Продолжение.

Накануне, 18 июня 1987 года, жене начальника спецчасти Ермакова - Галине Алексеевне,  исполнилось сорок лет. Галина Алексеевна работала учителем математики и была завучем. Кроме того, она являлась претендентом номер один на должность директора школы после ухода  нынешнего директора Голденберга на заслуженный отдых. Среди приглашённых на день рождения оказался и Петр Михайлович Мажухно, приятель Василия Петровича Ермакова.
Не всем этот гость был приятен, но хозяевам не указывают, кого приглашать на личный праздник.  Естественно, Василий Ермаков давно знал, что Мажухно тайком воздыхает по учительнице физики Татьяне Жучковой и мечтает затащить ее в кровать. Татьяна была холостячкой с пышной грудью, роскошными волосами и всегда ухоженными руками. Ее губы сводили с ума не только Петра Михайловича, редкий зэк не любовался ими, когда Татьяна Степановна стояла у доски и рассказывала о Ньютонах и Омах.
Мажухно страдал оттого, что Жучкова была немного выше ростом. Он не знал, с какой стороны к ней подойти. С полгода назад они вместе были на какой-то вечеринке, и Татьяна Жучкова весь вечер танцевала с капитаном. Он, было, подумал, что вопрос решен, сегодня будет ночь наслаждений. Ан, нет. Жучкова после вечеринки решительно разделалась с ухажером и уехала домой. Петр Михайлович ничего не понял. С одной стороны Жучкова  весь вечер проявляла к нему симпатии, но вдруг взяла и уехала, как будто не было танцев, зажимушек и всяких там  поцелуйчиков.
«Разве так можно поступать со взрослым мужиком?» - недоумевал Мажухно. После той вечеринки им еще не раз приходилось находиться в одной компании, и всегда Татьяна Жучкова была одна, без мужчины. Казалось бы, она с удовольствием общается с Петром Михайловичем, принимает его приглашения на танец. Но почему-то после окончания вечеринки становится сухой, холодной, неприступной, как контрольно-следовая полоса. Сегодня капитан решил действовать напористее и довести дело до конца.
«В конце концов, мы же не мальчик и девочка, которым по 12 лет, - думал он. – Так и будем плясать да смотреть друг на друга. Нужно поставить вопрос ребром».
Голденберг пришел к своему завучу в гости просто отметиться. Уже через полчаса он засобирался домой, ссылаясь на плохое самочувствие и чрезвычайную занятость. Он не очень любил Галину Алексеевну, и, если бы не давление сверху, никогда бы не назначил ее завучем. Он нутром чуял в ней конкурентку, она буквально дышала ему в спину. Орест Фадеевич  сознавал, как  только он достигнет пенсионного возраста, ему тут же предложат оставить пост директора, чтобы назначить Галину Алексеевну. Это лишь на первый взгляд в должности директора ничего привлекательного, на самом  деле, если с умом распорядиться, из нее можно извлечь внушительный доход.
Во-первых, по устоявшейся традиции, директор школы возглавляет наблюдательную (общественную) комиссию, без ходатайства которой ни одного осужденного никто не переведет ни на «химию» (условно-досрочное освобождение с обязательным привлечением к труду – куда пошлют, там будешь жить и работать), ни на «поселение». Конечно,  все вопросы решает суд, но история еще не знала, чтобы суд освободил кого-либо при отрицательном решении наблюдательной комиссии.
Во-вторых, под крылом директора всегда есть несколько заключенных из местных, которым помогают родственники и друзья.  Всегда можно передать письма в обе стороны, минуя цензуру, деньги, кое-какие вещи, продукты и многое другое. Попробуй, поймай директора с поличным, когда в школу незамеченным не проникнешь, а только через «кнопку» дневального, да если еще и завхоз надежный помощник. Все услуги щедро оплачиваются родственниками и друзьями. Были случаи, когда, благодаря директору школы, начальник отменял постановление о водворении осужденного в штрафной изолятор или предоставлял дополнительное свидание. А это дорогого стоит.
Директора школ, расположенных на территории исправительно-трудовых учреждений, имеют неплохие связи и в ГУВД края. Пользуясь такими связями, Гольденберг не одному уже офицеру помог своевременно, а то и досрочно, получить очередное звание, несмотря на имеющиеся взыскания. Иными словами, директор лагерной школы  - это не просто должность, это определенный статус, и потерять его, конечно, Оресту Фадеевичу не хотелось, но он чувствовал, что осталось ему совсем недолго.
Среди гостей Ермаковых был и молоденький лейтенант Сергей Васильевич Заречный, протеже Василия Петровича, его недавно назначили начальником 1-го отряда (известного под аббревиатурой ХЛО). До исправительно-трудовой колонии Сергей Заречный закончил педагогический институт и работал в общеобразовательной школе преподавателем русского языка и литературы. Откликнувшись на призывы ГУВД края и по совету Ермакова, он решил внести свою лепту в дело исправления оступившихся членов общества. Хотя на первом месте все-таки были: зарплата, многочисленные льготы, как офицеру МВД, перспектива получения жилья, наконец, бесплатная форма и даже сухой паек. А еще, по его личному признанию, присутствовала какая-то романтика. Все-таки работа с заключенными – это не возня с двенадцатилетними оболтусами, где и выразиться-то нельзя, хотя иногда и хочется.  Пока учился в школе, Сергей мечтал стать учителем, а после того, как окончил институт, мечта превратилась в серые и скучные будни.
