“Лопни грудь Ионы и вылейся из неё тоска,
так она бы, кажется,весь свет залила...”
А. Чехов



Снег валил тяжёлыми мокрыми хлопьями. В неживом, обморочно-жёлтом свете фонарей стремительно летящие хлопья сливались в сплошные линии. Казалось, множество тонких тросов было натянуто между низким, грязным небом и крохотным пятачком двора, посреди которого и стоял сейчас Петрович.

Облезлая кроличья шапка его съехала на затылок, обнажила плешивую голову. Снег падал на лоб и лицо, застревал в колючей недельной щетине на щеках и остреньком подбородке. Ветхое короткое пальто было застёгнуто лишь на нижнюю, уцелевшую пуговицу. Плечи и спина намокли, отяжелели от снега. Из-под скрученного в верёвку шарфа выглядывал воротник пиджака.
В правой руке Петрович держал ополовиненную чекушку. Глаза его, слезясь и беспрерывно моргая, шарили поверх крыш тёмно-серых хрущёвок, окружавших двор с четырёх сторон.
Больше во дворе не было ни души.

- Вишь, ты... какое дело-то, - бормотал Петрович, размазывая по лицу снежные ошмётки. - Вот как оно всё вышло... Нету, стало быть, у меня больше Витеньки...

Петрович запрокинул голову и отхлебнул, дёргая кадыком, прямо из горлышка. Шумно выдохнул, спрятал чекушку в карман пальто. Засопев, понюхал левый кулак. Развёл руками, обращаясь к тепло и уютно светящимся окнам домов:
- Так вот вышло...

Петрович снова перевёл взгляд на желтоватое небо. Прищурился, словно пытаясь разобрать что-то сквозь зыбкую пелену снегопада. Телевизионные антены на крыше его дома чернели угрюмыми крестами.
- Что ж ты так... Теперь что я... зачем же, а? - опустив голову, Петрович махнул рукой и пошатываясь, побрёл в сторону проспекта.

На остановке под нешироким козырьком укрывалась от снега тёмная людская масса. Потолкавшись рядом и попробовав подступиться, Петрович, чувствуя на себе косые взгляды, вздохнул и отошёл в сторону.

Колёса машин шумно месили грязную серую кашу, выплёскивая часть её на тротуар. У самого края его, не обращая на брызги внимания, стоял, покуривая, здоровенный парень в тёплой куртке, с накинутым до самых глаз капюшоном.
Петрович несмело приблизился. Улыбнулся, заглянул в глаза.
Амбал затянулся, и выпустив дым ему прямо в лицо, вопросительно шевельнул подбородком.
- Сын у меня умер!.. - с готовностью сообщил ему Петрович. Со второй попытки попав рукой в карман, извлёк недопитую чекушку. - Помянешь? Один я теперь остался... Помянуть-то некому... А?
Стянув с головы зачем-то шапку и прижав её к груди, Петрович, ободряюще кивая, протянул амбалу водку. Тот, усмехнувшись, щелчком отбросил окурок. Сунул руки в карманы куртки и повернулся к нему спиной.

Петрович постоял с минуту, морща лоб и пожёвывая губами. Нахлобучил шапку, и зайдя сбоку, подёргал рукав куртки амбала.
- Как ты, такой же был. Силу развивал. Спортсмен...
Амбал резко развернулся.
- Хули надо? Делать нечего? Вали, пока не ёбнул!..

Высвободил из кармана руку, и словно нехотя, ткнул растопыренной пятернёй Петровича в лицо. Петрович пошатнулся, замахал руками, чуть не выронив четвертинку. Шапка слетела, упала в тёмную жижу под ногами. С трудом нагнувшись, Петрович ухватил её вытертый край кончиками пальцев. Поднял. Отряхнул о брючину.
Фары подошедшего автобуса выхватили отлетевший от колена веер мелких брызг.
Толпа, гомоня и спешно докуривая, ринулась из-под козырька, едва не сбила с ног, подхватила Петровича, толкая и незлобно матеря, впихнула в автобус.

В салоне было сыро и надышано теплом. Ехали медленно. Свободных мест не оказалось. Петрович, по-прежнему цепко сжимая горлышко четвертинки, пристроился на ёрзающем под ногами пятачке посередине автобуса, у “гармошки”.
При торможении резина повизгивала и поскрипывала, порой издавая протяжные, печальные звуки.
“Как киты по телевизору,”- неожиданно подумал Петрович и улыбнулся.
В прореху верхней части “гармошки” залетали, мгновенно тая, снежные ошмётки.

