Валентин Павлович был писателем. Но не таким как Аксенов или Толстой. У него был особый талант. Он каждый вечер подходил к своему большому письменному столу, залазил на него с ногами, снимал штаны, нависал тяжелой писательской задницей над чистым листом и выдавал, страницу за страницей, главу за главой. Главное успевай бумагу менять. В особенно счастливые годы, благодаря регулярному питанию и отсутствию стрессов, он, особенно не напрягаясь, выпускал в свет два-три романа в год, не говоря уже о более мелкой форме. Да-да, талант Валентина Павловича был в том, что говно попадая на бумагу странным, я бы даже сказал волшебным образом, превращалось в буквы. В далеком детстве он стыдился этого и даже плакал по ночам, но со временем, когда хаотический набор букв начал складываться в слова, а затем и в связные предложения, он успокоился и даже хотел пойти в какой-то институт, чтобы там изучили его феномен. Но хранил его какой-то бог и в последний момент тетрадь, с которой он пришел из школьного туалета и как раз готовил передать в институт, попала в руки в руки учительницы русского языка и литературы. Так и начался его творческий путь. Стенгазета, местная печать, городской альманах, затрапезный областной журнальчик, благостное упоминание проезжего светила, семинары, скромная путевка в жизнь во время писательского сабантуя, малюсенькая публикация в скромном толстячке и триумфальное воцарение на страницах толстых литературных журналов. Потом уже как-то незаметно подобрались издательства, первые робкие романы и громкая, неправдоподобно громкая слава.

Талант свой Валентин Павлович ценил, острое старался не есть, пищеварительный тракт не перегружал – боялся исписаться, ведь было ему всего лишь сорок и… писать еще и писать, прославлять родную словесность. Только в последнее время, после некоторых событий, все чаще его посещало тревожное чувство бессмысленности всего происходящего. Он засел за чтение всего им написанного, чтобы понять, что же он дарит этому миру. На удивление чтение его ужаснуло. Ничего страшного, ничего похабного, простые люди, знакомые интерьеры, заводские кварталы, сонные дворы. Но что-то грызло его изнутри, что-то заставляло нервно сжиматься очко.

Началось все во время встречи с читателями, которая заканчивалась автограф-сессией. В самом конце к нему подошла женщина. Ей было где-то за сорок. Выглядела она обычно для таких мероприятий: огромная шляпка, длинный шарф, платье  вышитое томными цветочками. Она не показалась ему подозрительной – обычная фанатка, профессиональный читатель наших дней.  Поэтому, когда она упала перед ним на колени и начала целовать его итальянские туфли, он слегка ошалел.

– Спасибо, просветитель! – лепетала бедная женщина. – Спасибо, озарил ты мне жизнь, осветил прошлое, показал будущее! Спасибо.

Длилась эта сцена недолго, буквально несколько минут, потом женщина встала и исчезла. Но на Валерия Павловича произвела неизгладимое впечатление. Пришлось даже прервать встречу. Но шок, который испытал писатель тогда, нельзя сравнивать с тем, что он испытал несколько дней спустя, когда к его глазам бухнулась целая группа университета. При этом студенты не ограничились лобызанием, поочередным, потому что всем сразу припасть не получилось, они спели какой-то гимн, а их преподаватель прочитал краткую проповедь. Этот перфоманс уже не остался незамеченным. Сначала его со смаком пересказали в блогах, потом он мелькнул на телевиденье и, наконец, прогремел в желтой прессе. В отличие от Валентина Павловича, которые все это переносил довольно болезненно и даже слег, остальные обсуждали произошедшие с улыбкой, которая еще больше усилилась, когда на каком-то светском рауте туфли осунувшегося писателя принялся целовать довольно-таки звездный певец, известный как своей нетрадиционной ориентацией, так и вполне традиционным, хотя и безобидным, помешательством.

