Зимой 1995 года у меня возникли неожиданные проблемы с бестолковой французской полицией. Этот абсурдный конфликт, несмотря на всю свою нелепость и надуманность, тем не менее был чреват для меня достаточно серьезными последствиями. И потому я, чтобы не искушать судьбу, предпочел убраться из Парижа подобру — поздорову. Знакомые парижские анархисты помогли мне с билетом до Таити и даже собрали немного наличных денег на дорогу.

Прилетев в Папеэте, столицу Французской Полинезии, я снял номер в дрянной, но чертовски дорогой гостинице и потратил несколько дней на то, чтобы осмотреться. Земной рай дезертиров “Баунти”, Поля Гогена и богатых туристов оказался сущим захолустьем, населенным неправдоподобно простодушными, милыми и доброжелательными аборигенами.

Странное дело! Оказалось, что жизнь в Эдеме начисто лишает человека большинства его обычных желаний и оставляет только самые необходимые, без которых в раю уж никак не обойтись: купаться в океане, пить каву и объедаться лобстерами. Но для того, чтобы удовлетворять эти насущнейшие нужды, даже в раю нужны проклятые деньги.

Именно безденежье в скором времени вынудило меня сорваться с места и податься в поисках работы на север. Однажды ночью я проник на частную парусную яхту, шедшую на Гавайи, но уже спустя пару дней, до крайности измученный голодом, жаждой и морской болезнью, я был разоблачен жестокосердными хозяевами яхты и с позором высажен на острове Маниги (архипелаг Туамоту).

Спустя полчаса я уже знал, что на атолле Маниги зарабатывают на жизнь всего лишь двумя способами: добывают черный жемчуг и ублажают богатых туристов. Добывать черный жемчуг я не умел, а ублажать праздную европейскую сволочь мне было нечем, да и не хотелось, — по идейным соображениям.

Пересчитав последние гроши, я завернул в кафе “Пасифик” и истратил их на сандвич с креветками, стакан кокосового молока и порцию горьковатого коктейля с ангостурой. Я был единственным посетителем в кафе: в это время суток немногочисленные на острове туристы отрабатывали свою программу на пляже или на рифах с аквалангом.

Молодой бармен, склонившись над стойкой, читал по-английски Митицуна-но хаха, — чем привлек к себе мое внимание. Я подумал о том, что на белом свете, должно быть, существует не очень много барменов, читающих в рабочее время интимные дневники манерных средневековых японок. Я допил коктейль, чиркнул зажигалкой и спросил, указывая тлеющей сигариллой на книгу:

— Страшно, правда?

Чуть помедлив, юный метис оторвался от чтения и поднял на меня непроницаемые карие глаза. Некоторое время он молча и довольно бесцеремонно разглядывал меня с ног до головы.

— Иногда страшно, — наконец отозвался он. — Но вовсе не потому, что "она действительно эфемерна".

— Вот как! Тогда в чем же повод для страха?

— А в том, что за тысячу лет в головах у людей ничего не изменилось. Вот что ужасно! Ничтожные тупые ублюдки! Чтоб они сдохли! И я вместе с ними... Родиться человеком — это так унизительно, что прямо блевать охота...

Юный мизантроп захлопнул книгу и отодвинул ее в сторону.

— Ты не оставил мне чаевых. Это невежливо, — заметил он, подозрительно косясь на мои рваные джинсы.

— У меня кончились бабки, — объяснил я.

— Ты ведь не турист, да? Просто бродяга какой-то...

Я охотно кивнул головой и сплюнул на пол прилипшую к губе табачную крошку.

— Хочешь еще чего-нибудь выпить?

— Я ведь уже сказал — у меня кончились бабки.

— Это ничего... За счет заведения...

— Ну, тогда коньяк... Который получше... Да-да, вот этот, который “Эннеси”... Двойную порцию...

Усмехнувшись и покачав головой, бармен бросил большой кусок льда в звонкий стакан для виски и обильно окропил его сверху коньяком.

— Я ищу работу, — сказал я, раскручивая светло-коричневый водоворот вокруг прозрачной ледышки на дне стакана. — Не поможешь советом?

— Не знаю, месьё... Едва ли на этом паршивом острове найдется какая-то достойная вас вакансия... — Он опять покосился на мои драные джинсы. — Я вот слышал, что на Киритимати...

— Киритимати слишком далеко, — перебил я его. — Я десять раз сдохну от голода, пока туда доберусь.

Бармен почесал затылок и вздохнул.

— Вообще-то нам нужен помощник. Но мой отец — жуткий скряга! Скрудж, Гобсек и мой папаша — это все одна порода гиен. Те самые “три сиротки”, которых воспел Вийон. Ненавижу!.. Был тут у нас один доходяга с Самоа, помогал по хозяйству. Так вот, деньгами папаша ему не платил. Бедняга работал только за еду и крышу над головой...

— О/кей, я согласен! — поспешил согласиться я. — Значит, жратва, жилье и... и что еще? Две банки пива и пачка курева каждый день.

— Ну, как знаешь... — бармен пожал плечами. — Если есть желание продаваться в рабство к тирану, отговаривать не стану... Тогда тебе надо поговорить с папашей. Думаю, он согласится, сволочь такая... Ладно, будем знакомы! Меня зовут Жан-Жак. Это в честь Руссо, — был такой французский придурок, — моя идейно ангажированная мамаша-француженка назвала так сына-полукровку.

— Антон Зо… Антуан Дегросье, — представился я, протягивая руку.

— Странно, — усмехнулся Жан-Жак, неожиданно сильно стиснув своими тонкими пальцами мою ладонь. — Вот так фамилия! А по виду и не догадаешься! И произношение у тебя... хм... скажем так, не вполне классическое. Скорее уж, ты похож на какого-нибудь говномеса из Новой Зеландии.

— Так было не всегда…

— Ладно, парень, не обижайся! У меня чертовски злой язык, я и сам этому не рад. Если твои предки имели дело с благородными металлами, это еще не повод, чтобы подтрунивать над бедным потомком, оставшимся без наследства... Итак, стало быть, пришла пора представить тебя папаше — проклятый кровосос должен посмотреть тебе в зубы и заглянуть в задницу...

Жан-Жак обернулся в сторону подсобки и что есть силы заорал:

— Эй ты, старый пень! На выход! Господь всемогущий внял твоим молитвам — послал тебе на растерзание очередного мудака-а!

Спустя полминуты из подсобки выкатился курьезный улыбчивый субъект, поразительно похожий на Ким Чен Ира — любимого вождя северокорейского народа. Судя по всему, я произвел на него благоприятное впечатление, так как, едва успев поздороваться, он тут же принялся перечислять мне обязанности подсобного рабочего, которые заключались в следующем:

Каждое утро я должен был очищать подступы к заведению от явного мусора, оставленного туристами или намытого прибоем. Кроме того, после отлива мне следовало проверить несколько ловушек на “голубых” (это всего лишь лангусты, а не то, что вы подумали) и “пальмовых воров” (а это крабы, питающиеся кокосами). За всю эту несложную работу (полтора-два часа в день) мне полагалось трехразовое питание из общего меню, пачка “Мальборо”, неограниченное количество пива и отдельное жилье.

Стоит ли говорить, что я сразу же согласился на эти условия! Впрочем, Жан-Жак оказался прав — хитрожопый азиат так ни разу и не заикнулся о деньгах.

Метис, оставив отца за стойкой, отправился показывать мне будущее жилище.

Неподалеку от кафе, в глубине пальмовой рощицы, узкой полосой протянувшейся между океанским побережьем и внутренней лагуной, я увидел небольшую хижину на сваях, под крышей из пальмовой пеньки — типичное бунгало для не самых богатых туристов. Внутри хижины стояла раздолбанная двуспальная кровать, журнальный столик, пара складных шезлонгов вместо кресел и какой-то нелепый шкаф для одежды, похожий на поставленный на попа деревенский сундук. Я бросил рюкзак на кровать, запер дверь на ключ и, так как время было обеденное, вернулся вместе с Жан-Жаком в кафе.

Я еще хлебал горячий черепаховый суп, время от времени запивая его ледяным рислингом, когда в кафе вплыла очаровательная хрупкая островитянка. Из одежды на ней не было ничего, кроме купальника, — настолько рискованного, что я тут же поперхнулся рислингом и закашлялся. Жан-Жак понимающе ухмыльнулся и, больно врезав мне кулаком между лопаток, прошептал на ухо:

— Это Флоранс, моя девка. Обалденная телка, я тебе скажу! Трахается, как черт! Стал бы такую?