Дёргаясь и покачиваясь, автобус тащился по проспекту в сторону метро.
- Оплачиваем за проезд. Проездные предъявляем. Передняя площадка! У всех билеты? Платим проезд!
По салону, пробираясь сквозь мокрые куртки и дублёнки, энергично двигалась кондукторша.
Петрович спохватился, переложил чекушку из одной руки в другую, полез во внутренний карман. Весь сгорбившись, порылся в нём и вытащил замусоленную книжицу. Из “пенсионки”, светло мелькнув, выпал небольшой прямоугольник и исчез в мокрой темноте под ногами.
- Дед, упало, кажись, чего...
- А? - повертел головой Петрович.
Один из стоявших рядом компанией мужиков, плотный усач в вязанной шапочке, указал взглядом на пол:
- Упало, говорю, у тебя что-то.
Его товарищ, длинный и худой, растянул тонкие губы:
- Да у него давным давно всё уже упало. И отпало!
Компания заржала. Мужики отвернулись.
Петрович непонимающе посмотрел по сторонам. Глянул на книжицу.
- Ах, ты, Господи!.. Щас, щас... - Петрович торопливо присел, шаря свободной рукой по мокрому железу. Перед глазами топтались во множестве грязные ботинки. Тусклый свет автобусных ламп почти не доставал до пола.

- Щас, щас... Папа тебя найдёт, - выронив чекушку, Петрович опустился на колени, и принялся ощупывать пол обеими руками. Стоявшие рядом принялись ворчать и пихать его коленями. Несколько раз Петровичу наступили на пальцы. Кто-то  ткнул ему сумкой в лицо.
Петрович не чувствовал ничего. Лишь когда заметил под чьим-то большим, в соляных разводах башмаком уголок фотокарточки, тогда лишь ощутил саднящую боль в протянутых к ней озябших пальцах.

- Мужчина, у вас что за проезд? - раздался над ним резкий голос с южным акцентом.
Бережно прижимая к груди раскисший прямоугольничек, Петрович распрямился и встретился глазами с кондукторшей. Та, быстро его оглядев, потеряла к нему интерес и стала протискиваться дальше.
- Пенсионный у меня, - растерянно ощупывая карманы, сообщил Петрович.
- Вижу, - на секунду обернулась кондукторша.
Улучив момент, Петрович протянул ей фотографию. - Сын у меня в армии погиб. Витенька...
Кондукторша скосила глаза.
С фото смотрел на неё, улыбаясь кончиками губ, капитан в парадном кителе с орденами.
Тряхнув перманентом, сочувственно кивнула:
- Жаль парня. Молодой. Но ты извини, деда. Если каждый будет... Своих проблем по горло. Ходишь тут с вами, ходишь... Платить никто не хочет. Так, вошедшие, оплачиваем за проезд!
Ввинчиваясь в плотную стену пассажирских тел, двинулась дальше.
Вложив фотографию в пенсионную книжку, Петрович снова, вытянув вперёд шею и ссутулившись, полез в пальто. Спрятал свои бумаги и принялся охлопывать карманы в поисках “маленькой”. Опять нагнулся. Его слегка тряхнули за воротник.
- Дед, стой спокойно! Заманал уже! И крутится, и крутится, и шарится всё чего-то, блядь, без остановки...

Буксуя и рыча мотором, автобус дотащился до метро, облегчённо фыркнул и вывалил из себя прелую людскую массу. Так и не отыскав в карманах заветной бутылочки, Петрович выпал вслед за толпой из автобуса, прошагал пару метров, глядя себе под ноги, и вдруг замер. Уставился, подслеповато щурясь, на яркие огни павильонов, полукольцом зажавших приметрошную площадь.
Там кипела жизнь. Ухала быстрая, какая-то вся дребезжащая музыка. Крутились, как на колесе обозрения, румяные куры-гриль. В стеклянных ящиках, окружённые огоньками свеч, прятали от непогоды свои нежные, уже чуть тронутые увяданием лепестки голландские розы. Под ежеминутно обметаемым целофаном мокли газеты с журналами. Три магазина торговали на вынос. Один павильон отпускал, знал Петрович, в розлив. Он извлёк, откинув полу пальто, из заднего кармана брюк несколько смятых стольников. Попытался пересчитать, прикрывая от снега, потом мотнул головой и решительно направился к павильонам.

В стоячем гадюшнике с романтическим названием “Амадея”, как всегда, было людно и до невозможности накурено. По “Русскому радио” надрывалась какая-то певица, сотрясая развешанные по углам колонки. Глаза Петровича, и без того красные и слезящиеся, совсем не могли ничего разобрать первые несколько минут. Оглушённый гулом и запахами, Петрович оторопело стоял у входной двери и мигал.
Иногда его задевали плечом или просто отталкивали в сторону. Петрович лишь извинялся, кивал головой и бормотал что-то под нос, пожёвывая, по привычке, губами. Наконец, подошёл к заляпанной стойке с освещённой витриной. Отстоял небольшую очередь и оказался перед буфетчицей - толстой раздражённой тёткой в очках и кокошнике.
- Слушаю, - опершись мощными руками о стойку и глядя в сторону, процедила она.

