Нестыковочка во вкусах, едва ли не самая главная причина большей части людских конфликтов, происходящих на бытовой почве. Как говорится: кому поп, кому попадья, а кому хрящ свиной, но это, по самой природе поговорки опрощающей разнообразие фактов до вульгарной идиомы, не есть истина обязательная для всех: разные бывают вкусы. Кому чай «Липтон», кому чифирь из «Грузинского № 36», кому Уитни Хьюстон - кому Майк Тайсон, кому до всего есть дело - кому все по плечу. Еще говорят, что о вкусах не спорят, но не правильно это. Правильней будет - о вкусах не надо спорить, или - умные люди о вкусах не спорят, но очень мало умных людей в мире, потому и разделяет невидимая линия фронта любителей одеколона и любителей коньяка.
От того-то и родители воспитывают своих чад, тщательно вытравливая все принесенное извне, и всякими, зачастую варварскими, методами насаждая свои вкусы и пристрастия, лучше которых, разумеется, нет ничего. Конечно же, делается это из самых лучших побуждений, а также из стремления избежать множества недоразумений в будущем. Кому-то это удается, кому-то нет, но настоящие и повсеместные проблемы начинаются лишь тогда, когда люди решают создать семью, ибо наши чувства никак не считаются с нашими же вкусами. Трудно даже и сказать почему; есть в этом, очевидно, какой-то сакральный смысл, как во всем, что ни есть на свете, но нам то от этого не легче. Впрочем, тем, у кого вкусы совпадают, тоже легче не приходится…
Как пелось в одной старинной песне: «… Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…»  И было так когда-то. Но песня - песней, а жизнь, ребята, не стоит на месте. Сейчас было бы точнее спеть: «Люди встречаются, люди случаются1», а что до того, что не везет, то это только тем, Кто слишком уж этим озабочен. Нашего Ивана к числу озабоченных отнести было никак нельзя, ибо о женитьбе он вовсе не думал, а если и спрашивал кто, то легко отвечал: придет время и женюсь. Вот оно и пришло, это время. Познакомился наш герой со своей будущей женой самым романтичным образом.             

Однажды поздним вечером, будучи сильно пьяным, ехал Иван до дому на автобусе. Нетрезвое его состояние объяснялось очень просто, он возвращался со встречи с коллегами из литературного кружка «Четвергятница». Встречи эти происходили ежемесячно и молодые поэты, неизбалованные людским вниманием, а также намолчавшиеся за четыре недели, несли такую пургу, что свежему человеку, а таковым и был Иван, становилось невтерпеж и хотелось похулиганить. К примеру, нажраться. Что он тогда и сделал в компании с другим начинающим авторам Семеном Семеновым-Васильевым тож. Литр отвратительной водки, выпитой в туалете под бульонный кубик «Галина Бланка», замечательно поспособствовал появлению казарменного остроумия в разного рода критических замечаниях по поводу прочитанных другими авторами стихов, а также снижению остроты переживаний от ответной критики, но, тем не менее, скандала не получилось, потому что заседания кружка проходили в библиотеке, где народ собирался достаточно терпимый, а также из-за того, что сильно захмелевшего Семена Семенова-Васильева тож, слишком рано увела жена. Ивану ничего не оставалось, как отправиться восвояси; через сто пятьдесят в соседней распивочной, чтоб разбавить навалившуюся скуку.
Итак, Иван ехал в автобусе. Немаловажная деталь: по вечернему времени автобус был полупуст, то есть все сидячие места были заняты, стоящих не было никого. Тут на остановке по требованию в салон зашла миловидная девушка и Иван, сидевший напротив двери, как положено, встал, чтобы уступить ей место. Девушка же, видя его состояние, решила про себя, что Ивану лучше все-таки посидеть и, тепло, улыбнувшись, отказалась от этого предложения, оставшись стоять у двери, держась за поручень. Иван весьма огорченный отказом, сесть на место не посмел и тоже остался стоять, как дурак, качаясь из стороны в сторону над пустым сиденьем, и тягостно соображая, что делать дальше. Тут автобус снова остановился и в салон зашел человек с юга в кепке-аэродромке, горбоносый и с сизым подбородком. Увидев пустое кресло, он, недолго думая, плюхнулся в него и, чувствуя себя в полном праве, уставился в окно. Иван, конечно же, возмутился, но судите сами, мог ли он после пятиста в туалете под «Галину Бланку» плюс сто пятьдесят в распивочной под рукав пиджака, выговорить следующее: Извините, товарищ, будьте добры, встать, это место для во-он той девушки. Натурально, выговорить это Иван не мог, ему удалось исторгнуть из себя несколько оскорбительных междометий: да одно нейтральное ругательство.