После этого случая Валентин Павлович постарался вообще не появляться на публике, сказавшись занятым новым эпическим романом, удалился в новую необжитую дачу. Одно время показалось, что шумиха затихла, помешанные фанаты растворились в обыкновенных читателях.  Однако, затишье это было временным, вернее, как писалось в старинных романах, самым настоящим затишьем перед бурей. Вскоре после его добровольного заточения совсем рядом с его домом, ударными темпами началось возведение храма. Сначала на это никто не обратил внимания. Мало ли: или очередное возрождение веры, или протестанты неместные. Но весть, принесенная его поварихой, которая из любопытства зашла на службу в еще недостроенный храм, сразила писателя наповал. Алтарем служили непонятно каким образом украденные туфли Валентина Павловича. Самое печальное – почти сразу за поварихой об этом курьезном, в общем-то, факте разнюхали журналисты. И слегший от печалей собственной жизни писатель с нарастающим ужасом наблюдал за новостной вакханалией. Журналисты, с присущей только их племени яростью направленной как бы и в никуда, и в каждого, целыми днями обсусоливали факт его (вы только подумайте!) церкви. Число прихожан, количество приходов удивляло обывателей, а обряды шокировали. Чего только стоило причащение страницей из его, Валентина Павловича, книги бережно порезанной на 32 ровных кусочка …

Вот тогда-то он впервые в жизни испугался и начал знакомиться со своим творчеством. И то, что ничего предосудительного и странного он в нем не нашел – пугало еще больше. Он до поздней ночи ходил по кабинету, замирая над раскрытыми книгами, и пытался понять, как простое и безобидное, превратилось в нечто страшное и неизвестное. Вот как будто простая табуретка, на которую привычно садишься, чтобы покурить на воздухе, вдруг заявляет человеческим голосом: «А не правильно вы, батенька, разумеете трансцендентность человеческого начала, особенно в свете диалектики Гегеля, к которой вы, пусть и неосознанно, тяготеете все эти годы!» и бац по лбу, бац! Естественно такое было сложно и принять и переварить, особенно, если до этого жизнь текла размеренно и спокойно, не изменяя однажды выбранному судьбой направлению.

Именно в этот момент та самая повариха робко постучала в дверь и прошептала, что в гостиной зале его ожидают гости. И добавила еще тише, дескать люди государственные почти, важные. Удивившись, так как никаких гостей не ожидал, тем более важных, он спустился и ошалел от состава делегации. В гостиной расположились по-хозяйски вечный столичный мэр Левадов, самый оппозиционный олигарх Гусев и молодая кровь радикальной оппозиции Левочка Стрельцов. Ни челяди, ни охраны, что было поразительно, поблизости не наблюдалось.

– Здравствуйте дорогой Валентин Павлович! – буквально растекся от счастья Левадов. – Вы не представляете, какое это удивительное удовольствие – находиться в обществе живого классика, светоча отечественное словесности, чести и совести эпохи!

На секунду Валентин Павлович испугался, что тот сейчас упадет на колени и потянется к туфлям, но мэр вместо этого просто подскочил и пожал руку.

– А вот позвольте представить вам моих хороших друзей, господина Гусева, известного мецената и покровителя искусств, в особенности нашей замечательной и многогранной литературы и молодая поросль нашей политики Лева Стрельцов.

Они тепло поприветствовали, пожали Валентину Павловичу руку, но обниматься лезть не стали. Писатель немного замялся, не зная, что предпринимать дальше. Весь светский опыт говорил ему, что неплохо бы предложить водочку, коньячок и закуску, но подсказывало ему сердце, что разговор предстоящий не располагает.

– Простите господа, я в самом творчестве сейчас, – произнес Валентин Павлович и виновато развел руками. – Встречаю по-домашнему, не хлебосольно, но если пожелаете чего-то градусного и остренького – сейчас же сообразим.

– Не утруждайте себя дорогой Валентин Павлович. И время позднее, и разговор серьезный, да и откушали мы уже, – замахал Левадов. – Разве что немножко коньяка для умасленья разговора.

Гусев важным кивком подтвердил. Только Стрельцов как-то непонятно сморщился. Но к коньяку так и не прикоснулись почти. Валентин Павлович из-за природной скромности, а гости… Кто их поймет.

– Ужасная погода, правда? – снова взял слово мэр. – Средняя полоса горит, деревни, леса… Ужас, ужас… Прямо как кара небесная за глупости и ошибки наши.