Я смутился и, опустив глаза, неопределенно пожал плечами.

— Флоранс, познакомься! Это Антуан. Он из России — это где-то рядом с Финляндией. Он говорит, что был бы непрочь перепихнуться с тобой как-нибудь вечерком. Что ты на это скажешь?

Девушка молча влепила Жан-Жаку неслабый подзатыльник и лишь затем подставила мне свое сияющее личико для традиционного троекратного лобзания (таков здешний обычай).

— Не обращайте на него внимания, месьё, — улыбнулась она, усаживаясь за стол. — Он у нас безнадежный кретин.

— Этой стерве еще три месяца до совершеннолетия, — шепнул мне мстительный Жан-Жак, потирая ушибленную макушку. — Если власти узнают, что я с ней сплю, меня посадят в тюрьму... Это так романтично!

Между тем улыбчивый “Ким Чен Ир”, никак не отреагировав на происходящее, невозмутимо разбирал на запчасти увесистого омара...

“Вот дурдом! — подумал я. — Куда я попал! Охуеть можно!”

*   *   *

Моя жизнь на атолле протекала беззаботно и празднично — как у Одиссея на острове Эя, в гостях у колдуньи Цереры. Проснувшись утром, я шел купаться в изумрудной лагуне, затем пил кофе в заведении и приступал к своим необременительным трудовым обязанностям. Прибравшись на пляже и изловив нескольких крабов для кухни, я делал себе за стойкой бутерброды с паштетом или ветчиной, брал из холодильника пару бутылок ледяного пива и удалялся на предполуденный отдых. Вволю повалявшись на белом, как снег, песке побережья, насильственно убаюкиваемый властным контрапунктом прибоя, я незаметно для себя самого засыпал в уютной, как колыбелька, песчаной ложбинке под кроной согнутой муссоном коленчатой пальмы. А потом, заботливо разбуженный жарким полуденным солнцем, снова купался, — на этот раз не в теплой лагуне, а в прохладном океане. (Хороший способ хотя бы на время очнуться от блаженной дремоты.)

*   *   *

Однажды утром, завтракая в кафе, я обратил внимание на необычного посетителя, — явно не местного, но и не туриста. Седобородый дядька в грязноватых шортах и выцветшей гавайской рубахе, похожий на истаскавшегося сатира, беспокойно ерзал на стуле и недовольно бурчал себе под нос, макая кусочек сахара в рюмку с кальвадосом:

— Вот блядство! Кругом одна сволочь! Черт побери! Сплошные ублюдки! Где же люди, а? Люди-то где? Ау-у!

Не допив кальвадос, странный посетитель внезапно вскочил со своего места и, злобно швырнув на столик горсть монет, выбежал вон.

— Что это за клоун? — спросил я Жан-Жака.

— Папаша Гро, местный придурок, — ответил бармен. — Приехал за пресной водой и продуктами. Он живет с какой-то бабой и ее дочерью на атолле Корифена, это миль сорок отсюда... Если не хочешь неприятностей — держись от него подальше.

— А что, он так опасен?

— Гораздо хуже. Он непредсказуем. Сатана командировал его сюда из Канады, лет этак восемь тому назад. Ходят слухи, будто он у себя на родине в припадке паранойи убил жену, а затем сбежал из психиатрической клиники.

— Какой кошмар! А кто он, вообще, по жизни-то? — спросил я.

— Говорят, что раньше он преподавал философию в Монреале. Но потом его выперли из университета. Хочешь знать, за что именно его выперли? Во время лекции, посвященной Диогену и киникам, он вдруг принялся мастурбировать, прямо в аудитории. Видимо, мэтр хотел продемонстрировать, какую именно форму публичной сексуальной реализации предпочитал Диоген.

— Нихуя себе!

— Да... Вот такая, понимаешь ли, история философии... Студенты, должно быть, мотали на ус специфику кинического дискурса, а девушки, наверное, визжали от ужаса и падали в обморок... Представляешь себе картину: охранники стаскивают его с кафедры, а он, потрясая своим дряблым кадуцеем, упирается и вопит: “Какого черта! Диоген прилюдно делал это на форуме, на глазах у архонтов, так почему же мне-то нельзя?”

— А он что, всегда такой нервный? — спросил я. — Рюмку не допил, за столом нагадил, сам куда-то удрал...

— Не знаю, — пожал плечами Жан-Жак. — Наверное, все еще злится, что от него сбежал итальяшка.

— Что? Какой еще итальяшка?

— Бруно, его помощник по хозяйству. Бедняга не выдержал и недели, хотя папаша Гро платит щедро — четыреста баксов.

— Четыреста в месяц, — уточнил я.

— Да нет, в неделю, — сказал Жан-Жак.

— Четыреста баксов в неделю?! Ты не шутишь?

— Не хочешь — не верь. Твои проблемы... Только вот что я тебе скажу: забудь об этом! Папаша Гро тебя, может быть, и подберет, да только ты, как Бруно, сбежишь от него при первой же возможности... Если, конечно, останешься цел...

— Что значит, если останешься цел? Не съест же он меня, в самом деле! В конце концов, не век же мне торчать в этой дыре без гроша в кармане! Твой отец, в отличие от папаши Гро, уж слишком предсказуем:  не платил, не платит и не будет платить. А ведь рано или поздно мне все равно придется где-то зарабатывать на дорогу... Чтобы было на что выбраться из вашего тропического рая в свой привычный арктический ад.

Жан-Жак тяжко вздохнул и махнул рукой.

— Ладно уж, так и быть! Я тебе расскажу, почему итальяшка удрал с Корифены. Может быть, тогда ты поймешь, что от этого старого мудака лучше держаться на порядочном расстоянии. В общем, дело было так. В конце первой недели Бруно, как положено, отправился за получкой к папаше Гро. Подходит к дому — и вдруг слышит чьи-то истошные вопли. Как будто режут кого-то, понимаешь? Потом распахивается дверь, и на пороге появляется его работодатель, с окровавленным тесаком в руке. И сам тоже весь в кровищи, с головы до ног. Бруно, конечно, бледнеет и впадает в транс. А папаша Гро ему и говорит, причем ласково так: “А-а, ты тоже за деньгами? Ну что ж, заходи, дорогой!” — И вытирает тесак о штанину... Бруно, само собой, подпрыгивает на месте и со всех ног мчится к пристани. Отвязывает свою посудину, заводит мотор — и был таков!

— И что было дальше? — спросил я. — Если этот псих действительно кого-то зарезал, то почему его до сих пор не арестовали?

— Да потому, что зарезал он тогда рождественскую индейку, а за это пока не сажают... Это у него, урода, шутки такие.

— Похоже, старик до сих пор не завязал с преподавательской деятельностью! — невольно вырвалось у меня. — Слушай, Жан-Жак, твой папаша Гро нравится мне все больше! На чем он приплыл?

— Сампан “Богомолец”. Это его гнилое корыто.

Я выбежал из кафе и бросился к пристани...

Подбегая к причалу, я увидел допотопный обшарпанный баркас, на борту которого, готовясь к отплытию, суетился голый по пояс папаша Гро. Подойдя ближе, я перевел дыхание и крикнул:

— Эй, на борту! Я слышал, вам нужен помощник на острове. Ну, так вот он я! Голова на плечах, руки на месте. Сплю мало, пью в меру. На удивление сообразительный и чертовски расторопный. В общем, не сомневайтесь! Очень скоро вы убедитесь, как вам со мной повезло!

Старик обернулся и, смерив меня презрительным взглядом, процедил сквозь вставные зубы:

— Ты кто такой?

— Меня зовут Антон. Я из России. А вы — месьё Гро, не так ли? Мне сказали, что вообще-то вы сумасшедший, но зато платите неплохо. Это правда?

Папаша Гро выпрямился во весь рост и важно сложил руки на почерневшей от загара груди, густо поросшей седой волосней.

— Ну-ка, прыгай сюда, паршивый засранец! Сейчас потолкуем...

Спустя четверть часа сампан “Богомолец”,  утробно урча обоими дизелями, уже уносил меня, притороченного капроновым линем к какой-то ржавой балясине, в открытое море. Папаша Гро стоял за штурвалом и молча попыхивал эбонитовой трубочкой.