      Теперь возмутился товарищ с юга и тоже вполне законно; шёль, никого не трогаль, сель на пустой мест, а тут какой то жлёпь начинает пирава качат. Однако смысла своего возмущения товарищ передать тоже не сумел, потому что по-русски он умел только ругаться матом. Что и продемонстрировал. Иван возмутился еще больше; слово за слово, воблой по столу. Короче, в считанные секунды нелепое недоразумение, обусловленное невозможностью участвующих лиц объясниться, превратилось в драку. Девушка дико завизжала и, как только автобус остановился, бросилась вон, распугав своим криком ждавших на остановке людей. Ровно через две минуты (один раунд в любительском боксе) в пустой автобус, где выяснялись международные отношения, ворвались менты. В одну минуту противников развели по углам и отправили в отдел, чтобы подвергнуть дисквалификации, откуда Ивана выгнали через пять минут, предварительно насовав ему под ребра, воспользовавшись его усталостью, а товарища с юга задержали надо-олго, ибо выяснилось, что он проходит по двум ориентировкам как особо опасный рецидивист.
Все беды от баб, думал поутру Иван, разглядывая в зеркале здоровенную шишку на лбу, предложили тебе сесть, так и садись, не выпендривайся. О том, что любая порядочная девушка совсем не обязана соглашаться на предложения от пьянчуги, Ивану как-то не пришло в голову. Ладно, продолжал думать он, пялясь в зеркало, до свадьбы заживет, а пока челочкой прикрою. Собственно, можно было бы и не прикрывать, однако, пришлось бы тогда сидеть пару дней дома, а Ивану, как раз сегодня надо было выступать со своими стихами в доме пионеров, на вечере, посвященном семидесятилетию больницы им. Стакашко. Организаторы обещали даже заплатить, если будут в прочитанных со сцены стихах упомянуты: главврач, старшая медсестра, повариха Настя и сантехник дядя Саня. Иван такие стихи уже написал и несколько раз прочитал стоя перед трюмо. Что-что, а вот читать он умел как никто больше. Стихи-то, между нами говоря, Иван писал средненькие, но в авторском исполнении они гремели колоколами и, совершеннейший отстой представлялся грозным пророчеством о мире и судьбах людей.
Собратья по перу постоянно упрекали Ивана за частое повторение избитых рифм, за употребление весьма далеких ассонансов, и несоблюдения размера, но настоящим слушателям; нянечкам и медсестрам было абсолютно все равно, сколько раз в стихотворении прозвучало: кровь-любовь, вотка-селётка, веселье-похмелье. Им, так обделенным настоящей любовью в реальной жизни, было приятно, хотя бы услышать о ней в стихах. А также очень им понравилось то, что у «Насти глаза как счастье», а «дядя Саня верхом на кране», за это они и деньги поэту платили, хотя Ивану на деньги было, сами понимаете, наплевать.

После выступления к Ивану подошла та самая девушка, которой он накануне так неудачно уступил место в автобусе, и сияя огромными синими глазами, чьи ресницы задевали фиолетовую челку, сказала с неподдельным восхищением в голосе: Как здорово, что мы снова встретились, спасибо вам большое за то, что заступились за меня вчера. И хотя Ивану ничего такого по поводу заступничества не вспомнилось (хорошо помнилось другое), он вежливо качнул головой и, старательно изобразив саму скромность, ответил: не стоит благодарности, на моем месте так поступил бы каждый. Меня зовут Ира, сообщила девушка. А я Иван, сказал Иван и поинтересовался; как вам, Ирочка, мои стихи? Замечательно! сказала Ира, я давно не слышала, чтоб кто-то так читал. Разве что Маяковский. Вы знали Маяковского? весело спросил Иван. Девушка смутилась; нет, сказала она, слышала на пластинке. Иван посмеялся и, взяв девушку под руку, спросил: вы разрешите вас проводить? Проводите, согласилась Ира, правда мне совсем недалеко. Спасибо, сказал Иван, а что до Маяковского, то какой из меня Маяковский; я так, просто… Что вы, что вы, горячо заговорила Ира, в вас есть несомненная харизма.
Тут пришла пора смутится Ивану, ибо, несмотря на два года учебы в литинституте, слова он такого не знал и Бог весть что подумал. Ира же, не заметив его смущения, предложила: Иван, а давайте на ты, вы все таки меня вчера спасли. Давай, радостно согласился Иван, ничего не уточняя, и открыл перед ней дверь.
А на улице было именно так, как пелось в песне, которую сочинил Иван для спектакля «Амбарные хроники» - … Пришла весна, цвели дрова и пели лошади в садах и огородах... Ну, насчет лошадей, явный вымысел свободного от догм поэта, а в остальном все верно. Весна - время, располагающее к слегка распущенной влюбленности, что и произошло: сперва - давай погуляем, потом - а может кофейку? а что скажет мама? Я живу один. А твои родители не станут беспокоиться?..  Не будут, если я им позвоню…
Утром Иван, глядя на тихо посапывающую в его постели девушку, припомнив прожитое и прочитанное, негромко сказал сам себе: мы в ответе за тех с кем спим. Мальвина, такое прозвище дал ей Иван, открыла глаза и улыбнулась. Что ты говоришь, милый? нежно спросила она. Я говорю, что нам надо пожениться, ответил Иван и полез в комод за паспортом, чтобы, не откладывая в долгий ящик, идти в ЗАГС подавать заявление.

На свадьбе присутствовали: в качестве свадебного генерала - председатель городского союза писателей Пров Иваныч ; почетные гости - Максим Троцкий и поэт-фантаст Туманный ; свидетелем был друг и собутыльник Семен Семенов-Васильев тож. С родного завода на свадьбе не было никого. Работяги, с Савельичем во главе, приходили накануне с двумя поллитровыми поздравлялками и подарили два искусно выточенных канделябра для пианино, которое Иван купил своей Мальвине. Суровый бригадир сказал: ты, сынок, свой родной завод помни, а то теперь в высших сферах обретаешься, так скоро и забудешь, как руки мыть перед туалетом. Иван прослезился и выставил коньяку и огурчиков.
После свадьбы началась нормальная семейная жизнь. Ирочка, происходившая из интеллигентной семьи (папа профессор, мама врач) взялась за Ивана основательно, как настоящая Мальвина. Иван же не противился, он, наоборот, с радостью подчинялся любимому существу, успешно усваивая Ирочкины уроки. Перестал оттопыривать мизинец, берясь за стопку, научился различать нож для мяса и нож для рыбы, почти полюбил Шостаковича и больше не путал Рубенса с Модильяни.
Жили молодые на проценты от удачно помещенного в банк капитала, вернее его остатков. Иван почему-то не рассказал своей жене, откуда у него деньги и Ирочка наивно полагала, что муж честно зарабатывает издательской деятельностью. В некотором роде так оно и было; издательство, которое организовал Иван для печатания русских классиков, себя и рекламных объявлений, приносило неплохой доход, но расходов было гораздо больше. Для покрытия оных Иван организовал фирму по производству туалетной бумаги под названием «Мягкий зрак». Бумага эта сразу стала популярной не только в нашем городе, но и во многих других уголках бывшего Советского Союза, а все, потому что на ней печатались стишки, которые, слегка грамотные люди, пишут на стенах общественных уборных. Для того чтобы собирать этот не совсем чистый фольклор, Ивану приходилось ездить в частые командировки, оставляя молодую жену в одиночестве дома.