Валентин Павлович особенно за новостями не следил, да и от жара в его кондиционированных хоромах не слишком донимала, поэтому он только молча согласился да головой покачал.

– А в кризис? А рынки? Недвижимость замерла, – тут мэр непритворно вздохнул, а олигарх со Стрельцов скривились. – Это просто кошмар какой-то. Непрекращающаяся черная полоса.

Валентин Павлович посочувствовал и, чтобы получилось не совсем уж фальшиво, добавил.

– Это словно помутнение сил связывающих мир. Временное помутнение…

– Только вы нас, Валентин Павлович, стабильно радуете! Всем бы так дарить радость согражданам. Я, когда читал ваш  последний роман, чуть не зарыдал несколько раз. В особенности там, где Полонский в леса уходит. Сразу после похорон жены.

До последних своих текстов Валентин Павлович пока не добрался, поэтому только благодарно уронил голову и важно промычал.

– Собственно из-за ваших книг мы и приехали, – неожиданно произнес Гусев, которому надоели все эти политесы.

– Как вы помните, – встрял Левадов, – господин Гусев, известный меценат, покровитель искусств…

Но олигарх положил ему руку на плечо и произнес:

– Я думаю сейчас лучше говорить откровенно, как есть.

Мэр спорить не стал. А Стрельцова, как понял писатель, никто и не спрашивал.

– Валентин Павлович, я не хочу, чтобы между нами с самого начала были какие-то секреты, какие-то белые пятна, – продолжил Гусев. – Я постараюсь быть максимально откровенным, максимально открытым и честным. Вы конечно в курсе, что твориться в последнее время вокруг вас, ваших книг?

Валентин Павлович нервно задрожал. Гусев смотрел на него и когда они встретились взглядами, натруженное писательским трудом очко не просто сжалось – его свело судорогой. Гусев Валентину Петровичу не понравился. Было что-то в его взгляде нечто тягучее и неприятное, связывающее не с меценатами, а скорее с теми искусствоведами в штатском, от которых натерпелись его старшие литературные товарищи. Он еще раз поблагодарил собственную судьбу, которая удачно вела его, не сталкивая ни с бритыми мальчиками, ни с грубыми белыми воротничками.

– Это происходит без моего участия, без малейшего действия с моей стороны, – начал оправдываться Валентин Павлович. – Всеобщее помешательство, – он горестно вздохнул.

– Мы знаем, – спокойно произнес Гусев.

Валентин Павлович оглядел гостей. Все были спокойны, сосредоточены. Разве что у Стрельцова прорывалось самодовольство.

– Мы провели небольшое расследование и выяснили, что вы настойчиво отгораживаетесь он происходящего. А лидеры вновь образованного вероучения почтительно не вмешиваются в создание вами откровений, – пояснил мэр.

– Тогда что вам надо? – спросил писатель.

Гости переглянулись. Валентину Павловичу были знакомы такие переглядывания. В его писательской среде начинали переглядываться, когда человек сморозит какую-то глупость, все это заметили, но прямо здесь и сейчас решили промолчать. Благо даже собратья-писатели к нему относились если не спокойно, то хотя бы настороженно. Потому что был он и наше все и наше везде, признанный мэтр и любимец простого читателя. Критика если и появлялась, то касалась скорее мировоззрения, а это Валентин Павлович легко прощал и неуглублялся, так как сам плохо знал что он там «повисирал». К тому же, за ним давно закрепилась репутация человека пишущего скорее сердцем, чем мозгами, этакого простого туповатого дядечки из народа, ни интеллектуала, ни циника, душой своей пропускающего мир и правдиво его  вываливающего в своих романах. Это извиняло многие его ляпы.

– Скажу как есть, – произнес Гусев и встал.

Он подошел к никогда неработающему камину, над которым висела репродукция какого-то художника, о которой сам Валентин Павлович знал только, что женщина на ней – Даная.