— В конце концов, это невежливо! — ворчал я. — Даже не дали попрощаться с Жан-Жаком и с его...

— Забудь о них! Ты их больше не увидишь, — перебил меня сумасшедший старик. — Я там, на Маниги, со всеми окончательно расплевался. Ну их в пизду! Ноги моей там больше не будет! Вокруг полно других островов, где есть пресная вода и солярка.

— Мой рюкзак с документами остался у них...

— Будешь хорошо себя вести — я куплю тебе новый рюкзак, лучше прежнего.

— А документы вы мне тоже купите?

— Кто это — “вы”? — папаша Гро демонстративно огляделся по сторонам. — Я тут один...

— Хорошо... Ты паспорт мне тоже купишь?

— Зачем тебе паспорт, засранец? Он тебе хоть раз здесь понадобился?

— Нет, не понадобился. Но это не значит, что он не может понадобиться мне потом.

— Ладно, так и быть! Я куплю тебе китайский паспорт... но это еще надо будет заслужить! На Паго-Паго у меня есть знакомый китаец. Человек “Триады”, бывший головорез. Отличные лепит ксивы, я тебе скажу! Мне он тоже не раз помогал. Только вот дорого дерет, узкоглазая бестия!

— На кой черт мне сдался китайский паспорт! — заорал я, в отчаянной попытке освободиться от веревки извиваясь всем телом. — Я российский гражданин!..

— Российский гражданин, китайский гражданин... Да какая разница! Все мы дети Божьи... И потом, что ты имеешь против китайского гражданства? Китай — это великая страна с древней культурой. Китайцы дали миру порох и отгородились от него стеной, которая видна из космоса! Ты еще будешь гордиться тем, что станешь гражданином Поднебесной! Еще спасибо мне скажешь, неблагодарный сукин сын...

В конце концов мне надоело пререкаться с полоумным стариком. Я решил довериться судьбе и посмотреть, что будет дальше...

Спустя какое-то время мой похититель обернулся ко мне и объявил:

— Подходим к атоллу... Скоро будем дома... Как ты там? Еще живой?

Вместо ответа я презрительно сплюнул на палубу и растер ногой.

— Что за манеры! — усмехнулся папаша Гро. — Сразу видно, что советская система воспитания оставляла желать лучшего. Возможно, именно поэтому ваша империя канула в Лету... Да, вот что, гаденыш! Пока мы не прибыли, я должен тебе кое-что объяснить... Тебе, наверное, уже наболтали, будто я убил свою жену. Так вот, я ее не убивал. Я ее очень, очень любил. Это было самоубийство. Точнее сказать, это было двойное самоубийство. Когда нам с ней стало ясно, что этот ебаный мир катится в пропасть, мы наглотались барбитуратов, легли под одеяло и обнялись. Итог таков: жена умерла во сне, а меня зачем-то откачали в больнице. Это было в Монреале, провинция Квебек. Из клиники меня перевели в лечебное заведение для... В общем, для не таких, как все... Сказать по правде, мне там было не по душе. Поэтому мне пришлось внезапно покинуть это заведение, ни с кем не попрощавшись, — примерно так же, как тебе сегодня. Ты меня понимаешь?

Я молча кивнул головой.

— Так вот, — продолжал старик, — ударившись в бега, мне пришлось сменить множество мест, пока я не оказался здесь, на этих благословенных островах, где я и предполагаю завершить свои дни. В свое время я чудом успел забрать из банка все свои скромные сбережения, поскольку соответствующие инстанции немного замешкались с тем, чтобы заморозить мои счета. Впрочем, впоследствии особенности международного финансового механизма заставили меня перевести деньги из полновесных канадских долларов в паршивые американские бумажонки. Но при должной экономии, а также принимая во внимание скромность моих запросов и потребностей, этих зеленых американских фантиков мне должно хватить еще лет на пятнадцать, самое большее, на двадцать. И это меня вполне устраивает, так как больше мне и не протянуть. Тогда как на том свете, как мне это объяснили еще в детстве, на уроках закона божия, нужда в деньгах чудесным образом отсутствует, — прямо как при коммунизме, который вы, русские, так и не достроили... Что касается тебя, то, начиная с сегодняшнего дня, ты будешь получать четыреста сраных зеленых фантиков в неделю. Ну что, недоносок? Тебя устраивают такие условия?

— Вполне!

— Ну вот и хорошо! А насчет паспорта ты, парень, не беспокойся! Не хочешь китайский — купим тебе индонезийский. Нет проблем! Но прежде чем мы с тобой высадимся на атолле Корифена, — да хранят его небеса! — ты должен усвоить некоторые несложные правила, обязательные для всех. Ты меня слушаешь, motherfucker?

— Я весь внимание!

— Итак, правило первое: остров, к которому мы приближаемся, запрещается называть Корифеной, а корифену — островом. Поскольку, строго говоря, корифена — это вообще-то рыба такая, а никакой не остров. Многие недоразумения, отравляющие нашу жизнь и вносящие в нее непреодолимую путаницу, связаны как раз с беспечной неточностью в словоупотреблении. В меру своих сил я пытаюсь с этим бороться. Поэтому, чтобы избежать путаницы в мозгах, мы предпочитаем называть наш остров просто нашим островом.

— Любопытно... Но тогда как же вы называете другие острова?

— Черт возьми! Мы так их и называем! Мы называем их другими островами. Например, другой остров Маниги, или другой остров Пала. Ну, и так далее... Удобно, правда?

— Д-да, наверное, — неуверенно пробормотал я, покосившись на чудаковатого старика.

— Правило второе: на острове, который мы называем Нашим Островом, категорически запрещается смотреть телевизор, слушать радио и читать книги. Впрочем, это правило при всем желании довольно трудно было бы нарушить, поскольку у нас нет ни телевизора, ни радио, ни книг. Дело в том, что мы пришли к выводу, что вышеперечисленные средства коммуникации, изобретенные людьми в течение последних шести тысяч лет, не содержат в себе никаких достоверных сведений об окружающей действительности. Больше того, они дезинформируют людей относительно истинной природы вещей. Поэтому нам пришлось полностью отказаться от них. Подобно дельфинам или пришельцам из космоса, мы предпочитаем пользоваться другими носителями информации.

— Вот как! Это какими же?

— Не спеши, сынок! Придет время — узнаешь. Правило третье: на нашем острове и прилегающей к нему акватории запрещено пользоваться измерительными приборами, расчленяющими целостную реальность на обессмысленные фрагменты, как то: календарем, хронометром, градусником, меркой для крупы, ниломером, астролябией и штангенциркулем. Если у тебя есть часы, то ты должен сейчас же выбросить их за борт!

— Часы остались в рюкзаке, а рюкзак на Маниги...

— Что ж, тем лучше! Правило четвертое: на острове и в его окрестностях, а также на борту “Богомольца”, который в некотором смысле является суверенной частью нашей территории, запрещено применять насилие и принуждать кого бы то ни было к чему бы то ни было во имя чего бы то ни было.

— Какое лицемерие! — возмутился я. — Тогда чего же я тут сижу, связанный по рукам и ногам?

— Это особый случай. Ты не оставил мне выбора. Ты вел себя крайне дерзко и вызывающе. Я был просто обязан тебя проучить. Хотя вообще-то я исключительно миролюбивый человек: за всю свою долгую жизнь я и мухи не обидел, можешь мне поверить!

— Оно и видно, — сказал я, указывая глазами на свои путы.

— Правило пятое: на нашем острове разрешено то, что повсеместно запрещено, и запрещено то, что обычно разрешено. Например, у нас не возбраняются такие действия, за которые в большинстве государств приговаривают к пожизненному заключению. И наоборот, мы не поощряем такие поступки, за которые в других странах вручают ордена и правительственные награды...

— Что-то я не совсем понимаю, — перебил я его. — Социальные конвенции шлифовались тысячелетиями, начиная с первобытного стада. А ты, значит, решил в одночасье их отменить? Месьё Гро, я родился в стране провалившихся социальных утопий и экспериментов, поэтому у меня врожденная аллергия на все это говно...