Сказать, что Мальвина была рада отлучкам мужа - значит погрешить против истины; не раз и не два огромные детские глаза ее наполнялись слезами при известии об очередной командировке. Не то чтобы она не верила мужу и подозревала его, в чем-либо, нет, просто она очень любила его и хотела, чтоб он был всегда рядом. По этой же причине безоглядной любви, Мальвина ни разу не устроила мужу скандала, по поводу частых отлучек. Только однажды, когда стало невмоготу, горько сказала: ты, Ванечка, совсем меня забыл. После чего не удержалась и заплакала. Иван, собиравший в это время чемодан, вдруг остановился и посмотрел на жену. Мальвина совершенно по детски всхлипывала и терла глаза кулачками, размазывая тушь по щекам, отчего она стала похожа на мультяшного Винни Пуха. За полгода ни разу ни в кино, ни в театр, ни на выставку … выплакивала Мальвина. Ивану стало совестно. Он неожиданно вспомнил, как сам недавно поучал Ёсю; мол, надо давать жене все необходимое, лишнее возьмет сама. И хоть Иван говорил тогда в полушутку, в полусерьез, сам он в то же время полагал, что именно так и поступает. Оказалось, нет. Оказалось что его милой и интеллигентной Ирочке необходимы такие же интеллигентные развлечения, и не просто, а вместе с мужем. Иван поставил несобранный чемодан на пол и, одним элегантным пинком загнал его под кровать, после чего обнял жену и сказал: ты права, дорогая, совсем я с этими делами запсел… Ирочка слабо улыбнулась, а Иван твердо продолжал: завтра начнем новую культурную жизнь. Спасибо, милый, сказала Ирочка и уткнулась в его плечо заплаканным лицом.
Иван позвонил в издательство и сообщил сотрудникам, что уходит в творческий отпуск. Свои обязанности он переложил на Семена Семенова-Васильева тож, чему тот несказанно обрадовался. Также, Иван попросил своего заместителя найти хорошего человека для сбора  по городам и весям туалетного фольклора. К слову сказать, Семен Семенов-Васильев тож, такого человека нашел, оформил его честь по чести на должность курьера, но ездить никуда не заставлял, просто они сидели вдвоем в офисе фирмы и, под ностальгический семьсот семьдесят седьмой портвейн, сочиняли скабрезные стишки, командировочные же делили на двоих. Иван, об этом если не знал наверняка, то догадывался, но преград не чинил, потому что весь, с головой, окунулся в культурную жизнь.

Для начала он с Ирочкой сходили на премьеру нашумевшего во всем мире фильма Сёхея Имамуры  «Легенда о Нараяме». Ивану фильм не понравился; ничего то он не понял в загадочной японской душе, а особенно его смутил грубый натурализм в изображении сексуальных извращений; стало даже стыдно за великого режиссера, а также за себя и за людей сидящих в зале. Об этом он и сказал жене, когда они вернулись из кино домой. Восхищенная фильмом Ирочка принялась восторженно рассказывать о таинственной культуре Востока вообще и о японской в частности. Шинтоизм, дзень-буддизм, Дао, Мао, Басё, Тиё, Исикава Такубоку, Фудзи-яма, То яма то канава, перемешались в голове бедного Ивана до такой степени, что представились полным вздором; в конце концов, он перестал даже пытаться во что-либо вникнуть, только кивал невпопад головой, да тихо радуясь за Ирочку, думал в себе весьма самокритично: Какой же я все-таки мерзавец; бедная девочка истосковалась без живой воды высокого искусства, а я мужлан и ничего больше…
Результатом этого самоуничижения было твердое решение продолжать во что бы то ни стало, так удачно начавшийся, культурный анабасис, а также две ночи потраченные Иваном на изучение капитального труда «Культура Востока», для приведения в систему хаоса образовавшегося в голове после Ирочкиной лекции. Впрочем, из последнего ничего не вышло. На исходе второй ночи Иван прокрался на кухню и тайком выпил стакан водки без закуски, после сел под открытой форточкой, закурил и пригорюнился. В это состояние его поверг рассказ одного летописца о возникновении китайской кухни. Достойный доверия почтенный Вынь Суй сообщал, что когда при дворе императора Шинь Цзи Маньчжурской династии скопилось слишком много работников умственного труда, то есть: художников, поэтов, философов и проч., то он не колеблясь, одним указом собрал их в одну кучу и выслал на сто первый километр от столицы, оставив при себе нескольких лучших. Те, которых посчитали худшими оказавшись на новом месте, не умея найти себе средств к существованию, ибо окрестные земледельцы в изящных искусствах не понимали ровным счетом ничего, провозгласили следующий постулат: «Все что великий Будда сотворил на земле, должно годиться человеку в пищу», и начали жрать что попало: крыс, лягушек, червяков, пауков … (бр-р-р) и даже ласточкины гнезда. Последующие поколения назвали этого императора злодеем, деспотом и серым кардиналом, а Китайскую кухню величайшим достижением парадоксальной культуры Востока.