– Сейчас многие бизнесмены, политики, звезды смотрят на человечков как на винтики, как на маленькие точки, которые сливаются в черный квадрат, – сказал важно Гусев, упершись взглядом в голую Данаю. – Я считаю по-другому. В каждом человеке я вижу возможность. Не тупое орудие, а отрытое окно. Окно может быть маленьким, или огромным. Из него может быть виден на океан или Гималаи, а может оно выходить на слепой дворик или мусорные баки. И не важно: закрыто оно или нет! Каждое окно это потенциальная возможность и только от меня зависит – смогу ли я ей воспользоваться.

Валентин Павлович слушал вполуха. Это интеллектуалы падки на патетику, он же разглагольствования о пустом не любил. Винтик, царь природы, окно – все это было слишком отвлеченно от того мира который он привык видеть. В нем человек особенно не утруждался самоопределением, довольствуясь едой, выпивкой и бабами. И правды в этом мире оказывалось больше.

– А я-то тут каким боком, господин Гусев, – буквально взмолился Валентин Павлович. И добавил с грустью,  – В свете последних событий.

– Вот именно, дорогой Валентин Павлович, вот именно! – воскликнул олигарх. – До последних-то событий я думал, что вы одно из таких окон. Большое, огромное, с видом на среднерусскую возвышенность, то есть заурядное по большому счету. А вот теперь… Теперь я даже не знаю как описать все то буйство возможностей, которое помещается в вас.

Валентин Павлович пожал плечами и в сторону, несколько рассеяно, пробормотал:

– Ноги бы унести…

Гости рассмеялись.

– Да вы только подумаете, какие перед вами открываются перспективы! – воскликнул Левадов. – Вы ничего не делаете, а из пустого места, создается религия. Ваша религия. А что будет, если вы займетесь ею серьезно? Если подключите не только свой талант, а еще и профессионалов?

– Но послушайте! – Валентин Павлович даже вскочил и заметался по комнате, пока не уперся в Гусева. – Поймите, я совсем не хотел… Да и не хочу никакой религии, я человек хоть и в основном  и бездуховный, но все же немного и верующий. А это все неправильно!

– Дорогой Валентин Павлович, – произнес Гусев и по-приятельски обнял. – Да вас и спрашивать никто не будет. Это вас уговариваем, исключительно потому, что я искренне верю в продуктивность, прежде всего добровольного сотрудничества. Если с вами будет общаться президент, или спаси вас от этого премьер? Да они же не сами к вам прибудут, вас к ним привезут!

Сказано это было таким тоном, что Валентин Павлович сразу понял, что это самое «привезут» означает что-то совершенно ужасное. Он вздохнул и кивнул.

– И что вы предлагаете? – покорно  произнес он, освободившись от объятий и вернувшись на свое место.

– Церковь нельзя оставлять без руля. Её надо вести, слишком много мирских соблазном и грехов. Но  от вас не требуется многого, продолжайте писать книги, живите как живете. Вы будете нашим пророком. Непосредственно первым первосвященником  вы назначите Стрельцова. Он человек молодой, современный, умеет работать с массами, да и вообще…

– А вы, господин Гусев? – спросил окончательно загнанный Валентин Павлович.

– А я в стороне, – замахал руками олигарх. – А уже стал прихожанином, но это все исключительно мое личное дело. Мэр тоже не будет занимать никакой должности в иерархии. Только незримо покровительствовать, словно добрый ангел-хранитель.

– Вы были уверены, что я соглашусь? – вырвалось у Валентина Павловича.

Гусев только улыбнулся и посмотрел прямо в глаза. Взгляд получился холодным, но каким-то даже родным. Примерно так смотрит удав. Писатель как-то сразу и успокоился. Понятное дело знал. И уверен был, что не откажет. «Просто я плыву по течению», – признался Валентин Павлович самому себе. «С другой стороны, ничего же сложного и не требуется. Ну, напишу я им несколько священных книг… Хотя, буду честным – насру. С меня не убудет. И дара, и говна вдосталь».

– Я согласен, – сказал он решившись.

Валентин Павлович буквально почувствовал, как по комнате разлилось облегчение. У него даже появилось опасение, что он от напряжения испортил воздух.

– Если от меня надо просто писать книги, – писатель развел руками и несколько театрально склонил голову. – Я готов.

