помойки приятно щекочут органы обоняния и нос. Ночь темна, но видно всю деревню с её мавзолеями и кремлёвскими дворцами съездов, деревья, берёзы и лунной дорожкой на луже парующей блевотины. Всё небо усыпано пьяно мигающими звёздами, и Бетельгейзе вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли «Туалетным Утёнком»...

Танька всхлипнула рябым лицом, умокнула перо и продолжила писать:

«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за труселя на двор и отчесал монтировкой по башке за то, что я качала ихнего ребятёнка в люльке и по нечаянности ударила ево двадцать семь раз молотком по голове. А на неделе хозяйка велела мне почистить сардинеллу, а я начала с хвоста, а она взяла сардинеллу и ейной мордой начала меня в письку тыкать и приговаривать: - Вот как сучка должна рыба пахнуть. Мастерицы надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев варёные огурцы, а хозяин бьет, чем попадя. А еды нету никакой.

Утром дают сэндвичи с бужениной, зеленью и сливочным маслом да по литру молока, в обед кашу с бараньим боком, да суп из мерзких черепах, а к вечеру торт- мороженое и фрукты, а чтоб чаю или щей постных, то хозяева сами трескают, мрази!
А спать мне велят в сенях с Жеком, он ужасно милый, но пукает во сне и обзывается обидно. А когда ребятёнок ихний плачет, я вовсе не сплю, а забиваю ему всю ноченьку папироски и разное тама делаю…. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в косолапые, поражённые грибком ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда домой, на Елисейские поля, а то помру...»

Танька закрыла искривлённый лепрой рот, потёрла своей единственной ручонкой глаза и всхлипнула.

«Я буду тебе табак тереть, — продолжала она, — богу молиться или Гаутаме, какой нито, а если что, то еби меня, как соседскую козу, которую ты о прошлом годе приволок со скотомогильника. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь в банк какой-нибудь замом директора, али заместо Федьки в проститутки пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна ехидная. Хотела было на деревню бежать, да у Гелика зажигание мозг ебёт, а Хонду я выменяла на пиздатый перочинный ножык тебе в подарок.
А когда вырасту большая, то за это самое буду тебя кормить, чем останется и в обиду никому не дам, а когда помрёшь в корчах от рака желудка, стану за упокой души молить, всё равно как за товарища Иисуса Христосовича.
 
Милый дедушка, а когда у господ Гадюкиных будет ёлка с гостинцами, возьми мне йаду и в зелёный сундучок спрячь. Непряхина мразота допросилася. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Таньки». Мол, я отработаю, она в курсах…

Танька судорожно вздохнула и опять уставилась на заколоченное окно. Она вспомнила, что за ёлкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внучку, чтобы было кому пятиметровую лесную красавицу сорок вёрст до дому нести. Весёлое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Танька крякала. Бывало, прежде чем вырубить ёлку, дед нагнёт Таньку на пенёк, присунет ей своего христопродавца и ну наяривать. А чтобы не скучала Танька, дед заставлял её в это время таблицу умножения на манер рэпа петь... Молодые ёлки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них пиздец пришёл? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой тушканчик... Дед не может, чтоб не крикнуть:

— Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол! И топором ему с размаху по башке хуяк! Веселуха!!!

«Приезжай, милый дедушка, — продолжала Танька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту глухонемую, а то меня все ебут бесплатно и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. Денди отобрали, фаллоимитатор дают детский, и только на выходные. А намедни хозяин заставил его пиписку в рот взять, а когда я её кушать начала стал ругаться, как пьяный депутат. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой или шарпея... А ещё кланяюсь Марине-уошнице, глупомудрому Олежке и Васятке-татарчонку, мою заветную котлетку никому не отдавай. Остаюсь, твоя внучка Тараканова Танька, милый дедушка приезжай».

Танька свернула вчетверо исписанный лист и вложила его в конверт, купленный накануне за 50 евро... Подумав немного, она умокнула перо и написала адрес:

На деревню дедушке.

Потом почесала лобок, раздавила с хрустом пойманное насекомое, облизала пальцы, подумала и прибавила: «Юрию Макарычу». Довольная тем, что ей не помешали писать, она надела свою любимую пожарную каску и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в стрингах выбежала на улицу...

Сидельцы из мясной лавки, которых она расспрашивала накануне, сказали ей за два минета, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых мотороллерах. Танька добежала до первого почтового ящика и сунула драгоценное письмо в щель...

Убаюканная сладкими надеждами, она час спустя активно обласканная Старым Жеком крепко спала... Ей снилась печка. На печи сидит Дед, он как обычно озабочен. На его милом и туповатом лице ноктовизор. Он читает письмо кухаркам... Около печи ходит Жек, вертит хвостом и мечтает что-нибудь спиздить...

02.11.07 г.  Е.Староверов.

Tweet