… Да они просто не хотели работать, горестно размышлял Иван, покуривая «Беломор», не хотели и не умели, так что правильно их того… Я бы еще и не так; за колючку, пилы в ручки и вперед: давать стране дров, сухих и впрок! Однако, несмотря на убедительную стройность своей догадки, ощутил Иван некоторое лукавство собственной мысли, так как и сам за последнее время, работать если не разучился, то расхотел точно. Но чтобы не усугублять огорчения, причиненного невозможностью объять необъятную восточную культуру, он прогнал, возникшую было правдивую, мысль о себе и зациклился на том, что не подходит он своей Ирочке; ни по вкусам, но по духовному развитию. Что с того, что она его любит? горько думал Иван, все ведь до той поры пока скрывать свою неспособность к самоотесыванию станет невозможно…
Следующим было посещение выставки художников абстракционистов - авангардистов. В нескольких огромных залах были развешаны картины похожие на образцы тканей и скульптуры ни на что непохожие. Среди этой гогеновской пестроты, неприкаянно бродили люди, старательно прячущие недоумение и обиду, кто за очками, кто под маской высокомерного превосходства. Впрочем, были и такие, кто с пониманием взирал на эти каля-маля. Как здорово! прошептала восторженная Ирочка и неторопливо двинулась в обход выставки. Иван уныло поплелся за ней, состроив на лице своем, за неимением очков, гримасу высокомерного превосходства. Правда, надолго его не хватило; через пять минут он запросился в туалет и после рассеянного кивка жены, слинял.

В курительной комнате Дома художников обнаружился прилично одетый дядька. Он, казалось, обосновался тут прочно и надолго; стоял, подпирая стенку, засунув руки в брюки и, дымил махоркой, набитой в капитанскую трубку. Увидев Ивана, дядька обрадовался и, протягивая шоферскую, мозолистую лапу сочувствующе осведомился: и тебя баба привела? Иван ничего, не объясняя, счел нужным утвердительно кивнуть и после рукопожатия тоже спрятал ладони в карманы брюк, но не из удобства позы, а потому что застеснялся отсутствием мозолей. Меня Модестом зовут, сообщил дядька. Они разговорились; оба признались друг другу в своей острой нелюбви к живописи, а особенно к абстракционизму. Я бы всех этих Каля-Малевичей к станку поставил, гремел Модест, стреляя искрами из чадящей трубки, не можешь к мизинцу жопу пририсовать, чтоб как в натуре было, иди тормозные колодки обтачивай!.. Иван был полностью с ним согласен, только дополнил: и поэтов тоже к станку, а лучше к стенке. Не, поэтов не надо, не согласился Модест, поэты хорошие пацаны. У нас в колонне один работает, так такие душевные стихи сочиняет про это дело, (щелчок по кадыку) что прямо, я скажу тебе…  Модест хохотнул и продекламировал, … Я от чаю замечаю, мало кайфу получаю. А как выпью я «Агдаму», то всю ночь играю гаммы!.. Иван посмеялся и прочитал свое заветное: … Среди всего, что в нас  переплелось, порой похмелье человеком правит. Пить иль не пить; вот в чем вопрос, людям который утро часто ставит… Тоже ничего, похвалил Модест, сам придумал? Да нет, смутился Иван, есть тут один… Они немного помолчали; Модест, запоминая понравившиеся строки, Иван - соображал, отчего вдруг ему стало так стыдно.

А ты не слыхал историю, как Хрущев авангардистов разогнал? неожиданно спросил Модест. Не-ет, не слыхал, заинтересовался Иван. Ну, так слушай: Модест хитро улыбнулся и стал рассказывать: в году, шестьдесят мохнатом, устроили авангардисты в Манеже выставку. И приехал туда сам Никита Сергеич посмотреть; как никак советский народ и есть авангард прогрессивного человечества. И вот идет он по выставке и с каждым шагом все мрачнее и мрачнее, сопровождающие лица ежатся от страху; гадают, кому он на этот раз Кузькину мать показывать будет. Авангардисты тоже рядышком плетутся, притихшие такие, бороды чешут, чуют, что добром дело не кончится, уж и не рады, что главу государства пригласили. Наконец Никита Сергеич останавливается и спрашивает художников: товарищи, вы что пидарасы? А те переглянулись и робко отвечают; нет, Никита Сергеич, мы просто любим друг друга. Ну тот и рассвирепел, нагнал бульдозеров, выставку срыли, едва сам Манеж уберегли… Иван засмеялся. Модест, тоже смеясь, закончил: сами виноваты, сказали бы просто; да, Никита, блин, Сергеич, гомосеки мы, то ничего бы и не было. Плюнул бы Никита, да уехал бы от греха подальше, чего с убогими-то связываться.
Иван просмеявшись прокомментировал: как сказал бравый солдат Швейк; все эстеты - гомосексуалисты, это вытекает из самой сущности эстетизьма2. Абстракционизьм с авангардизьмом же высшая степень эстетизьма! О, сказал восхищенный Модест, выпучив глаза и подняв вверх указательный палец, пить будешь? В буфете? спросил Иван. Зачем, оскорбился Модест, вынимая из кармана бутылку, я на такие мероприятия со своим хожу. И наливая коньяку в раздвижной стаканчик, извлеченный из другого кармана, провозгласил: За настоящую живопись! А Иван отозвался голосом Райкина: в греческом зале!..