— Да ты меня не дослушал, идиот! Насрать мне на любые “социальные конвенции” или их альтернативы! Я не для того сбежал из своего ебаного “первобытного стада” с его обезьяньей иерархией ценностей, чтобы продолжать оставаться бабуином! Я готов признать легитимной только одну конвенцию: делай, что хочешь, а на остальное — забей! Теперь ты понял, о чем речь?

— Ладно... — вздохнул я. — Это понятно. Телема, Кроули, и все такое прочее... Ты мне, дядя, лучше вот что скажи: что я должен делать в качестве наемного работника, получающего четыреста долларов в неделю?

— Я ведь уже сказал: делай, что хочешь!

— Прости, но я тебя не понимаю...

— Я говорю: делай, что хочешь, — с ударением на последнем слове. Поверь мне, это не так-то просто, как может показаться на первый взгляд! Потому что на самом-то деле люди как правило не знают, чего они хотят по-настоящему. Им гораздо проще не задумываться об этом и делать то, что велят другие... Все, парень, приехали!

Папаша Гро заглушил мотор и, выждав время, необходимое для полной остановки баркаса, бросил якорь. Затем он подошел ко мне, запрокинул голову вверх и задумчиво поскреб пятерней в бороде.

— Ну? Чего мы ждем? — спросил я. — Не пора ли меня развязать?

— Будет очень жаль, засранец, если ты тоже меня разочаруешь, — вздохнул старик, развязывая узлы.

Я подвигал онемевшими конечностями и попробовал поднялся на ноги. Я увидел перед собой совсем небольшой, поросший пальмами узкий островок в форме подковы, едва возвышающийся над поверхностью океана, но зато с открытой лагуной, удобной для использования в качестве гавани. В срединной части острова виднелось единственное строение: довольно большое и крепкое бунгало, поставленное на массивные бревенчатые сваи.

На берегу нас встречали двое: смуглая женщина средних лет и девочка-подросток. Обе они были в длинных пестрых юбках, с распущенными темными волосами, — типичные полинезийки, будто только что сошедшие с аляповатых холстов Гогена. Когда мы ступили на берег, они бросились навстречу папаше Гро и повисли у него на шее. Довольный старикан расцеловал островитянок, а затем представил им меня:

— Познакомьтесь-ка, девочки! Это Антон. Он будет жить с нами. Антон, это Вандра. А это Ди — ее дочка. Вообще-то раньше у них были другие имена, но они постарались их забыть.

Я обменялся с обеими островитянками ритуальными поцелуями и поспешил вернуться на баркас: помочь папаше Гро выгрузить покупки и дотащить их до дома.

Затем, искупавшись в лагуне, я с удовольствием выпил со стариком большую стопку светлого рома и закусил его оставшейся от обеда холодной паёлой с мидиями.

В бунгало мне отвели отдельный закуток: небольшую комнату с копровой циновкой вместо двери. У квадратного окна, затянутого сеткой, стоял широкий приземистый топчан, аккуратно заправленный цветастым покрывалом. Длинные полки, тянущиеся вдоль стен, были сплошь заставлены керамическими сосудами и тарелками разной величины, какими-то деревянными туесками, бураками и прочей первобытной утварью. Из артефактов, принадлежащих нашей эпохе, здесь не было ничего, — если не считать пришпиленной к стене маленькой фотографии, выдранной из какого-то журнала: улыбающийся Мехер Баба, обменивающийся рукопожатием с увечным Лари Флинтом, сидящим в инвалидной коляске.

Я снял обувь и запрыгнул на топчан. "Вот ведь куда занесла нелегкая! Край света, твою мать!” — усмехнулся я про себя и, закрыв глаза, как-то уж слишком внезапно провалился, как в пропасть, в глубокий и крепкий сон...

*   *   *

В последующие две недели со мной не произошло ничего особенно примечательного. Я купался на мелководье, подолгу бродил по острову, лазил на пальмы за мелкими кокосами, ассистировал папаше Гро при починке дизеля, в охотку помогал по хозяйству Вандре и пытался научиться у Ди рыбачить в лагуне с острогой. — Вот, собственно, и все...

Папаша Гро оказался прав: очень непросто "делать, что хочешь", потому что, как это ни удивительно, человеку особенно-то и нечего хотеть по-настоящему. А отличать истинные потребности от вымышленных я к тому времени уже научился. Постепенно сливаясь душой и телом с природным ритмом острова, океана и небес, я, тем не менее, мало-помалу начал испытывать необъяснимую тревогу и тоску. Я попытался представить себе, что будет, если я останусь в этом мирном раю навсегда, вплоть до самой смерти? Купаться, рыбачить и собирать кокосы... Никаких газет, телевидения и прочего дерьма... Когда малышка Ди подрастет, я женюсь на ней, и у нас пойдут дети... А потом все повторится: дети вырастут и станут взрослыми, они будут рыбачить и собирать кокосы. Мы с Ди состаримся и умрем. Дети моих детей подрастут и научатся рыбачить и лазить за кокосами...

Многие, наверное, мечтали бы о такой судьбе, но как раз ее беспечальная предсказуемость и ввергала меня в глубочайшую тоску. Я совершенно отчетливо осознал, что жить в предсказуемом раю, где ничего не происходит, на самом деле гораздо труднее, чем пытаться выжить в непредсказуемом аду с его постоянными бедами и проблемами. — Столкновение с этим парадоксальным фактом стало для меня поистине страшным открытием!

В самом деле, разве не к этой самой беспроблемной предсказуемости в конечном итоге стремятся в глубине души поголовно все люди на земле? К счастью, абсолютное большинство людей так никогда и не достигает своих сокровеннейших жизненных устремлений. Потому что в противном случае им стало бы нечем и незачем продолжать жить. — Многие драматические актеры просто сопьются или покончат с собой, если Режиссер обяжет их до конца дней своих играть на сцене пролонгированный хэппи-энд “Дафниса и Хлои”.

Но почему же люди так упорно стремятся туда, где им, пожалуй, и не выжить? Самое жуткое место, какое только можно себе вообразить, — это вечный христианский рай с его цветущими кущами и певчими канарейками. К счастью для подавляющего большинства людей, они туда не попадут. И я был искренне рад за них...

Но вскоре дьявол, проникнувшись моими страданиями и прослезившись, вписал в сюжет исполняемой мной буколической пьесы неожиданный драматический поворот...

А дело было так. Однажды вечером папаша Гро крепко напился и приперся ко мне с початой бутылкой виски и двумя стаканами, — донимать меня своей болтовней и поиграть на нервах.

— Ну что, засранец? Не скучно тебе одному? Выпить хочешь?

— Разве что чуть-чуть, самую малость, — согласился я.

Когда мы выпили и раскурили свои голландские трубки (папаша Гро подарил мне отличную “шкиперскую” трубку), пьяный старикашка вдруг завел очень странный разговор.

— Когда я был так же молод, как ты сейчас, — начал он, — я был полным мудаком...

“Охотно верю, — невольно подумал я про себя. — Сдается мне, что в этом смысле старикан и сейчас неплохо сохранился.”

— Так-то вот... М-да... — задумчиво промычал старик. — В моем словаре словом “мудак” называется тот, кто не готов к смерти в любой момент, как хороший самурай. Поскольку смерть есть главное событие в нашей жизни, к ней надо готовиться не менее тщательно, чем к собственной свадьбе: надо быть уверенным в себе, гладко выбритым, хорошо подмытым и с до конца залеченным триппером. Но так как мы не знаем своего часа, мы поэтому должны быть готовы к смерти всегда. Вот скажи-ка мне, ты готов к смерти? В смысле, прямо сейчас, немедленно?

