Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажжённых фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, жопы, плечи, шапки и кучи лошадиного гавна на проезжей части. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся раком, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнётся. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашёл нужным стряхивать с хуя снег... Его лошадёнка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать...

Иона и его лошадёнка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора ещё до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает своё место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.
- Извозчик, на Выборгскую! - слышит Иона.- Извозчик!
Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облеплённые снегом, видит военного в шинели с капюшоном.
- На Выборгскую! - повторяет военный.- Да ты спишь, что ли? На Выборгскую, блядь!
В знак согласия Иона дёргает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-леббля
единому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошадёнка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места...
- Куда прёшь, пидор! - на первых же порах слышит Иона возгласы из тёмной, движущейся взад и вперёд массы.- Куда черти несут? Права держи!
- Ты ездить не умеешь! Права держи! - сердится военный.
Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на ибло лошадёнки. Иона ёрзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как укуреный, словно не понимает, где он и зачем он здесь.
- Какие все подлецы! - острит военный.- Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.
Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья. Все виною самогон, выпитый на досуге.
- Что? - спрашивает военный.
Иона кривит улыбкой рот, напрягает своё горло и сипит:
- А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер.
- Гм!.. Отчего же он умер?
Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:
- А хуй его знает! Должно, от передроча... Три дня продрочил в больнице и помер... Любил вздрачнуть сынок мой. Божья воля.
- Сворачивай, сука! - раздаётся в потёмках.- Повылазило, что ли, старый ебдун? Гляди глазами!
- Поезжай, поезжай...- говорит седок.- Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!
Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжёлой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнётся... Мокрый снег опять красит набело его и лошадёнку. Проходит час, другой... Лошаденка срет черным поносом на белый снег.
По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.
- Извозчик, к Полицейскому мосту! - кричит дребезжащим голосом горбач.- Троих... двугривенный!
Иона дёргает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены, пизду ему бы... Что рубль, что пятак - для него теперь до пизды, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попрёков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.
- Ну, погоняй, бля! - дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы.- Хуярь! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всём Петербурге не найти...
- Гы-ы... гы-ы...- хохочет Иона.- Какая есть...
- Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее?старый пердунбля…
- Голова трещит...- говорит один из длинных.- Вчера у Дукмасовых мы вдвоём с Васькой четыре бутылки коньяку выпили.
- Не понимаю, зачем песдеть! - сердится другой длинный.- Песдит, как сволочь.
- Сто хуефф мне в допу, правда...
- Это такая же правда, как то, что лошадь у коня сосет.
- Гы-ы! - ухмыляется Иона.- Ве-есёлые господа, бля!
- Тьфу, чтоб тебя черти ебали!..- возмущается горбач.- Поедешь ты, старая пестдун, или нет? Разве так ездят? Ебани-ка её кнутом! Но, блядь! Но! Хорошенько её! Задвинь-ка ей по самое небалуй,бля.

Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращённую к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне, что в рот сразу три хуя взять может. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается ещё раз и бормочет:
- А у меня на этой неделе... тово... сын помер!
- Все помрём...- вздыхает горбач, вытирая после кашля пену с губы.- Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда этот пидор он нас довезёт?
- А ты его легонечко подбодри... в жопу!
- Старая холера, слышишь? Ведь в жопу щас палок навстовляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе похуй на наши слова?

И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника.

- Гы-ы...- смеётся он.- Весёлые господа... дай бог здоровья!
- Извозчик, ты женат? - спрашивает длинный.
- Я-то? Гы-ы... ве-есёлые господа! Таперя у меня одна жена - правая рукасырая земля... Хи-хо-хо... Хуй-то стоит. Моггила, то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив... К нему на могилку захаживаю, член в жопу погружаю. Чудное дело, раньше он меня ебал, теперт я его. Гы-гы....

И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в тёмном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь ещё с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдётся ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из неё тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, её не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что её не увидишь днём с огнём...
Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.
- Милый, который теперь час будет? - спрашивает он.
- Какой я тебе милый, бля. Ахтунк, бля, ты чо пидор что ль?

Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдаётся тоске... Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дёргает вожжи... Ему невмоготу.
"Ко двору,- думает он.- Ко двору!"
И лошадёнка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе "спираль" и духота... Иона глядит на спящих, почёсывается хуй и жалеет, что так рано вернулся домой... Еще не все спят, сцукибля. Хуй кому засадишь щас.
"И на овёс не выездил,- думает он.- Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий своё дело... который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен..."
В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.
- Пить захотел? - спрашивает Иона.
- Стало быть, пить!
- Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер... Слыхал? На этой неделе в больнице... История!
Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется... Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он ещё путём не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про неё нужно поговорить... Да мало ли о чём он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить ещё лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов. Да и сосут неплохо.
"Пойти лошадь поглядеть,- думает Иона.- Спать всегда успеешь... Небось, выспишься..."
Он одевается и идёт в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нём можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко...
- Жуёшь? - спрашивает Иона свою лошадь, видя её блестящие глаза.- Ну, жуй, жуй... Коли на овёс не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только...
Иона молчит некоторое время и продолжает:
- Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребёночек, и ты этому жеребёночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребёночек приказал долго жить... Ведь жалко?
Лошадёнка жуёт, слушает и дышит на руки своего хозяина...
Иона увлекается, подходит ближе, гладит ее вздымающиеся бока, чувствует тепло идущее из недр лонадиного тела. Вскоре его хуй подымается. Он встает на стремянку засаживает его прямо в жопу своей лошаденке, лошаденку буд-то бы от удовольствия фыркает, сдвигает хвост в сторону и жует овес неторопясь. Под мерное раскачивание чресел Иона рассказывает лошади как его сын первый раз трахнул его в анус, о том как ебал его 6 лет, а потом когда в армию ушел в даль от родной жопы в дроч ударился на две недели, истощал и скончался.
1886 и 2003.