На следующее мероприятие, уже ученый Иван, тоже пришел со своим и, пока Ирочка, возбужденно блестя глазами и вся подавшись вперед, зачарованно слушала первый концерт Скрябиновича «Соло для яйцерезки с оркестром», он, откинувшись на спинку кресла потягивал через соломинку  спиртное из фляжки, предусмотрительно наполненную до краев. Оказалось, что через соломинку забирает крепче обычного, поэтому заключительная часть, когда солист, исполняя крещендо, порвал три струны на своей яйцерезке, очень понравилась Ивану, он даже забыл спрятать свою соломинку; так и пошел с ней в гардероб. Эту оплошность не преминула заметить Ирочка и очень огорчилась: Ванечка, сказала она, ну зачем тебе это, ты же выпивший ничего не поймешь. Иван, видя печаль любимого существа, тоже расстроился и, что делать, торжественно пообещал алкоголь с собой на концерты больше не брать.
Благодаря опрометчиво данному обещанию, следующая культуртрегерская вылазка прошла для Ивана как в тумане. Какой-то американтроп давал в филармонии представление хора мобильных телефонов. Называлось это позорище «Motorola Show». И достать билет на него было невероятно трудно, однако Иван, ради Ирочки постарался, о чем и пожалел. На сцене стояли пять или шесть терминаторов и по команде включали свои телефоны, воспроизводя каждый свою партию музыкальной пьесы. Эти партии посылал им в качестве SMS - сообщений бодренький толстячок в звездно-полосатом цилиндре. Пьески были коротенькие, музыка - незнакомой и противной русскому уху, отчего Иван корчился и невыносимо страдал. Вместе с ним корячились на стенах портреты великих композиторов. Апофеозом выступления стала Калинка-Малинка, исполненная всем залом на однотипных телефонах.

Но это было еще не все. В качестве адекватного ответа, в рамках культурного обмена опытом, на сцену филармонии выскочили мужики в косоворотках из группы «Самовар». Они споро расставили перед микрофонами  два десятка кипящих электрочайников со свистками и попеременно снимая и одевая свистки, исполнили «Танец с шампурами» Хачапуряна. Сорвав оглушительный апплодисмент, мужики скромно поклонились и, вытащив на сцену огромный старинный самовар с медалями, беспрерывно издававший низкий утробный звук (бурдон, в музыкальной терминологии), завели: «Ой, ты, степь, широкая». Вид мечущихся в облаке банного пара мужиков с красными мордами угнетающе подействовал на Ивана, и он заплакал вот т-такими слезами, вторя портретам Великих, чего, впрочем, никто не заметил, так как в зале было словно в третьеразрядной парилке. Сидевший рядом татарин весело хлопал в ладоши и, время от времени радостно вскрикивал: уголек - йок, а пар - бар! Под занавес совместными усилиями хора мобильных телефонов и ансамбля чайников была исполнена «Соната опаси от НАТО», где на финальном до-мажоре перегретым паром сорвало с самовара трубу, декорированную бутафорским сапогом. Иван  понял, что он сейчас умрет и, счастливо улыбнулся.
Однако на улице он быстро пришел в себя и на вопрос Ирочки, понравилось ли ему, неискренне ответил: это было круто! Самой же Ирочке концерт, по-видимому, не просто понравился, она была в восторге: всю дорогу до дома Ирочка восхищенно щебетала и напевала понравившиеся мелодии.
О, волшебная сила искусства! Ирочка за последние дни расцвела и помолодела, чего нельзя было сказать об Иване. Он все острее осознавал свое дремучее бескультурье и призрак разлуки с любимой все чаще вставал перед его внутренним взором, заставляя холодеть душу и тревожно сжиматься сердце. Только сейчас начал Иван понимать, как сильно он любит свою жену.
Полночи Иван проворочался мучимый бессонницей и нелегкими мыслями; едва он смыкал веки, как в воспаленном мозгу возникал нестерпимый писк мобильных телефонов, которым вторил инфернальный бас самоварной трубы. В конце концов, Иван не выдержал; встал и уплелся на кухню. И там, сидя у окна, с неизменным «Беломором» в зубах, он, дрожа от озноба, твердил и твердил словно заклинание: пусть мне будет плохо, лишь бы Ирочке было хорошо…
Наутро Ирочка сказала, что этимология слова культура восходит к отправлению мистических культов. Иван это понял так, что без религиозного трепета не может быть полноценной культурной жизни и, повел свою жену на радение секты новообновленцев. Тамашний пастор Шнеерзон, по иудейски мило картавя, долго рассказывал неофитам, как Господь помогает ему и его пастве в бизнесе и во всяких таких делах, также он призывал молиться только через интернет, через него же и исповедываться. При этом пастор всячески клеймил православных мракобесов и так горячо он это делал, что пару раз с его языка сорвались высказывания мало кем приемлемые даже в суетном мире, а не то, что в церкви, хотя бы и новой.
Ну, как тебе? осторожно спросила Ирочка у мужа, когда они шли домой. Иван, чувствуя ее смятение, немного подумал и достойно ответил: ну, во-первых; друг Мiру - враг Богу. А во-вторых, этот пастор Шлаг, конечно, умный человек, но не умнее же он, без малого, двух тысяч лет, истории христианства. Ирочка подумала и согласилась. Таким образом, было решено к новообновленцам больше не ходить.