Ни секунды не колеблясь, я утвердительно кивнул головой. Папаша Гро усмехнулся и вынул из карманов своих безразмерных штанов два предмета — здоровенный хромированный револьвер и увесистый холщовый мешочек. Положив то и другое на стол, он сказал:

— А вот сейчас и проверим, так ли это. Сыграем с тобой с тобой в одну старинную русскую игру... Это ведь вы придумали русскую рулетку, да? Иначе с какой стати ее назвали бы русской, не так ли? Это — армейский “Смит и Вессон”. Калибр — 357-магнум. С двухсот шагов валит тапира с одного выстрела, — проверено! Я по случаю купил его у знакомых филиппинских бандитов, на Минданао. В барабане — семь отверстий, по числу дней в неделе. Все они пока пусты — видишь? В этом мешке — пятьдесят один холостой патрон без пороха и с выбитыми капсюлями, плюс еще один, боевой. — Вся эта арифметика напоминает календарный год с его пятьюдесятью двумя неделями, не правда ли? Сейчас я выберу из мешка один какой-нибудь патрон, — наугад, не глядя, — и вставлю его в гнездо, в одно из семи. Затем я раскручу барабан, приставлю ствол к твоей тупой башке и взведу курок. Потом я нажму на спуск... Твои шансы составляют ровно триста шестьдесят пять против одного, — количество дней в високосном году. Как ты понимаешь, фортуне придется уж очень сильно постараться, чтобы отправить тебя на тот свет именно сегодня. Но если случится так, что как раз это сейчас и произойдет, — что ж, значит, завтра утром я скормлю твое бренное тело рифовым акулам. Думаю, ты придешься им по вкусу. Но если все обойдется — сможешь пока тянуть свои дни и дальше... Это хорошая игра, малыш! Прочищает мозги — лучше некуда! Кому в переносном, а кому и в самом прямом смысле слова...

— Хорошо, месьё Гро, я согласен. Но только с условием, что сперва ты сыграешь в эту игру сам с собой. Так будет честнее.

— Это нетрудно. Но в таком случае твои шансы понизятся на одну единицу и составят триста шестьдесят четыре против одного.

— Это ничего, — сказал ты.

Папаша Гро пару раз встряхнул холщовый мешочек, потом сунул в него руку и вынул один патрон. Затем он вставил патрон в гнездо, захлопнул замок и с сухим треском раскрутил барабан о предплечье. Приставив ствол под подбородок, старик весело подмигнул и нажал на спуск. Я услышал негромкий сухой щелчок.

— Вот видишь, это совсем не страшно, — сказал старик, вынимая из револьвера одинокий патрон. — Теперь твоя очередь. Смотри, милый, не обосрись!

Не на шутку разозлившись на полоумного старикашку, я решил во что бы то ни стало показать ему, что-почём, и чтоб надолго запомнилось!

“Дядьке стало скучно, захотелось поиграться, — думал я. — Ладно, сейчас поиграемся, твою мать!”

Я плеснул себе полстакана виски, выдохнул воздух и залпом выпил. Затем я сунул руку в мешок и вынул оттуда горсть патронов. Заполнив барабан всеми семью патронами, я приставил револьвер к своему виску, зажмурился — и защелкал гашеткой...

— Хватит! Хватит! — испуганно замахал руками старик, когда количество щелчков намного превысило число “7”. — Отдай пушку, русский придурок!

Я швырнул револьвер на стол и сказал:

— Вот что я тебе скажу, старый козел… Мне двадцать пять лет, я молод, и мне нужна баба. Вот ты говоришь: делай, что хочешь. В настоящий момент я хочу ебаться. И это не блажь. Я не видел бабы месяца четыре, а то и больше. Думаю, ты понимаешь, насколько это противоестественно. Поэтому завтра же утром ты выйдешь на своем ржавом корыте в море и доставишь мне двух блядей из ближайшего портового кабака. Даю тебе на это сорок восемь часов. В противном случае мне придется трахнуть твою жену. Ты меня понял? Все, время пошло...

Я взялся за бутылку и опрокинул в пересохшее горло остатки виски. Папаша Гро рассмеялся и дружески потрепал меня по плечу.

— Ничего не выйдет, малыш! Во-первых, “Богомолец” сейчас не на ходу, — я только вчера разобрал систему зажигания...

— Это твои проблемы, — перебил я его.

— Погоди, дай сказать!.. Во-вторых, Вандра, насколько я ее знаю, под тебя не ляжет, даже не надейся! В-третьих, ты и сам ее не хочешь, так как ты еще ни разу не посмотрел на нее как на женщину, — уж я бы это заметил! В-четвертых, примерно полгода тому назад малышка Ди стала девушкой. В-пятых, ты ей, кажется, нравишься. — Удивительно! Никогда бы не подумал, что у нее может быть такой скверный вкус!.. В-шестых, мы с Вандрой не будем возражать, если она с твоей помощью со временем захочет стать женщиной...

— Что-о! — заорал я. — Да как ты мог подумать, что я способен посягнуть на малышку Ди!

— В-седьмых, если тебе так уж приспичило, можешь подрочить, когда я уйду...

С этими словами папаша Гро, прихватив с собой револьвер и мешок с патронами, вышел из комнаты...

*   *   *

Несколько дней спустя к острову причалил белоснежный катер с двумя азиатами бандитского вида на борту, — за все время первые гости из внешнего мира. Папаша Гро, весело помахав перед собой толстым серым конвертом, поднялся к ним на борт.

Стоя с биноклем у окна, я наблюдал за тем, как один из азиатов деловито пересчитывает деньги из конверта. За спиной у него, в такт ритмичным движениям рук, тасующих зеленые банкноты, покачивался вороненый “Узи” на тонком кожаном ремешке... Покончив с этим делом, он кивнул головой и передал папаше Гро плотный пластиковый пакет, крест-накрест заклеенный коричневым скотчем. Довольный старик, сунув пакет в карман, пожал руки обоим гангстерам и спустился с трапа.

Спустя минуту катер, взревев мощным движком, круто развернулся, подняв большую волну, и рванул вперед...

Выходя из дома, я столкнулся на пороге с Вандрой.

— Кто эти люди, на  катере? — спросил я.

— Это китайцы, — ответила она. — Они привозят нам компоненты.

Так и не решившись спросить Вандру о том, что за компоненты привозят папаше Гро китайцы, я взял на кухне корзинку и отправился на пляж: гоняться за мелкими крабами и собирать мидий...

Поздно вечером меня опять посетил папаша Гро — на этот раз абсолютно трезвый. Он явно находился в приподнятом настроении.

— Скажи мне, о северный варвар! Ты когда-нибудь видел восход солнца над Тихим океаном? — спросил он, фамильярно усаживаясь на мою постель.

— Конечно, — ответил я. — А в чем дело?

— А я так вот думаю, что еще не видел. Завтра утром, рано-рано, еще до рассвета, мы зайдем за тобой. Ты должен быть голоден, зол и свеж, — объявил он и, бодро вскочив со своего места, вышел из комнаты.

Так и не поняв, что все это значит, я откинулся на подушку и вскоре заснул...

Была еще ночь, когда сквозь недосмотренный сон я почувствовал, что кто-то робко трясет меня за плечо. Я открыл глаза — и едва различил в предрассветных сумерках заспанное личико малышки Ди.

— Вставай! — сказала она. — Мы уже готовы.

Я приподнялся на постели, протер глаза и вспомнил вчерашний разговор. Я нехотя встал с кровати и пошел умываться, чтобы смыть с себя сон.

Вандра и папаша Гро, действительно, были уже на ногах.

— Можно глоток кофе? — спросил я.

— Нет, сейчас нельзя, — покачала головой Вандра.

Мы направились к восточной оконечности острова, — туда, где на белом песке пляжа темнели полуразмытые приливом следы от давнишнего кострища. Папаша Гро нес на плече вязанку дров, а Вандра — квадратную корзинку, в которой позвякивала посуда: котелок, бутыль с пресной водой и четыре керамические плошки.

Когда мы пришли на место, папаша Гро развел огонь, а Вандра, налив в котелок немного воды и осторожно всыпав туда пригоршню легкого, как прах, светло-коричневого порошка, принялась готовить вместе с дочерью некое варево. Я молча стоял в сторонке, не принимая никакого участия в подготовке к ритуалу, и рассеянно наблюдал за тем, как стремительно бледнеет на горизонте тонкая, слегка выпуклая граница океана и небес. Где-то вдалеке уже проснулись невидимые чайки и теперь оглашали пустынные окрестности редкими тоскливыми криками...

Когда все было готово, папаша Гро велел мне подойти к догорающему костру.

— Пора! — сказал он, обращаясь ко всем присутствующим.

Вандра сняла с углей котелок и осторожно разлила по чашкам мутноватую жидкость, по цвету (но не по запаху!) похожую на какао.

— Что это за отрава? — спросил я.

— Семена анадевантеры перегрины пополам с корой лианы банистериопсис каапи... если тебе это интересно, — ответил папаша Гро. — Ну, и еще кое-какой детонатор... Вот это, парень, и есть наша Грамота, а заодно и Книга Книг. Сейчас ты убедишься в том, что до сих пор ничего не знал о мире, в котором живешь.