Гости опять переглянулись.

– Не совсем, – произнес мэр, а Гусев залпом опрокину в себя коньяк.

– Тут все дело в технологии распространения, – впервые подал голос Стрельцов.

До этого Валентин Павлович с ним не сталкивался. Так несколько раутов, где оба мелькали в толпе приглашенных. Тогда он производил впечатление несколько нервного, но  в общем-то приятного молодого человека. Сейчас писатель никак не мог отделаться от впечатления, что Стрельцов обкурился дури, а голос его показался неприятным и визгливым.

– Тут вообще странно все получилось, – продолжал Стрельцов. – Мы вначале подумали, что ваши прихожане курят ваши тексты и от этого их колбасит. А фигушки. Они их едят. Мы даже с дамочкой этой поговорил, которая первой догадалась. Чумовая тетка. Но и просто сожрать мало. Надо еще до этого прочитать, впечатлиться, съесть,  почитать еще и только потом. У каждого еще и доза своя, Кто с третей книги торчать начинает, кто с пятой, а кого-то и не пробирает вообще. Мы также предполагаем, что важно какое именно произведение человек ест. Уже сейчас ваши спорят по некоторым теологическим вопросам, в зависимости от того с какой книги началось приобщение. Еще есть подозрение, что оригиналы рукописей дадут более сильный эффект, но их пока найти не удалось, говорят, вы их сразу уничтожаете…

Валентин Павлович покачал головой. Большой глупости он и вообразить не мог.

– Так что, – продолжил Левадов, – от вас требуется не просто писать книги. Необходимо написать несколько знаковых книг, заложить туда необходимые образы, идеи. Создать единую концепцию. Придумать новый мир. Знаете, как Солженицын придумал свой «Гулаг».

Вот тут, успокоившемуся было Валентину Павловичу, поплохело снова.

– У нас есть уже готовые основные тезисы, – взял слово Гусев. – Это те главные меседжи, которые должны, так или иначе, повторяться на страницах ваших книг. Непосредственно, как и где, на ваше усмотрение. Мы полностью доверяем вашему таланту…

– Я не смогу, – выдавил из себя писатель. – Просто физически не смогу.

Гости недовольно скривились.

– Я понимаю, настоящие творцы плохо относятся к романам на заказ, но вы должны понимать важность момента… – начал Гусев, но Валентин Павлович его сразу перебил.

– Не в том, что «на заказ» дело. Суть моего таланта исключает возможность даже предварительного продумывания сюжета. Я никогда не знаю даже о чем пишу… – и про себя добавил: «Я даже потом не знаю, что написал».

Все молчали. Почувствовав себя неуютно в этой образовавшейся паузе, Валентин Павлович снова поднялся и налив себе еще коньяка медленно подошел к книжному шкафу. Это был особый шкаф. Его полностью занимали его книги. Все издания, отечественные, зарубежные, журнальные. В особых рамочках – газетные вырезки, от самых первых городских до последней в «Известиях».

– Придется вам как-то преодолеть этот ваш… физический недостаток… – изрек Гусев и тон его писателю не понравился.

Поднялся и мэр.

– Мы тут многим рискуем, многое жертвуем, и вам необходимо… пожертвовать… хотя бы совестью, – заявил он.

Стрельцов только закивал. А Валентин Павлович, уже заранее до угроз , начал боятся.

– Я… Я… поймите же, я же хочу вам помочь, я просто не могу, – забормотал он нервно.  – Я же книги не просто так пишу, ручка бумага… Я их высераю. Это тяжело объяснить…

– Под дурку косит, – высказал Стрельцов общее мнение.

– Нет, нет, правда! – заволновался писатель. – Я покажу.

Он подбежал к журнальному столику, залез на него, спустил штаны,  раскрыл лежащий там блокнот, устроился поудобней, и под сопровождение недоуменных возгласов гостей начал срать. Пошло признаться туго, сказался стресс последних дней и напряженная атмосфера в комнате. Все-таки творить под чужими взглядами оказалось непросто, спасала только, Даная в чьи груди так удобно уперся взгляд. Наконец, он осилил страниц десять и встал, оправился и посмотрел на гостей. Стрельцов брезгливо морщился, Левадом качал головой, только Гусев смотрел на него безразлично.