Вообще, надо сказать, что с религиозным трепетом у наших друзей как-то сразу не заладилось. Иеговисты их просто-напросто выгнали, после того как Иван, едва войдя в их молельный дом, провозгласил: товарищи, вы призываетесь на Суд Божий, по делам своим, в качестве свидетелей Иеговы! Потом целый вечер ему пришлось просить у Ирочки прощения. Та же долго морщила лоб и кусала губки, но под конец не выдержала и рассмеялась, тем самым, признав: что выходка Ивана была невежлива, но весьма остроумна. Иван воспрял духом и весело сказал: ну не мог я удержаться. Конечно, конечно! Ты ведь у меня такой остроумный, щебетала Ирочка, такой образованный! С тобой так интересно! Иван тут же сник и уныло пробормотал, ну что ты, дорогая, я обыкновенный, ты наверно просто любишь меня… Конечно люблю, сказала Ирочка и, повиснув у Ивана на шее, шепнула прямо в ухо: а куда мы завтра пойдем?
Назавтра был индийский гуру Абрахампудра собиравший семинар своих почитателей в клубе Заборостроителей, пятьдесят экю входной билет. Гуру был здоровый и упитанный, со славянской мордой, только очень уж загорелой. У ног его сидели две полуголые девицы с мушками из тафты на том месте, где у человека по некоторым эзотерическим верованиям, должен находится третий глаз. Как только гуру начал говорить о духовном совершенствовании, которое невозможно без воздержания от мясной пищи (попутно обозвав все человечество пожирателями трупов), о необходимости смирения  змея Кундалини, о любви даже к мандавошкам и о прочих, решительно чуждых русскому человеку ценностях, как Иван, с трудом расплетя ноги из позы лотоса, встал и не говоря ни слова повлек Ирочку к выходу. Та покорно потащилась за ним, жалобно оглядываясь на кудрявого гуру. Так бы они и ушли молча, если бы Абрахампудра не позволил себе кинуть им вослед язвительное замечание; что-то о горьком хлебе мудрости и о тяжком пути слепцов с закрытыми чакрами. Ну не мог Иван уйти, чтоб последнее слово осталось не за ним. Это у вас в Индии все через чакру, сказал он, а у нас в России сподручней через жопу!
Зал расхохотался, и большая часть почитателей гуру тоже двинулась на выход. Зачем ты его так? спросила на улице Ирочка. Да вспомнил я этого гуру, сказал Иван, он меня в поезде Котлас - Москва на сто баксов обул в очко. Правда, его тогда Федей звали. Да ты что?! всполошилась Ирочка, он же мошенник, ведь тогда надо в милицию заявить? Не надо, сказал Иван, пусть еще кому-нибудь ума вложит.

Следующим в программе было посещение семинара поклонников Анастасии. Назывался семинар «Звенящие кедры России» и собрал огромное количество пожилых женщин, преимущественно, дачниц - этаких госпож Хохлаковых. Иван, да еще один дядька с бородой и гитарой, были единственными мужчинами на этом сборище проходившем в читальном зале областной библиотеки. Присутствующие сперва внимательно слушали одну тетеньку, которая занудно излагала суть Новой веры, представляющую из себя постмодернисткую смесь христианства, язычества, индуизма и прочая, затем стали читать стихи, а дядька под свою гитару исполнил несколько песен. Иван, против Анастасии и ее взглядов на окружающий мир, ничего не имел; наоборот ему даже понравилось, однако когда начались стихи ему стало плохо. Будучи и сам, не слишком, разборчив в рифмах и ритмах он вдруг понял, как это, в сущности, противоестественно, когда человек, рожденный для прозы жизни, начинает писать стихи. Ивану стало совестно.
Он сидел красный от стыда и, опустив голову, старался не слушать, но неумолимо чередующиеся рифмы: Россия, Анастасия, мессия, калеными гвоздями вбивались в мозг. Разнообразие не поощрялось; когда одна барышня срифмовала Анастасия - трясина, то на нее посмотрели очень сурово и хлопать не стали. В общем, под конец у Ивана так и вертелось на языке предложение переименовать кедры на дубы, но говорить этого он не стал; это было бы грубо, пошло и неизящно, к тому же достаточно очевидно. В довершение всего в голову Ивана закралась одна, очень неприятная мысль: неужели Ирочка не чувствует его страданий? Но он тут же ее прогнал как предательскую и несколько раз повторил про себя: мы в ответе за тех с кем спим. Укрепившись в верности избранной дороге, Иван решил и далее ничем не выказывать своего недовольства, пусть даже Ирочка останется с этими звенящими кедрами на всю жизнь. К счастью, такой жертвы от Ивана судьба и не потребовала; после первого посещения этого семинара Ирочка и сама потеряла к Анастасии интерес, потому что на даче ковыряться она не любила, а растить кедр в горшке на подоконнике, сами понимаете - глупо. 

Последняя попытка приобщения религиозного трепета была сделана в группе свободного дыхания, о которой Ивану, друг Ёся, однажды рассказал примерное следующее: там люди под руководством опытного сэнсэя учатся правильно дышать и ловить при этом кайф неизреченный. Придумал же технику свободного дыхания чешский бездельник Станислав Гроф, после того как, перепробовав все наркотики, каковые к тому времени знало человечество, понял, что все, что приносит человеку кайф отнимает и жизнь. О своих глюках он написал книгу и задался целью найти что-нибудь  особенное, от чего не было бы ломки и не в ущерб психике3. В своих поисках он обратил внимание на то, что музыканты, играющие на духовых инструментах не пьют вина, не курят травку и не ширяются, да и живут дольше, к примеру, тех же скрипачей. Начав изучать этот феномен, он выяснил, что обусловлена подобная исключительность гипервентиляцией легких, и прочими штуками, связанными с усиленным дыханием. Все это было весьма сомнительно особенно после знакомства Ивана с музыкантами из Жмуртреста, которые, несмотря на свою профессиональную принадлежность к благородному племени духовых, бухали, так как вам и не снилось. Однако разведать, что это такое все же стоило: как-никак: а Кайф неизреченный на дороге не валяется, с другой стороны; вот так просто… за бесплатно?..
Оказалось не бесплатно: за посещение группы требовалось платить. Ну, это не беда. Что решается деньгами, не может называться проблемой, сказал Иван и повел Ирочку на первое занятие. Что там было, Иван потом рассказывал как-то скупо и невнятно, то ли от робости, то ли оттого, что плохо запомнилось. Говорил он только, что окончание занятия было похоже на прелюдию к свальному греху, хотя называлось, толи суфийские кружения, толи биотанцы. В общем, ни кайфа, ни трепета…