Папаша Гро, Вандра и малышка Ди подняли свои чашки и медленно, маленькими глотками, выпили зелье. Удостоверившись в том, что они не собираются падать замертво, я тоже поднес к устам свою плошку и, стараясь особо не принюхиваться, залпом опрокинул в себя теплое горьковатое пойло.

— Вот-вот взойдет солнце, — сказал старик, ставя на песок пустую чашку.

— Мы должны взяться за руки, — напомнила Вандра.

— Да, конечно, — кивнул папаша Гро.

Вытянувшись в линию, мы взялись за руки, обратив лица на восток. Слева от меня оказалась Вандра, а справа — малышка Ди, стоящая между мной и папашей Гро. Не сводя глаз с горизонта, старик слегка склонил голову набок и произнес, обращаясь только ко мне:

— Сейчас ты поймешь, что чувствует лампочка Эдисона, когда ее ввинчивают в патрон...

Это были последние человеческие слова, которые я услышал. Потому что на горизонте внезапно сверкнула ослепительная бесшумная вспышка, со скоростью света проложившая по неровной поверхности океана огненную тропинку, — прямо к моим ногам, от самого солнца! В ту же секунду мне показалось, будто я — что-то вроде пиротехнического снаряда, которым только что выстрелили из пушки, чтобы устроить праздничный фейерверк... Где-то там, высоко-высоко в небесах, бесконечно далеко от поверхности океана и земли, я наконец воспламенился и, оглушительно бабахнув, разорвался на мириады сверкающих радужных брызг...

...От-та-та оно ка-а-ак!!!

...обращение в свет Там где сходятся все вопрошания Все ответы на все Вопросы о Здесь эпицентр Понимания все это Вокруг о боже боже да да нет нет я Бог он Бог она Бог они Бог мы Бог да да поэтому есть Бога нет есть Ничего нет Меня нет есть Все едино Границ нет преград нет нет нет Ничто нельзя разъять Ничто неделимое Его нет Мы движемся вплавь вплавь вплавь Океан это Ди вода вода она красная вода она вода светится во Мне плыву вплавь вплавь плыву в Красной Воде которая Ди которая Небо которая Земля да да которая Все из чего плещется Мир воплощается это Да все вращается неподвижно Это все пресуществляется в Само Собой и в этом вся Суть неподвижного Нет нет таких слов назвать Это как Я так вот оно что и Откуда все это диво и Куда которое Никуда не приводит и Некуда приходить Я уже Здесь это это это Которое никогда никуда не гаснет Я здесь тут всегда вечное Навсегда...

*   *   *

Сначала в меня проникли звуки: тихий плеск волны, далекие крики чаек, легкие локальные шорохи где-то неподалеку. Затем — ощущение тепла, ласкового, заботливого тепла. Тепло ощущалось спиной, входящей в соприкосновение с податливым влажным песком, и, чуть менее отчетливо, грудью и лицом, предоставленным легкому зыбкому ветру, насыщенному острыми запахами океана. Сквозь сомкнутые веки просвечивало горячее оранжевое пятно, — Солнце, наверное, а может быть, и какая-то другая доброжелательная звезда.

Я пошевелил пальцами обеих рук, охотно зарывшимися в теплую мякоть сырого песка. Затем попытался осторожно приоткрыть глаза, слипшиеся от высохших слез. Я узрел горизонт, резкой чертой отделяющий пронзительно синее от бледно-голубого, ослепительно белые облака и птицу, большую морскую птицу высоко в небесах...

Мой взгляд уткнулся в неровную цепочку полуразмытых отливом следов босых ног, протянувшихся вдоль отмели. Следы обрывались возле двух обнаженных человеческих тел, сплавившихся в единый бесформенный ком, неподвижно застывший на мокром песке, — Вандра и папаша Гро еще не вернулись на Землю.

И только тут до меня дошло, что я и сам — совершенно голый. Я посмотрел вниз и заметил на своем теле пятна крови, вперемешку с белым песком присохшие к низу живота. Ничего еще не понимая, я повернул голову вправо — и увидел рядом с собой малышку Ди. Голая девушка мирно спала, лежа на спине, в знак полного доверия к мирозданию широко раскинув руки в разные стороны. На ее бедрах и коленках темнели высохшие следы  утраченного девства, — точно такие же, как на моем животе.

Я с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, поплелся в сторону океана...

Вынырнув из прохладной воды, я увидел папашу Гро, стоящего во весь рост и слегка покачивающегося на нетвердых ногах. Я бросился ему навстречу и, кое-как преодолев разделяющее нас пространство пляжа, повис у него на шее.

— Я родился!.. Боже мой, я только сегодня родился! — закричал я ему в самое ухо. — Проклятый колдун! Что же ты со мной сделал! Ты промыл и прополоскал мои грязные мозги... Ты был прав — я ничего не знал!.. Вообще ничего!.. Мэтр, ваша наука — лучшая в мире!.. Я так люблю вас всех!..

Рассеянно улыбаясь, старик терпеливо сносил мои восторженные излияния, время от времени опираясь, чтобы не упасть, на мое плечо.

— Это у тебя послевкусие, — наконец тихо пробормотал он, — скоро пройдет...

*   *   *

После этого события, так глубоко потрясшего душу, в моей жизни на острове внешне  почти ничего не изменилось, — за исключением того факта, что малышка Ди постепенно полностью перебралась в мою комнату и мою постель. И мало-помалу я очень привязался к этой девушке, тихой и ласковой, как котенок.

Трансформация, произошедшая в подспудных взаимоотношениях между мной и обитателями острова, оказалась куда более радикальной. Психоделический опыт, пережитый совместно с островитянами, очень сблизил нас всех, так что теперь я уже не чувствовал себя случайным гостем среди них, как это было прежде. Но я не ощущал себя и членом одной семьи, — что было бы естественно, принимая во внимание мое вступление в гендерные отношения с дочерью Вандры и падчерицей папаши Гро. Скорее, я стал воспринимать самого себя естественной частью единого организма Нашего Острова, наделенного, как я теперь понимал, неким таинственным эквивалентом коллективного разума и воли....

У меня также появилась новая забота: постараться не забыть ничего из того, что я познал во время своего грандиозного космического путешествия. Потому что тот опыт, который я пережил тогда, на рассвете, с самого начала воспринимался мной как бесконечно более важный и значимый, чем все, что происходило со мной до сих пор. И у меня не было ни малейших сомнений в том, что испытанное в тот день по сути дела явилось прикосновением к чему-то сущностно реальному в этой вселенной, по сравнению с чем наша обычная повседневная реальность не может не показаться каким-то пренеприятным и болезненным наваждением, бессмысленным и содержательно ничтожным в любых своих проявлениях: от фактографии очередного прожитого дня — до всей мировой истории... Впрочем, папаша Гро (к которому я теперь испытывал глубочайшее доверие и уважение) дал мне обещание, что психоделический ритуал вскоре обязательно повторится.

Мне стала понятнее суть рискованного экзистенциального эксперимента, на который в свое время отважился папаша Гро: сбежать из стада омерзительных голых обезьян с их двусмысленной Моралью, которая убивает, и сомнительной Культурой, которая дезориентирует и уводит от реальности; перестать быть одомашненным приматом, механически соблюдающим абсурдные обезьяньи ритуалы и церемонии; осмелиться на то, чтобы наконец перестать “очеловечивать” этот мир, подлинная природа которого совершенно не-человечна, и решиться принять наш мир таким, каков он есть, а не таким, каким отдельные безволосые приматы, однажды присвоившие себе жреческие и управленческие функции, хотели бы его воображать и галлюцинировать.

То, что сделал со своей жизнью папаша Гро, разумеется, сильно смахивало на прыжок в пропасть, — когда уже знаешь, что пути назад нет, но еще не уверен в том, есть ли за спиной крылья. Это была попытка улизнуть из цивилизованной экумены (конечно, обжитой и даже уютной, как пространство плаценты для созревшего эмбриона, но и удушающе тесной), и проникнуть в гораздо менее освоенные уровни реальности и измерения, еще не оскверненные нашими словами и поименованиями.

