Послала както раз мамо Красную Шапочку к бабужке с карзинкай перажкоф.

Почтишто так, правда с небальшим изменением, можна начать нашу исторею. Ехала к бабужке не Шапочко, а разменявшый 15-ти летие красноярскей апездол. Ехал он не с перажкаме, а с воткай. Послала ево не мамо, а папо, и не к бабужке, а нахуй.

Долго ли, коротко ли, ехал сей достойный принудительных работ на свежем воздухе юноша – этава он ни хера не помнил. Было ли тому виной природная задумчивасть, или усугубления в непомерном принятии алкоголя, хуй ево знаит, но ачнулся он, выбиваемый из афтобуса пинком па жопе в сопровождении слоф «Мало, што безбелета, так исщо и аблевал всё, сука, пидар». Ебало путешественека, рассекая воздух и направляя сабой аставшееся сзади тело, прочертило незамыслватую траекторею типа парабола, ёбнулася са всево размаху ап землю и, проскальзив па асвежаюсщей весенней грязи, упёрлася сваей верхней частью (то биш лбом) ва чтота твёрдае. Естественным тормазам аказалась калитка сельскава кладбисща, распаложеннава непадалёку от канечнава пунгта маршрута малолетнего еблана. Не выдержав саприкаснавения с самой тяжолой конечнасти арганизма, калитка павалилась назад с жутким, пранизываюсщим начную тишыну скрипам, увлекая в падение стоящий по обе стороны от неё забор. Так, дощечька за дощечькой, словна дамино в сьёмках гинес-рекорда ачиредной песдоглазой братии, праизашло первае и, увы, не паследнее, разрушение этой надолга запомнящейся жытелям близлежащева села Ивановка ночи.

– Блять, где я? – пробормотал про сибя йуный краснаяржыц, азираясь и сплёвывая песок. Увиденная картина не вызвала никаких ащущений грядущева аптимизма. Ряды крестов и надмогильных плит уходили в темнату, сквозь тучи еле пробивалась луна, заунывно шелестел ветками деревьев ветер.

– Где я, блять! Люди!!!– взвыл он в унисон ветру што было сил и безвольно зарыдал, упав на колени. И словно услышав крик, падхваченный многагалосым завыванием деревенских собак, всё вакруг тоже загудедо, зашумело, и в акошко раступившыхся туч хлынула дорожка луннава света. На натгробии, стоящим прямо перед далпаёпам, праявилось лицо ево год как уже умершей матери.

– Мама, это ты? – ахуел он и достал изза пазухе чудом сохранившыеся полбутылке вотке. – Хочиш выпить, мама? Помнеш, именно стока ты не допила ты в тот день, когда поехала забирать меня из мелицыи. Это даже хорошо, што ты убила ап стену сибя и наш стары «Запарожыц». Ведь мне магли впаять срок, мама. А так, тока штраф, бугог. Пусть платит, старый хуй, – тут парень, зашолся в истерическом смехе, сагнул руку с бутылкай в лакте и сделал папытку ударить другой рукой по плечу. – Пусть платит за всё, педрила! Уёбак! Грёбанное чьмо!

Так стоял он довольно долго, ругаясь и крича, потрясывая бутылкой в направлении, где видимо должен был находицца ево любимый папаша, не забывая при этом прикладывацца забрызганным слюной ртом к её горлыжку.

– Мама, – вдруг кагбы ачнулся падростак, – я забыл, што ты уже непьёш, но хочеш, – ево астекленевший всгляд застыл на венке через два ряда магил – я подарю тебе цветы, я никагда их тебе не дарил…

И пашатываясь, ламая мешаюсщие атнасительнаму прямахаждению аградки, он танком папёр к венку. Но при втаром же шаге ево нога зацепилась и застряла. Паследовал грохат и звон падения.

– Падлы! Кто меня держыт! Паубеваю, суке, нахуй! – снова разрезал ночную темень крик, и еблан с удевительной ево степени апьянения скоростью вскачил, аставив на растерзание неизвесным врагам красовак, и принялся размахивать выдернутым аткудата крестом. В ево глазах колыхались, превращаяся в непанятные тени, памятники доблесным труженекам Краснаярскава края.

– Ааааааа!!! – завопил он, и железяка креста апустилася на ближайшый гранит…

Толька на второй день после услышенных с кладбисща звукав пизданувшыеся умом и жыдким стулам жытели Ивановки начали вылезать из падвалов и тёплых сартирав. На савершение вылазки за пределы деревни удалось уговорить лиш давно апустившегося меснава алкаша, дав ему в качестве аванса бутылку самагону и пообесщав стока же по возращении. Вернувшысь, тот панёс в атвет какуюта нечленараздельную хуету пра наступление суднава дня, забрал причитавшыйся самагон и ушол как видимо в свой паследний запой.

Коротко пасавесщавшысь, сельчане паддалися любопытству и доваду а физической невредимасти разведчека, и сдесятак наиболее крепких мужыков выдвинулся к кладбисщу. За ними на безапаснам атдалении паследавал вызванный из района наряд мелицыи. Абнаруженный ими среди 28 разрушенных натгробей парень не выказал никаких признаков агрессии, а мирно мычал и пускал пузыри, сидя в выложенной на земле акружности из фекалий, скарее всево собственных. Расталкав впереди идусщих иванавцев, заметна асмелевшая мелицыя павязала зладея, аписала ущерб, и сабрала заявления у пастрадавшых, владеюсщих граматай. Законнасть и парядак восторжиствовали.

Спрашываецца, што скажет сыну папо? Но это уже другая история.


Арегенал четать тут http://www.lenta.ru/news/2009/04/13/cemetery/ .

Tweet