Нельзя сказать что попытки приобщиться к какой ни будь вере были оставлены тогда раз и навсегда, отнюдь нет: в свободное время Иван и Ирочка читали всякую эзотерику, которую Иван покупал в книжной лавке «Тот свет». Ирочка все читала с удовольствием, вела записи, что-то конспектировала, а что-то учила наизусть. Ее мужу чтение давалось с большим трудом, он даже сам удивлялся; как это ему удалось проучиться два года в литинституте (который к тому времени был уже брошен), где и требовалось только читать, читать и читать. Вот он теперь и читал. Из «Диагностики кармы» Лазарева Иван понял, что теперь ему конец и ничто не спасет душу его окаянную. Теософический маразм мадам Блаватской, которую Иван тут же перекрестил в Блеватскую, поверг его в еще большее уныние. В трудах мадам не было ни капли тепла и стоит только удивляться тем людям, которые находят в ней что-то для себя ценное. «Роза Мира» Даниила Андреева сначала вселила в Ивана некий иррациональный оптимизм, но случайная встреча с одним поклонником религии итога разрушила эту надежду до основания.
А вот Карлос Кастанеда без всяких шуток понравился Ивану, но только первые три книги, на четвертой он начал задумываться и сомневаться, а на пятой догадался, наконец, перевести фамилию Кастанеда на русский. Получилось - Трещоткин. Поэтому Иван стыдливо собрал весь его треск в стопочку и запихнул в книжный шкаф, где в самом дальнем углу уже пылились кроме упоминавшихся, такие светочи философии как: Гегель, Кант, Шопенгауэр, а также Лев Шестов-Бердяев тож.
Наверно дико и странно, православному верующему читать о том, как человек в православной стране ищет Бога. Но ведь Иван не искал Бога; Бог был в его душе, не принадлежащей пока ни одной из конфессий. Хорошо это или плохо вопрос непринципиальный, важней было другое: то, что культурная жизнь почему-то воздействовала на Ивана самым пагубным образом; ничего он не понимал и не мог понять, поэтому стал все чаще и чаще впадать в мрачную задумчивость, и на участливые расспросы жены отвечал одинаково: музыка навеяла.
Кстати о музыке: будучи на концерте одного очень известного молодого певца обладающего нестерпимо высоким голосом и, еще более нестерпимо высоким фальцетом, Иван, чтобы отвлечься, подслушал разговор двух молодых особ. Впрочем, не подслушивать было трудно: девушки, стараясь перекричать любимого исполнителя, орали, что называется в полный рост. Одна утверждала; будто этому певцу в детстве после осложненного воспаления легких были вшиты в горло жабры молодой акулы, отчего теперь у него такой уникальный голос. А чтобы скрыть это уродство, он носит такие высокие воротники. Другая не соглашалась и говорила, что все это последствия автомобильной аварии. Иван не вытерпел и вмешался, повернувшись так, чтоб не услышала жена, он поведал девушкам, что у певца, посредством трахеотомии, вставлена в горло трубочка от маленького баллончика со сжатым гелием и в нужные моменты он вдыхает из него, а так как у гелия иная плотность, чем у обычного воздуха, поэтому голосовые связки звучат гораздо выше. С этим явлением хорошо знакомы водолазы, работающие на больших глубинах. Девушки выслушали эту ахинею с открытыми ртами, а то, что они запомнили ее дословно, Иван понял на следующий день, когда раскрыв «Городскую правду» он прочитал статью под названием: «Искусство требует жертв». Под статьей значилось: написано со слов достоверного источника.

Этот забавный случай отвлек Ивана от тяжелых дум о своей беспросветности, но ненадолго; картина Малевича «Черный квадрат» купленная на толкучке у одного хохловатого мужика утверждавшего, что это самая что ни на есть первая копия (в крайнем случае, вторая), супрематическим обухом вдарила Ивану по голове так, что он перестал понимать даже самые простейшие вещи, относящиеся к культурной жизни. К примеру, сходив с женой в кино и посмотрев комедию «Один дома» Иван не смог понять, почему в фильме так и не показали верховного Бога скандинавского пантеона, Одина. Или после посещения одного, впоследствие, печально прославленного мюзикла, Ивану долгое время не давали покоя два вопроса; чем же это мюзикл отличается от оперетты и как бы посмотреть в глаза человеку, написавшему такие, полные трагизма строки: «я забрал его вещички, всю еду и даже спички!» Забегая вперед, скажем, что последнее ему удалось, что же касается различий  этих музыкальных жанров, то тут даже образованная Ирочка не смогла мужу помочь. Она как-то рассеяно отмахнулась и, сказав: не знаю, снова задумалась о чем-то своем.
Надо сказать, что Иван колыхаясь в черных волнах своей депрессухи, благодаря присущей этому состоянию подозрительной наблюдательности, отметил, что Ирочка в последнее время стала грустной и неулыбчивой. Иван, натурально, истолковал этот факт не в свою пользу и решил, что их счастью приходит конец. Поэтому он с удвоенной силой ринулся на поиски все новых культурных развлечений.
Так они попали на большой гала-концерт городского Кружка Самодельной Песни. Отметим, что попасть на него было очень трудно, но Иван, подстегнутый близостью разлуки с любимой, постарался и напряг все свои знакомства в окололитературной среде. Результатом были два билета на балкон.
Начался концерт выступлением известного дуэта «Иваси», то есть бардов Иващенко и Васильева, тех самых написавших печально знаменитый мюзикл. Не зная, кто из них автор, уже упоминавшихся изысканных строчек, Иван посмотрел в глаза обоим, правда, через театральный бинокль. И ничего особенного: глаза как глаза, даже симпатичные.
Затем на сцену вышли Саша и Миша из Подмосковья, то бишь дуэт «Са-Ми». Далее выступала «Бурда» - Бурбо и Данилов. После «Юта» - Юля и Тамара, за ними шибко известный дуэт «ЗиЛ» - Зиновий и Леша… Поклонники жанра КСП визжали и выли от восторга. Но для Ивана, который чуть-чуть разбирался в стихах и нисколько в бардовской музыке, весь концерт представлялся одной длинной и мучительной песней, однако ради Ирочки он был готов на все… Вслед за ЗиЛом на сцену выкатился «Самосвал» - барды из провинции Самойлов с Валуевым, после на некоторое время дуэты очевидно, кончились и на сцену вышел коллектив более крупный: квартет «Посвистим» - Поля, Света, Исаак со скрипкой и Тима с гитарой. Когда они исполнили одну песню, Поля ушла, а оставшиеся объявили, что они теперь трио «Свистим». Отсвистав еще одну песню ушел Исаак со скрипкой и Тима с гитарой сказал, что оставшийся дуэт называется «Светим». Посветив залу песенкой про ночку черную - ночку длинную, Тима остался один, но ненадолго; на сцену к нему вышли Зайцев с Касаткиным и все трое объявились как трио «Закатим». После этого трио вышли два паренька с балалайками и, удивительное дело, никак не назвались, а только робко сообщили зрителям свои имена: Жора Пименов и Паша Зданович. В зале начале смеяться. Тут Иван тоже догадался составить из этих имен и фамилий подходящее название и заржал вместе с остальными.