Как правило, человек, решающийся на такое, со стороны выглядит, мягко говоря, не вполне адекватным, — что делает его весьма уязвимым для жестоких нападок со стороны людей нормальных и социально адаптированных. Впрочем, это судьба всех блаженных садху, сопливых юродивых, бездомных шаманов и странствующих дервишей. И потому я дал себе слово всегда быть настороже и, в меру своих сил, оберегать святого старца от любого зла, на которое так горазды отдельные особи, принадлежащие к нашей бессмысленно агрессивной породе голых обезьян...

*   *   *

Однажды почтовый гидросамолет, раз в неделю облетающий населенные острова архипелага Туамоту, совершил возле Нашего Острова вынужденную посадку. Увидав красную сигнальную ракету, мы поспешили к берегу, запрыгнули в лодку и налегли на весла...

Благодаря папаше Гро, неплохо разбиравшемуся в двигателях, пилоту и его напарнику удалось довольно быстро найти и устранить неисправность. Когда же они попытались отблагодарить старика за помощь объемистой кипой свежих газет и глянцевых журналов, папаша Гро вежливо отказался принять этот подарок.

— Спасибо, ребята, но меня не интересуют новости из вашего мира, — сказал он. — Вместе с тем, я был бы вам очень признателен, если бы вы согласились подбросить мою жену и дочку до Папеэте. Они у меня давно уже собирались погостить у тещи недельку-другую: старуха не виделась с ними целую вечность... А назад я уж их сам как-нибудь доставлю, на своем флагманском эсминце.

После недолгих колебаний летчики все же согласились взять с собой пассажиров, — но с условием, что с ними не будет большого багажа.

Когда Вандра и Ди, все еще немного растерянные от этой неожиданно подвернувшейся оказии, вошли в грузовой отсек и за ними гулко захлопнулась металлическая дверь, пилот махнул нам на прощание рукой и включил зажигание. Оглушительно взревев двигателем, самолет плавно разогнался на поплавках и, пару раз тяжело подпрыгнув на гребне вялой волны, наконец оторвался от воды...

Оставшись одни, мы с папашей Гро долго стояли на пустынном берегу, провожая взглядом желтый аэроплан, постепенно превратившийся на наших глазах в золотую крупинку, медленно тающую в вечереющих небесах...

Наш Остров, столь внезапно лишившийся женской части своей души, как-то сразу осиротел и поскучнел. Вернувшись домой, мы приготовили на очаге аскетичный холостяцкий ужин и без всякого аппетита поковыряли его вилкой. Затем, понимающе взглянув друг другу в глаза, все-таки выставили на стол традиционное средство от тоски, — и с полной самоотдачей напились...

Несколько последующих дней мы, непокладая рук, занимались ремонтом старого “Богомольца”, — чтобы женщинам было на чем вернуться на остров. А вечерами, когда становилось слишком темно для того, чтобы чинить раздолбанные дизеля, но в то же время еще слишком рано, чтобы ложиться спать, папаша Гро учил меня плести верши из пальмовой щепы и правильно курить гашиш из декадентской керамической трубочки...

Так мы и жили, стараясь не выходить из привычного и размеренного ритма жизни, — пока не произошло событие, внезапно и навсегда взорвавшее наш тихий отшельнический мир, не оставив в нем и камня на камне...

*   *   *

Однажды ночью меня разбудил какой-то странный шум и крики, доносившиеся с берега. Я вскочил на ноги и выбежал из дома, чтобы посмотреть, что случилось. Следом за мной во двор вышел и папаша Гро, с карабином на голом плече. За песчаными дюнами, намытыми прибоем, мы сначала разглядели задранный нос белого катера, на полном ходу влетевшего на отмель. Я сразу же опознал в нем глиссер китайских наркодилеров, доставлявших на остров компоненты.

Вскоре из катера вывалились и сами китайцы. Один из них, похоже, был тяжело ранен; другой же суетливо пытался оттащить его, громко стонущего, подальше от воды. Мы подбежали к истекающему кровью китайцу и помогли его товарищу донести раненого до дома. Папаша Гро положил его на свою постель и принялся оказывать первую помощь. Второй китаец на своем своеобразном французском пытался рассказать, что с ними произошло.

Как выяснилось, их катер был внезапно подрезан неким судном без бортовых огней и опознавательных знаков, а затем, после отказа китайцев подчиниться требованию заглушить двигатель и лечь в дрейф, был обстрелян из крупнокалиберного пулемета. Люди, атаковавшие катер, не были ни конкурентами, ни пограничниками, ни пиратами. Скорее всего, китайцы нарвались на группу захвата из полицейского спецподразделения, обслуживающего отдел по борьбе с наркотиками. Каким-то чудом китайцам все-таки удалось оторваться от преследователей и раствориться в ночи. Но так как один из них был тяжело ранен, другому пришлось свернуть с курса и причалить к ближайшему населенному острову, каковым и оказался атолл Корифена...

Когда раненый китаец был уже перевязан и напоен горячим чаем, окружающее ночное безмолвие внезапно разорвал оглушительный вой корабельной сирены. Узкий луч бортового прожектора, хаотически поблуждав по берегу, наконец высветил бунгало папаши Гро. В следующее мгновение мы услышали властный голос, искаженный и усиленный громкоговорителем:

— Внимание!.. Это полиция!.. Просьба сохранять спокойствие!.. Все лица, находящиеся на острове, должны сейчас же выйти на берег по одному!.. С собой ничего не брать!.. Руки держать над головой!..

Невредимый китаец схватился за свой “Узи” и нервно передернул затвор. Но папаша Гро остановил его:

— Погоди, парень, не кипятись! Сейчас я выйду из дома и поговорю с ними. Даст Бог, все еще обойдется...

Старик снял со стены карабин, распахнул дверь и неспеша вышел на порог. Позволив ослепить себя прожектором, он набрал в легкие воздух и крикнул:

— Эй вы там! На борту! С вами говорит владелец недвижимости, в которую вы вторглись! Этот атолл — частная собственность! Если у вас нет ордера на обыск, — а у вас почти наверняка его нет, — то прошу вас, господа, кем бы вы ни были, немедленно покинуть этот остров! В противном случае я, в соответствии с правами, провозглашенными конституцией Пятой Республики, буду вынужден оказать вам вооруженное сопротивление!..

Спустя минуту-другую из громкоговорителя вновь раздалась деформированная ночным эхом человеческая речь:

— Месьё Леон Гро!.. С вами говорит капитан Дельфосс!.. Уверяю вас, непосредственно к вам у нас нет никаких претензий!.. Однако я настаиваю на том, чтобы двое мужчин, которым вы сегодня столь неосмотрительно оказали гостеприимство, немедленно покинули ваш дом!... И с поднятыми руками!..

— Убирайтесь к черту! — наконец взорвался старик. — Леон Гро не из тех, кто продает людей, обратившихся к нему за помощью! Гоняйтесь за зайцами в океане, а не на моем острове! Даю вам десять секунд на то, чтобы исчезнуть отсюда! Иначе я стреляю на поражение!

В подтверждение серьезности своих намерений папаша Гро поднял над головой карабин и гулко шмальнул в ночной воздух...

В следующее мгновение длинная автоматная очередь, сперва срезав, как бритвой, небольшое деревце, росшее перед входом в дом, прошила фанерную дверь по диагонали, а затем прошлась и по старику. Папаша Гро пару раз качнулся на месте, с глухим стуком выронив из рук карабин, и молча рухнул на землю... Китайцы, открывшие было беспорядочную пальбу по черным теням, высыпавшим на берег, расстались с жизнью уже примерно через минуту...

В общем, стрельба стихла так же внезапно и неожиданно, как и началась. (В кино сцены такого рода длятся гораздо дольше, а потому и выглядят куда убедительнее, чем те события, которую они воссоздают.)

Я неподвижно лежал на полу, усыпанном битой посудой и древесными щепками, выщербленными из стены, зачем-то продолжая закрывать голову руками. В носу противно щипало от пороховых газов и подбирающихся слез. Мое тело нисколько не пострадало при обстреле, но зато в душе моей сейчас зияла рваная рана, — я почти сожалел о том, что не погиб вместе со стариком.

Какие-то люди в черном камуфляже деловито вытаскивали трупы китайцев из дома и волокли их в сторону своего судна.

— А это еще кто такой? — наконец услышал я удивленный голос за своей спиной. — Похоже, с китайцами тебя не было!

— Я живу здесь давно. Помощник по хозяйству...

— Дворецкий, значит? — усмехнулся спецназовец. — Понятно...