Петрович заискивающе улыбнулся:
- Доченька... Мне бы это... Сын у меня...
Буфетчица, блестнув очками, взглянула на Петровича.
- Что заказываете?
Петрович стянул с головы шапку. Сунул её подмышку. Полез во внутренний карман.
- Тридцать два исполнилось в марте бы... Сыночке моему... Витюшке... Да вот, глянь-ка, доча, какой Витенька был у меня...
Нащупал пенсионное, выудил его из кармана, достал всё ещё влажную фотографию и протянул её буфетчице.
Та отвела его руку в сторону:
- Мужчина, вы не один у меня. Очередь не задерживайте. Что брать будете?..
- Дед, ну чё ты непонятливый такой? Не держи людей. Труба горит и водка стынет! Бери и отваливай! - сипло пролаяли ему над самым ухом.

От испуга Петрович засуетился, выронил шапку, нагнулся, поднял её, уже совершенно грязную. Торопливо спрятал фотографию и положил на треснутое блюдечко перед собой сто рублей:
- Мне помянуть бы... Витюшку-то... Беленькой, подешевле что, грамм сто... Давай, доча, сто пятьдесят сразу... И бутербродик какой, если есть...
- С сёмгой, с ветчиной, с сельдью и сыром, - с ненавистью уже произнесла буфетчица.
- С селёдочкой, хорошо, давайте, - согласно закивал Петрович. Получив белый пластиковый стаканчик с отдающей ацетоном “Завалинкой” и завёрнутый в тонкую плёнку бутерброд, Петрович отошёл от стойки и оглядел зал.
За половиной из дюжины столиков кафешки переминались, горланя и размахивая руками, хозяева местного рынка - одетые во всё чёрное, черноволосые, черноглазые и черноусые хачики. К этим Петровичу идти не хотелось, и он подошёл, бочком как-то, к столику у ближней стены. За ним, разделённые между собой бутылкой “Гжелки”, стояли двое приличного, как показалось Петровичу, вида парней.
- Не помешаю, ребят? - Петрович вопросительно кивнул на их столик и сделал своим стаканом чокающий жест. - Сына помянуть моего не откажете? Умер он у меня. 
Парни переглянулись. Один пожал плечами. Другой замахал ладонью, словно отгоняя стаю мелких назойливых мушек.
- Иди, иди, отец, других себе найди. У нас дело, ты не обижайся... Разговор важный.
Петрович понимающе закивал. Отошёл, опять же, бочком. Побродил по залу. Отыскал у окна пустой столик, высокий, чуть ли ему не по подбородок. Поставил стаканчик, развернул, пачкая маслом пальцы, закуску. Глянул в снежную темень за окном, но увидел лишь своё отражение.

“Я ли это?” - вдруг подумал Петрович. Шагнул поближе к окну. Холодея, вгляделся в своё совершенно незнакомое лицо. Вспомнился почему-то жалобный стон автобусной “гармошки”, и Петровичу вдруг нестерпимо, до ломоты в груди, захотелось набрать полные лёгкие горького воздуха забегаловки и, заполнив всё собою, издать громкий, глубокий и печальный крик умирающего кита.

Петрович прижался морщинистым лбом к стеклу. Отражение надвинулось на него и исчезло. Теперь он мог разглядеть заснеженный проспект с осторожно ползущими автомобилями и тёмными фигурками пешеходов. Видимо, похолодало, снег уже не таял так быстро, но соляные лужи на тротуаре были по прежнему огромны и глубоки. Широко расставляя ноги и поднимаясь на цыпочки, прохожие пробирались к метро.
Заиграла музыка. Не из радио, из памяти своей, давно уже никудышной, услышал вдруг Петрович что-то до боли знакомое. Отяжелело, заворочалось беспокойно сердце, вспоминая незатейливый детский мотив... Утренник в садике... Баянист... Витенька в белой рубашке... Петрович, молодой, в костюме и галстуке... Рядом Надя... “Пусь бегут ниукузе, писиходы па узям...” - пропел в его ушах тонким голоском Витя и пропал в гомоне зала.