В этот момент Ирочка, то ли заслушавшись, то ли еще чего, сорвавшись подбородком с руки, которую поставила локтем на плюшевую ограду балкона, и резко клюнув лицом вниз, ткнула себе в глаз программкой, свернутой в трубочку. Глаз тут же заплыл и, заплаканную Ирочку пришлось везти домой на такси, отказавшись от удовольствия послушать сводный хор туристов-водников под названием «Комитет генетической безопасности».
Дома Ирочка чуть-чуть успокоилась и, разглядывая в зеркальце огромный фингал уже успевший проявиться во всей свой хулиганской красе, сказала, шмыгая припухшим носиком: какой импрессионистский синяк, как солнце на картинах Моне… потом, не раздеваясь, легла в постель и, отвернувшись к стене, уснула беспокойным сном. Иван был в отчаянье: боль за любимое существо, смешиваясь с горечью предстоящей утраты, рождала в голове всякие фантастические планы; он даже всерьез думал о том, как пересадить Ирочкин синяк себе под оба глаза и ходить с ним вечно.
Утром он, записав на бумажке: чтобы не забыть, слово «импрессионизьм», отбыл в неизвестном направлении и возвратился только к четырем часам пополудни, веселый и возбужденный потрясая двумя билетами в Питер на экскурсию в Эрмитаж и огромным альбомом «Французские импрессионисты». Дома его ожидал сюрприз: во-первых - в прихожей больше не висела картина Казимира Малевича, во-вторых - Ирочка вышла из кухни в решительно невозможном виде. Нечесаная, с незапудренным синяком, одетая не в обычный японский халат красно-желтого шелка, а в какую-то махровую хламиду, засаленную на животе, она стояла в дверях кухни и молча смотрела на мужа непонятным взглядом. Сердце Ивана сжалось от тревожного предчувствия. Не говоря ни слова, Ирочка подошла к мужу, взяла из его рук альбом с билетами и, не глядя, швырнула на диван. Потом вернулась в кухню и взяла с плиты черную сковородку. Иван закрыл глаза и, памятуя о том, что сковорода оружие матриархата, стал ждать последнего удара судьбы. Но не дождался.
Иди сюда, вдруг услышал он и, открыв глаза, покорно подошел к жене. Ирочка бухнула сковородку с подгоревшей яичницей на стол и кратко приказала: садись. Иван сел. На столе красовался поистине пролетарский натюрморт; открытая бутылка водки, запотевший трехлитровый баллон с пивом и неразделанная селёдина на газете. Ирочка, твердой рукой, наполнила оба стакана до краев водкой и, взяв свой, мило оттопырив мизинчик, сказала: ну ее на… хер, эту культурную жизнь, давай лучше бухнем. Обомлевший Иван, все еще не смея попросить объяснений, смотрел, как она пьет водку меленькими глоточками, и чувствовал, как рушится на него непонятное, невозможное, трансцендентальное счастье. Ирочка поставила пустой стакан на стол и, схватив за бока трехлитровый баллон, отпила несколько больших глотков. Что ты не пьешь? спросила она у Ивана и, капризно приказала, пей, давай! Иван выпил. Мгновенно опьяневшая Ирочка попыталась свести в одну точку разбежавшиеся глаза, и когда это не получилось, сказала: ой, я, наверное, сейчас умру, да? Не умрешь, сказал Иван, все еще не веря навалившемуся счастью, нам теперь жить, да жить! Правда? спросила Ирочка и лукаво улыбнулась.
После она разрывала селедку руками и говорила: только ты не думай; в командировку я тебя все равно не отпущу, а завтра мы пойдем на рыбалку, удочки я уже купила… Она меня любит, радостно думал Иван, любит, и никакая культура нас не разлучит!

… Это был счастливый вечер. Иван с пьяной женой играли в карты, в подкидного на щелбаны, под музыку «Сектора Газа» и под пиво с сушеными карасями, найденными на антресолях. Ирочка наивно мухлевала, а Иван делал вид, что не замечает, и послушно подставлял лоб. Когда же ему удавалось выиграть, то Ирочка кричала: это нечестно! и забавно морщила носик, когда Иван оттягивал средний палец как рогаточную резинку. В одиннадцать часов дружный стук соседей по батареям возвестил о необходимости соблюдать правила общежития, поэтому музыку пришлось выключить и сходить еще за одной.
… А вот зачем они глухой ночью ходили в соседний подъезд, это не ваше дело!

Tweet