Он протянул мне руку в кожаной перчатке и помог подняться на ноги. Я вышел за порог и склонился над телом папаши Гро. На периферии огромных расфокусированных зрачков его застывших в изумлении глаз блестели две крохотные холодные искры, — блики от луны и звездного неба. Казалось, что взгляд его застыл навеки не от пули, которая его убила, а от того, что он увидел там... Я осторожно провел ладонью по его лицу и опустил податливые веки на изумленные глаза.

Человек в черном камуфляже тоже подошел к убитому и со вздохом сказал:

— Никто в этом не виноват... Так, несчастный случай... Просто твой босс имел неосторожность принять ошибочное решение... Ну это же надо было додуматься! Так глупо подставиться ради двух каких-то ублюдков! — Черный камуфляж слегка коснулся неподвижного тела тяжелым ботинком. — О, черт! А ведь кажется, это именно я его зацепил! Видел эту седую бороду через прицел! Если экспертиза подтвердит — придется тогда писать отчет, страниц на двадцать... А какой из меня писатель? Вот влип так влип, merde!.. Курить будешь?

Я медленно обернулся и тупо уставился на протянутую мне пачку сигарет, зажатую в черной перчатке. Так и не дождавшись ответа, спецназовец пожал плечами, губами вынул из пачки сигарету и чиркнул зажигалкой.

— Ты хоть немного соображаешь, мусор, кого ты сегодня завалил? — тихо спросил я на своем родном языке.

— Месьё, изъясняйтесь, пожалуйста, по-французски! Я вас не понимаю...

— D/accord… — я согласно кивнул головой. — Tu va viendra d/me comprendre... (Ладно… Щас поймешь...)

С этими словами я приблизился к растерянно заморгавшей человеческой особи, широко размахнулся — и что было силы въебал по ненавистной харе...

Вслед за тусклым стуком сжатого кулака, неожиданно глубоко погрузившегося в гладко выбритую челюсть, я услышал хруст ломающихся костей и фаланг собственных пальцев. Существо в черном камуфляже потеряло равновесие и опрокинулось навзничь, лицом вверх.

Я машинально лизнул ошпаренную ударом, совершенно безжизненную ладонь, и устало сел прямо на землю. Другой организм в черном, внезапно вынырнув откуда-то сзади, страшным ударом ботинка по голове в мгновение ока погрузил мое сознание в ту самую изначальную тьму, из которой, собственно, оно однажды и явилось на свет...

Очнулся я уже в наручниках, туго сомкнутых на запястьях. Переломанные пальцы правой руки безобразно распухли и теперь причиняли мне невыносимую боль.

— Вот сволочь! — сказал флик, тыча длинным фонарем в мое разбитое лицо. — Свернул челюсть капралу! Ну-ка, вставай, ублюдок! Живо!

Я кое-как поднялся на ноги и прислонился плечом к пальмовому стволу. Но флик тут же ткнул меня в спину стволом и погнал к берегу.

Где-то на полпути до полицейского катера спецназовец вдруг остановился и сказал:

— Постой-ка! Мне сейчас пришло в голову... Ты хоть представляешь, подонок, сколько лет тюряги тебе светит за нападение на полицейского, находящегося при исполнении?

— Да, месьё... Приблизительно представляю... — отозвался я.

— Ну, и что ты об этом думаешь? Тебе это надо, придурок?

— Нет, мне это не надо, — честно признался я.

— М-да... Ну ладно! Тогда мы с тобой сделаем вот что... Я сейчас сниму с тебя наручники, и мы расстанемся, как будто и не встречались никогда. Ты переждешь в роще, пока мы не уйдем с острова, а потом — катись отсюда на все четыре стороны!.. Ну как? Идет?

— Да, месьё, — ответил я, конечно, не веря ни единому его слову.

Черный человек снял с меня наручники и сказал:

— Ну! Беги же! Давай! Ну! Чего ты ждешь!

Я по-прежнему стоял лицом к нему, понимая, что когда жертва глядит убийце в глаза, решиться на выстрел гораздо труднее.

— Ну же, давай! Пока никто не видит! — прошептал головорез и нервно огляделся по сторонам.

— Беги, идиот! Черт бы тебя побрал! — наконец заорал спецназовец и замахнулся на меня пистолетом.

Я медленно повернулся к нему спиной и сделал два-три мучительных шага вперед. Уловив легкое клацканье взводимого затвора, я вздрогнул и, инстинктивно попытавшись выскочить из светового конуса, исходящего от нацеленного мне в спину фонаря, внезапно метнулся во внешнюю тьму... В следующее мгновение что-то острое обжигающе горячо торкнуло меня под лопатку. Я запнулся и, так и не успев выдохнуть воздух из легких, уткнулся раскрытым для крика ртом в сухой песок...

*   *   *

На следующие сутки я был доставлен санитарным вертолетом в Папеэте...

Кое-как подлеченный в тюремной больнице, я предстал перед судом, затем был неожиданно оправдан милосердными присяжными, — и уже спустя пару дней поспешно выслан в Москву, за казенный счет...

Прощай, малышка Ди! Прощай, папаша Гро! Прощай, Вандра! Прощай, Наш Остров — единственное время-и-место, где я был счастлив...



P.S.
Леон Гро (Leon Grault) говорил:

* * *

«Наша цивилизация откровенно ставит нас перед страшным выбором: оказаться вконец обесчеловеченным “человеческой культурой”, но выжить, или разотождествиться с ней, обняв изувеченную Землю, вновь попытаться стать “кроманьонцем” — и быть раздавленным...
Итак, что мне делать? Расчеловечиться, чтобы зачем-то жить дальше? Или очеловечиться и исчезнуть?
Единственное достойное занятие, которому человек способен посвятить свою жизнь (точнее сказать, свою смерть),— попытаться преодолеть в себе и вокруг себя эту ублюдочную цивилизацию, созданную нашими невменяемыми предшественниками и современниками».

* * *

«Послать нахуй Культуру — значит подписать себе смертный приговор. Не послать — значит заживо сгнить, медленно и мучительно разлагаясь в ее пищеварительном тракте на обессмысленные составные элементы: пол, возраст, гражданство, образование, профессия, конфессия, больная печень, вставная челюсть, страховка, пиво, бумажник, дети, футбол, Свидетельство о смерти...».

* * *

«Некоторые давнишние покойники, чьи книги мне все еще почему-то дороги, на самом-то деле тоже были продуктами и проводниками нашей шизоидной логократии: неугомонные производители миражей и наваждений, пустотелых концептов и симулякров, истинная цена которым — грош в базарный день...
Возможно, их кажущаяся весомость в основном заключается в том, что когда они жили — их было мало... Редкие деревья в пустыне, которые наперечет — всегда ценность, каждое по отдельности. Ценность отдельных деревьев в теперешних необъятных информационных джунглях — исчезающе мала. При этом девальвируется и сама логократия с ее “духовной культурой”. Бесчисленные орды нынешних производителей симулякров постепенно делают ее совершенно неубедительной и нелегитимной. Избыточная эмиссия “вечных ценностей” приводит к их обесцениванию и духовному банкротству».

* * *

«По-настоящему убедительная и внушающая доверие онтология совершенно невозможна, поскольку адекватная модель мира должна ведь быть полностью идентична ему. А такие объемы информации просто не вместят наши студенистые мозги...
Наши суррогатные модели реальности только морочат нам голову и дезинформируют. Вот они — мои указательные пальцы, но ими уже не на что, да и незачем указывать, поскольку цели, уже истыканные указующими перстами, тут же перестают существовать. Гипотетически подлинное немедленно перестает быть подлинным, когда мы фиксируем эту подлинность. Названное — исчезает навсегда, оставляя, впрочем, на память о себе собственную тень. Некоторые апофатические определения объективно диагностируют свершившееся исчезновение Реальности (по крайней мере — для нас). Индуистское “нети-нети” (“не Это! не Это!”) — единственные человеческие слова, имеющие хоть какой-то смысл».

* * *

«Основной парадокс Сущего заключается в том, что Оно, разумеется, не существует. Но ведь для того, чтобы понять это, все равно должен быть некто, согласившийся хотя бы притвориться существующим! — Афродита-Урания, выходящая из вакуумной пены лишь затем, чтобы, с изумлением оглядевшись по сторонам, тотчас вновь погрузиться в то самое ничто, из которого она вышла...».

Tweet