Анюте было девяносто лет, она весила сто десять килограмм и еще ходила. Но уже не падала. Просто не могла. Анюта хорошо помнила, как года два назад, отправившись за хлебом с самого утра, когда тонкую корку гололеда еще не успели разбить ни дворники, ни прохожие, ни жадное на тепло зимнее солнышко, она поскользнулась. Неудачно упала, на спину. Не побилась, ничего не болело. Но тело отказывалось повиноваться: руки ослабели, ноги не слушались. Как не пыталась, все никак не получалось подняться. Казалось, земля почувствовала прикосновение её тяжелого и грузного тела и обрадовалась.

– Дождалась, миленькая, – бормотала ей тихонечко Анюта. – Ну, потерпи еще чуток, потерпи.

Земля не отвечала. Она лежала под ней, под ногами людей, под асфальтом, под городом и беззвучно ворочала материковыми пластами. И только жадно, с настоящей материнской жестокостью, прижимала Анюту к себе. А та лежала и смотрела на необычайно чистое и светлое небо, без единого признака зимы. Было грустно, нет – даже печально. Улица была пустой и гулкой, из всех звуков – только стучащая в стекло ветка, с которой игрался ветер.

– Ветер, а ветер, – попросила его Анюта, – а перекати меня на живот.

Ветер попытался, по старой дружбе, в память о тех временах, когда любил играться с её беспутными рыжими волосами. Но и он сегодня был слаб, как не пытался, как не свистел щели, только пыль поднял. Холодную зимнюю, одесскую пыль. Так что даже прохожий закашлял нецензурно.

– Человек, человек, – обрадовалась Анюта, – помоги мне человек! – и добавила плаксиво: – Пожалуйста.

Оглянулся человек, буркнул что-то о пьяных и исчез из этого мира, будто и не было его никогда. Не стала расстраиваться Анюта. Не стала и солнышку жаловаться, и домам надоедать. Напряглась и раскачалась, да и сама как-то перевернулась. С огромным трудом удалось стать на колени. Только дальше дело не пошло, ухватиться было не за что, и все попытки заканчивались тем, что она начинала заваливаться. Прогудел трамвай, ангельским хором полыхнуло их окон пролетевшей иномарки, а Анюта все собиралась с силами. Не хватало гласа с небес, только яма, разверзнутая горводоканалом с налетом голубой изморози…

– Потерпи, мне еще внучку замуж выдать надо, – пробормотала она обижено. – Вот передам в добрые руки, так и буду собираться. Не буду правнуков дожидаться. Вот ей…

Бог в устах Анютиных застрял, так и не вывалилось его имя, пожевала с горькой слюной, и проглотила. Сплевывать не решалась. И поползла на коленях. За углом, метров через двести всего городские власти забыли скамейку и урну. На них и понадеялась Анюта. Даже здесь вечная человеческая надежда – самая вредная привычка в её жизни – вмешалась.

– Да и как иначе, – оправдывалась она, тяжело вдыхая холодный зимний воздух. – Влекут нас туманы, иллюзии и галлюцинации.

Глупость сказала, но стерпела, чтобы не рассмеяться. И так со словами из тела уходили крупицы силы. Немного вроде, но сколько их всего-то осталось. Только чуточку совсем, чтобы руками за асфальт хвататься, да ногами передвигать. А еще ползти метров сто, и потом с колен подниматься. Уж хлеб-то ладно. Передохнет на скамейке. Хорошо, что хоть ветер помнит добро, подталкивает нежно. Ветер это не люди, куда как на хорошее памятливей.

– Спасибо-спасибо… – выдавила уже задыхаясь.

Устала около пустых витрин бывшего обувного магазина. Застыла там, глянула в отражение свое, порадовалась огненно рыжему берету и аккуратной седой косе. Юбка грязная, конечно. Ну, так упала. И не стала дальше оставаться. Вперед-вперед! Сколько там еще осталось? Раньше, да хотя бы в семьдесят, и не заметила – пролетела б птицей, еще и внучку в руках несла бы. А сейчас? Только чтобы левой вперед и правую подтянуть и хватает. А взлететь , воспарить, оттолкнуться от унылого зимнего асфальта – куда уж… Даже перемолвиться с миром не хватает сил. Хорошо хоть понимает он все, не ругается, не обижается. Даже земля и та перестала тянуть вниз, только покачивается немного, убаюкивая.

И дважды еще отдыхала. Дважды успокаивала ветер и хвалила солнышко, косо посматривая на землю. Уже и скамейка показалась, и уверенность созрела, встанет, пойдет, назло проплывающим мимо авто, да еще и ради хлеба, которого и не хотелось вовсе. Опротивел он Анюте, если честно – давно опротивел. Особенно «Обеденный», который впору называть обедненный. Но доползет. И купит себе булку. С противным невкусным малиновым джемом.

– Да уж не сомневайтесь, доползу, – заявила она, и аж за губу зубами схватилась от злости.

– Давайте помогу, – громоподобное раздалось рядом.

Анюту от страха подвели руки, и она повалилась, словно укушенный торпедой корабль. Было не больно, ну обидно претерпевать, из-за своей несдержанности и впечатлительности. Она с трудом приподняла голову и огляделась. И увидела его. Он стоял высокий и огромный – веса в нем было и больше Анютиного. Но это были совершенно другие килограммы. Это были килограммы энергии и силы, еле сдерживаемые серым твидовым пальто. Даже ветер пораженно замер и прильнул к этой скале в человеческом облике. Его не смутил даже жлобский ежик волос и черная щетина.