Петрович отошёл от окна. Отпил половину стакана и принялся жевать подсохшую селёдку. Глаза заволокло пеленой и пощипывало. В тепле Петрович быстро захмелел. Отпил ещё половинку от половины. Визгливая речь хачиков перемешалась со стонами очередной певицы, слилась в один негромкий уже и монотонный звук.
- Не занято, батя? - услышал Петрович совсем рядом весёлый голос и, вздрогнув, очнулся.
У столика его стоял круглолицый курносый мужик лет пятидесяти, в мокрой блестящей кожанке и шерстяной кепке. Перед собой на подносе мужик держал два стакана пива и тарелку креветок.
Петрович несколько раз моргнул. Не дожидаясь ответа, мужик расположился за столиком, с наслаждением отпил из стакана, выудил пальцами из тарелки креветку покрупней, и, выдирая ей ножки, заговорил, будто продолжая прерванный разговор:
- Въехал он мне в правую бочину, обе двери вмял. Стойки поехали. Я ему, понял, батя, говорю:”Ты, говорю, козёл, ездить научись зимой, а потом за руль садись!” Теперь по суду с него ждать придётся. “Страховка, страховка!..”- передразнил кого-то мужик и подмигнул Петровичу: - А ты чего невесёлый такой, а, батянь?

Петрович смущённо кашлянул.
- Сын у меня погиб. В армии.
Мужик сделал ещё несколько глотков. Кивнул:
- Это плохо. Сочувствую, батя. Крепись, - пальцы мужика проворно расправлялись с темноглазыми ракообразными.
- И главное, волокиты теперь - это что-то!.. Нет, чтобы всё сразу, по совести решить. Виноват - признай, что нарушил, и заплати. Сервис денег-то сразу требует. А теперь вон я, на метро второй день рассекаю.
- Жениться даже не успел. Всё говорил, вернусь из Чечни этой проклятой, денег привезу, заживём... А оно вишь как получилось...- посмотрел на собеседника Петрович.
Мужик вздохнул и допил первый стакан.
- Народу, конечно, мы в этой Чечне положили... - сказал он, отрыгивая в кулак. - О, щас прикол будет! - поднял вверх палец и замер лицом, весь превратившись во внимание.
- Есть ещё порох в пороховницах и ягоды в ягодицах! - прокричал нахальный голос из угловой колонки. - Рекламная служба “Русского радио”. Телефон...

Мужик явно разочаровался:
- Да это я уже сто раз слышал! Новое есть у них что-нибудь, или как?
Сердито отпил из второго стакана. Вновь принялся за креветок.
- Так он у тебя воевал, значит? - двигая блестящими губами, поинтересовался мужик.
- Кто? - не понял Петрович.
Мужик удивился:
- Как кто? Ну, сын твой? Воевал там?
Петрович радостно закивал. Придвинулся к мужику, доверительно взял его за рукав, заговорил, торопясь и сбиваясь:
- Офицер он у меня. Капитаном погиб, вот... Майора-то не давали всё... Тридцать два почти исполнилось... Парень-то какой видный был!.. У меня и карточка его есть, покажу тебе... А только карточка от него мне и осталась. Ничего больше нет. Ведь и жены у меня нету, и сына отняли теперь... А я остался... Как же это... Теперь куда мне одному-то?..

Мужик насупился. Задумался на секунду. Высвободился из пальцев Петровича. Отставил недопитый стакан. Полез в карман и положил на стол пару стольников.
- Вот, батя, чем богат... Помяни там, сына, значит, своего... Держись, не кисни... А то пропадёшь... В наше время, знаешь, как... - мужик засобирался, застегнул куртку, и уже отходя от столика, обернулся и некстати добавил: - Удачи тебе, батя! - А помянуть как же?!. - встрепенулся было Петрович, но мужик лишь махнул рукой и направился к выходу.

***
Петрович в тот вечер пропил и свои, и подаренные деньги тоже. Осмелев, подходил к столикам, угощал, проливая на пол и стол, водкой, пытался что-то рассказать или спеть, дважды терял и находил фотокарточку сына. Несколько раз выходил на воздух, жадно подставлял лицо под всё идущий снег, теперь уже мелкий, твёрдый, остро-колючий, тщетно ловил его губами и ладонями.
Мимо, как во сне, беззвучно проходили люди, и тогда Петрович подпевал песню про пешеходов, и кто-то хлопал его по плечу, смеялся и поздравлял с днём рождения.
Вновь возвращался в уже битком набитый зал, хватал кого-то за одежду, падал на грязный пол и снова поднимался, хлопал глазами в ответ на ругань и тычки...
В конце концов его выволокли под руки из “Амадеи”, протащили к воняющим даже зимой задворкам рынка, и от души отметелив ногами, бросили за гору поломанных деревянных ящиков.
Ушли, возбуждённо посмеиваясь.

Снег перешёл в порывистую, швыряющую целые заряды колких снежинок метель. Петровичу было тепло и не больно. Снег приятно грел его щёку, и где-то издалека, убаюкивающе, снова зазвучала песенка сына.
“Пьилитит вдуг вайшебник в гаубом вейтаёте...”

Витя, он знал это, где-то совсем рядом.

Tweet