– Думаю, если объявить вас помешанным, количество неофитом не уменьшиться… – произнес олигарх, но Валентин Павлович договорить ему не да.

Он протянул Гусеву блокнот.

– Почитайте.

Судя по всему, олигарх хотел отказаться, но смог перебороть себя и взял блокнот в руки. Раскрыв его, он удивленно произнес:

– Действительно буквы, – и углубился в чтение. Потом посмотрел на Валентина Павловича и пробормотал: – авторский стиль узнаваем,  – и передал блокнот мэру.

Тот глянул  по диагонали, но ничего не сказал, только хмыкнул. А вот Стрельцов позеленел и читать отказался.
– Удивительно, – признался Гусев. – Чудеса преследуют вас всю жизнь, просто вы это умело скрывали. А зависит ли содержание от  состава продуктов или от кухни?

Любопытство показалось Валентину Павловичу нездоровым.
– Нет, – ответил он односложно, чтобы не объяснять, что никогда никого учета не  вел и даже не читал свои опусы.

– Ну, это выясним, –  заметил Левадов и обратился к олигарху. – Если захотим. Вопрос сейчас в другом. Наши планы не предполагали таких сложностей. Непонятно теперь как обеспечить мани… управление массой без идеологической базы? Вернее без управляемой идеологической базы. Раз контролировать высранное Валентин Павлович не может.

В этот момент в голове писателя мелькнула надежда, что пронесет и удастся  откреститься от всей этой религиозной мути.

– У меня есть идея, – произнес задумчиво Гусев. – Но для начала надо выяснить, как воздействует на человека оригинал… рукописи.

– Пригласить кого-то из охраны? – предложил Стрельцов.

–Нет, Лёва, – покачал головой олигарх. – Нам не нужны лишние люди. К информации такого рода лучше никого не подпускать… Придется тебе отработать наши вложения.

– Я не буду есть говно, – заявил Стрельцов.

– Будешь, придурок! – неожиданно крикнул Левадов.

– Сами жрите, – огрызнулся молодой политик. – Мне в жизни говна и без этого хватает.

Он даже подняться не успел. Неожиданно к нему подскочил Гусев  и ловко ударил в ухо два раз. Стрельцов завыл и завалился на пол. Недолго думая к нему подскочил мэр и заехал куда-то ногой.

– Жри, – закричал он и сунул ему под нос блокнот.

Стрельцов крепко сжал челюсти и что-то промычал. К ним подошел Гусев, который уже успел взять около камину кочергу. Он подсунул её Стрельцову под нос и сказал:

– Ну, все равно же съешь, Лёва. Не усугубляй.

Стрельцов неожиданно расплакался. Плакал, навзрыд, как ребенок, затравлено переводя взгляд с раскрасневшегося мэра на кочергу Гусева. Потом взял блокнот, оторвал страницу, смял её и засунул в рот.

– И зачем нам это? – поинтересовался мэр у Гусева.

– Ну, есть косвенные данные, что употребление бумаги, на которой распечатаны, романы нашего мэтра приводят к привыканию, надо проверить. Потом надо понять, как действует оригинал. Может и пристроимся к этому всему другим путем. Только в стороне остаться уже не получиться. Придется самим макаться, причащаться и все такое. Сделаем вас первосвященником, я буду вашим помощником. Ну и Левочку не обидим. – И уже Стрельцову, – ты жуй, жуй. Вот и надо понять – насколько опасно самим это глотать.

– Я говно есть не буду, – теперь заявил Левадов.

Стрельцов что-то промычал, но Гусев легонько стимулировал его кочергой.

– Ты глотай, глотай, Стрельцов. А вы, господин Левадов, успокойтесь. Вы каждый день столько говна жрете, фигурально выражаясь, понятное дело. Натуральное говно даже не почувствуете.