– Помоги, – покорно прошептала Анюта и замерла.

Ей хотелось протянуть руки, но жест этот показался ей слишком навязчивым, слишком женским. А кто она? Старая бабка, пока еще дышащий кусок плоти, в котором и от человека, только изъеденная временем морфология, а уж от женщины – исключительно кусочки, пародийно изломанные и перемешанные, как в миксере или бетономешалки. Анюта просто не знала что хуже. Мужчина, похожий на древнего рыцаря, полез в карман, достал кошелек и вытащил из него какую-то бумажку.

– Смотри, старая, я тебя буду мотивировать, – произнес он. – Это ста баксов. Если не ясно – семь твоих пенсий. Ты куда чешешь?

– К скамейке, – ответила пораженная Анюта.

– Вот там они тебя и будут ждать, – и усмехнулся. – Если дошкандыбаешь, – он посмотрел на часы, – за пятнадцать минут.

И, насвистывая что-то веселое, пошел к скамейке. Анюта снова чуть не расплакалась, настолько ей стало обидно за свою старость, не виноватую по большому счету ни в чем. То как-то глупо все получилось в конце жизни, совсем не по заслугам её. Какой-то злой рок, злая тень упала на все окружающее пространство, на весь её мир, да так приложил её… бедную глупую Анюту, так спешившую когда-то, еще маленькой девочкой, навстречу синему морю, голубому небу, горячей гальке. А прибежала сюда. Лежит. Но не расплакалась, ветер подтолкнул теплой ладонью в спину, подмигнуло солнце, даже земля перестала убаюкивать и успокоилась, будто самой стало интересно, чем все закончиться. И Анюта поползла. Сложно сказать, что было в этом: вера в чудо, обаяния силы и молодости мужчины. Скорее всего – ей все равно было по пути. Но уж точно не деньги. Она не стала ползти быстрее, разве что совсем чуть-чуть, быстрей и не смогла бы. Там и оставалась… Левую вперед, правую подтягиваем.

– Уложилась, даже с запасом, – фальшиво изумился гигант, когда Анюта доползла. – Я тут думаю забеги устраивать. Пойдешь? Деньги нормальные платить буду, два забега в неделю. А если сердце не выдержит – похороны за счет фирмы. Прямо на ипподроме. Может у тебя и подруги какие-то есть? Такие же шустрые. Ты не думай, абы кого я брать не буду. Пробный заезд, испытательный срок, медобследование. Ну, так что, пойдешь?

Анюта промолчала. Ей еще надо было подниматься. Она позволила себе сесть, повалившись на скамейку, так чтобы спиной облокотиться на неё. Анюта уже примеривалась, как будет хвататься, как потягиваться. Конечно, с первого раза не получиться, но если второй рукой упереться в урну, да попросить ветер немного поддать в спину… Да не с первого конечно раза. Но уж на пятый…

– Не хочешь? – по-своему понял гигант. – Гордая. Это правильно. Значит настоящий боец. Мне такие и нужны. Мой бизнес-проект из-за этого и засбоил. Все вы бабки истерички и плаксы. Такие не нужны. Таких на скачки допускать нельзя. Только если сразу в памперсы одеть и слюнявчики выдать. А какие это тогда скачки – театр какой-то, цирк форменный. А вот ты ничего. Боевая. Молчишь. Или сказать мне что-то готовишься? Злость копишь? Так ты зря. Я слов не боюсь. Говори, что думаешь. Вот шпарь, как есть.

– Да что говорить. Лучше бы ветер послушал, – произнесла она и махнула рукой на ветер, который и правда что-то расшумелся.

– Шутим? – ухмыльнулся мужчина. – Уважаю. Так что не пойдешь?

– Некогда мне, – произнесла Анюта и пожала своими большими плечами. – У меня с землицей договор, как только внучку замуж провожаю, так она меня и ждет. Какие тут скачки. Умирать давно пора. Вон и ноги не держат.

– Торгуешься, значит, – обрадовался гигант. – Уважаю. Боевая бабка. Ну, смотри, – он всунул ей в руку бумажку. – Баксы честно заслужила, молодец! – и маленькая картонка легла в руку. – Еще телефон мой возьми. Созреешь ведь. Живые деньги, зелень как с куста.

И, внезапно озаренный мыслью, хлопнул ладонью.

– А может тебе еще и что-то другое надо? Ну, из того, что не деньги решают, а людишки? Так ты скажи. Устроим взаимозачетом.

Вздохнула Анюта, посмотрела на солнышко – зимнее, осторожное, но такое нестерпимо яркое, как в детстве, как будто и не было прошедших лет.

– Встать мне надо, – просто сказала она.

– Так это вообще фигня, – махнул он рукой и встал. – Тут тебе и помощи никакой не надо. Тут главное в себя поверить. Просто поверить, без всяких условий. Вот ты в себя веришь?

– Верю, – осторожно призналась Анюта.

– Ну, так вставай! – воскликнул гигант счастливый от того, что смог помочь.

Посмотрел Анюта на его радостное лицо и встала. И вокруг кружился ветер, блестело в окнах солнце, и чернела от материнской печали земля. Анюта же не просто встала. Она пошла. И идет уже два года не останавливаясь почти, разве что по каким-то совсем человеческим надобностям. А так идеи и идет себе. И не падает.

(Максим Усачев)

Tweet