Стрельцов между тем проглотил последний кусочек страницы и печально посмотрел на своих мучителей. Наверное, он хотел что-то сказать, но не смог. Сам Валентин Павлович смотрел на все это с непонятной отстраненностью, будто происходящие и не касается его лично, будто он всего лишь зритель в новом, экспериментальном театре.

– Валентин Павлович, – радостно завопил Стрельцов и погруженный в свои мысли писатель вздрогнул.

– Валентин Павловиииич, – продолжил Стрельцов. – А ведь я действительно все понял .Я прозрел, – и покопавшись в мыслях добавил, –просветился. Третий уровень просветления. И не люди мы, не люди. Мы демоны искушающие вас, самые настоящие демоны искусители. И не подавайтесь прошу вас. Все опять извратят, испачкают светлый храм истины, поставят там лавки и начнут торговать правдой, как на базаре. Лучше бегите в какую-то тмутаракань, творите там, срите в свое удовольствие. Тут вас или отымеют, или убьют.

– Ты что несешь, скотина, – возмутился мэр и выдал Стрельцову затрещину.

Тот рассвирепел. Словно Самсон он схватил мэра и олигарха за штанины и потянул на себя. Только в отличие от библейского героя он не был сильным. Гусев вообще не шелохнулся, а Левадов просто замахал руками и упал с грохотом.

– Сучонок, – закричал Гусев и зарядил кочергой по голове поднимающегося молодого политика.

Удар получился знатный, что-то хрустнуло, и тот повалился на пол.

– Вот же, скотина, – пробормотал Гусев, наблюдая как под Стрельцовым разливается кровавая лужа. – Я, пожалуй, Ваше говно есть не буду, Валентин Павлович. И вам, Левадов не дам. Левадов?

А мэр лежал, затаившись на журнальном столике, и не подавал признаков жизни. Гусев подошел к нему и ткнул кочергой, и сплюнул.

– И этот подох, – задумчиво произнес олигарх. – Какая-то глупая история, получается. Если бы мне кто-то сказал что известный писатель будет срать передо мной на стол, а потом я убью Стрельцова кочергой… Фантасмагория…

Валентин Павлович только кивнул. Ему тоже не верилось, что все это произошло у него дома.
– Теперь с Вами, Валентин Павлович, – продолжил Гусев. – Увы, некоторые окна лучше заделывать. Даже не заколачивать. А полноценно, кирпичами.  В этом и состоит талант руководителя… Какое-то окно будет стоять открытым, а какое-то, – и он ткнул кочергой в писателя, – лучше…

Договорить Гусев не успел. Из дверного проема выскочила повариха. И так огромная тетка, держала в руках топор на длинном топорище, из-за чего казалось еще значительней. Молча, без криков и воплей, она размахнулась и всадила топор в голову олигарха. Брызнула кровь, Валентин Павлович громко икнул, а тело Гусева повалилось на пол.

– Сдохни демон! – заявила повариха и опустилась на колени. – Простите учитель, я боялась вмешаться раньше и защитить вас от этих еретиков…

Собственно дальше Валентин Павлович не слушал. Повариха что-то рассказывала, постепенно подползая к нему, а когда он без сил опустился на пол, даже положила голову на его туфли. Но он совершенно не обращал на это внимание. Его куцее воображение, сегодня удивительно разыгралось и рисовало одну картину ужаснее другой. Мелькали картины римского Колизея, залитого кровью первых христиан и машинным маслом, пожары крестовых походов и трупики детей вдоль дорог по пути в Константинополь, пьяная и веселая толпа солдат, срывающая кресты. Ему даже привиделся небольшой апокалипсис с антихристом в его исполнении. И все эти милые картины кричали об одном – в покое его не оставят. Валентину Павловичу захотелось исчезнуть, уехать, раствориться в какой-то тайге. Только не верил он в бегство. Единственные кто мог бы его защитить от этого мира это его прихожане…

– Значит надо во все это безумство влиться, – пробормотал он и поднял упасший из рук Гусева блокнот.

Аккуратно оторвав лист с собственным теrстом он запихал его в рот и начал жевать, отметив только про себя, что на вкус говно напоминалj говно, а не шоколад…


Максим Усачев. 2010г

Tweet