Вот и решил учитель Заречный переквалифицироваться в лагерные надзиратели. Теоретически начальник отряда – тоже педагог и воспитатель, но практически – «подопытный кролик». Заключенный проводит в колонии 24 часа в сутки. А начальник отряда – восемь часов в день по будням. И  не каждый день, поскольку есть еще дежурства, всякие поручения от начальства, совещания в главке, различные семинары и т.п.
Получается, начальник отряда бывает в подразделении в среднем 3-4 раза в неделю, при этом он должен заполнить «Тетрадь индивидуальной работы с осужденным», в которой обычно пишется всякая ерунда, дескать, пообщался с осужденным. Он признает (или не признает) себя виновным, раскаивается (или не раскаивается) в содеянном, встал (или не встал) на путь исправления и т.п.
Новый начальник отряда всегда поначалу пытается что-то делать, как-то влиять на события, но вскоре понимает, что все тщетно, что лучше всего передать все властные полномочия завхозу, и не будет никаких головных болей и переливаний из пустого в порожнее. Зэкам только дай волю,  и через пару дней голова пойдет кругом. Один говорит на другого, другой на третьего, третий на первых двух. Интриги, интриги, интриги, в которых  черт ногу сломит, а не только вновь назначенный начальник отряда.
Когда Заречный пришел к Василию Петровичу и рассказал о нахлынувших проблемах, Ермаков ответил просто:
- Не вникай! У тебя для этого есть завхоз. Ты все равно в зэковских разборках ничего не поймешь. Пусть этой ерундой сами зэки и занимаются.
- А мне что же делать, Василий Петрович?
- Как что, дорогой? Книги читай! Изображай бурную деятельность: время от времени носи начальнику колонии постановления о наложении взыскания. Скажи завхозу, чтобы три-четыре таких постановления в месяц он тебе подготавливал, ну и парочку постановлений о поощрении.  Всегда будешь на высоте.
- Как-то неловко, - смутился молодой лейтенант.
- Ничего неловкого, - уверенно произнес Ермаков. - Я тоже в твои годы рвал сердце и душу, но постепенно понял, что это никому не нужно. Вся наша пенитенциарная система – пустая трата времени и средств государства. «Исправительно-трудовая колония» - это же идиотизм. Кого мы тут исправляем? Ты посмотри статистику, ее сейчас открыли и печатают во всех изданиях. Мы их «исправляем, исправляем», а они выходят на свободу и снова грабят, крадут, насилуют, убивают. А мы им тут свидания, посылки, передачи, бандероли, магазин, библиотека, газеты, журналы. Иногда посмотришь и думаешь, кто лучше живет, зэки или мы? Мы же вместе сроки отбываем. Но они заслужили свои сроки, а мы свои отбываем за нищенскую зарплату. Я считаю, мы слишком лояльны к преступникам. Нельзя им создавать такие условия. Будь моя власть, я бы их загнал по камерам, держал впроголодь и кормил только за хорошую работу. Не выполнил норму, получи кнутом по спине. Полсрока отбыл в повиновении, немного бы дал слабину, например, разрешил с родственниками по телефону пару минут поговорить. И никаких Удо-Мудо. Условно-досрочное освобождение развращает заключенного, теряется смысл наказания. Один суд приговаривает к определенному сроку, другой – досрочно освобождает. Разве это правильно? Дали тебе 10 лет, вот отсиди их, и, пожалуйста, иди на свободу. Но отсидеть их зэк должен так, чтобы вернуться в тюрьму для него было самым ужасным наказанием. Попал второй раз – в яму его, к крысам и насекомым.
- Ну, Василий Петрович, - улыбнулся Заречный, – это же люди.
- Люди, говоришь? – Ермаков зло рассмеялся. – Еще насмотришься на этих людей. Ты не смотри на их улыбающиеся морды, на их подхалимаж и угодничество, попытайся заглянуть в душу, да поглубже. Большинство из них - животные, готовые в любой момент перегрызть тебе горло.
- Вы такие ужасы рассказываете, Василий Петрович, а не поторопился ли я со сменой работы?
Ермаков рассмеялся, похлопал по плечу молодого лейтенанта и сказал:
- Будь мужчиной. Главное, не позволяй зэку сесть себе на голову. Первое время никаких просьб. Они любят посадить начальника на «крюкан».
- Это еще что? – удивился Заречный.
- Крючок! Рыбу подсекают, а потом тащат к берегу. Так и нас  зэки подсекают. Сначала попросит какую-нибудь мелочь принести. Даст рубль-два и просит пару пачек сигарет принести. Вроде, не сложно. Затем чайку пачку. Потом какую-нибудь мелочевку, типа зубной пасты. Все, казалось бы, мелочи, но запрещено категорически, и ты уже в «замазке». Ты уже соучастник! Улавливаешь? Отказать неудобно, и начинается игра в удава с кроликом. Понимаешь, что нельзя, а тащишь. И до добра это не доводит. Либо оперчасть накроет, либо другие службы. Зэки – почти все стукачи. Петр Михайлович лихо их вербует, раз-другой наедет, и те уже на задних лапах. Особенно те, кто теплые и хлебные места занимают, а таких у тебя 150 человек. Весь отряд ХЛО –  теплые и хлебные места. Но с умом и твое место может стать очень даже теплым и хлебным. Не зря я тебя туда протолкнул. Только, Серега, не спеши, не беги впереди паровоза…

                                                              ***

Мажухно заметил, как Татьяна Жучкова вышла из квартиры, и тут же последовал за ней. Он застал ее раскрасневшейся на лестничной площадке с сигаретой в руке.
- Татьяна, тебе плохо? – участливо спросил Петр Мажухно.
- Нет-нет! Наоборот, мне очень хорошо. Давно так не танцевала. А что, товарищ капитан, мы уже на «ты»?
- Да брось, Таня! – обиделся Мажухно. – Мы не на службе? Причем тут «капитан»?
- И что, мне вас Петей называть? – пошутила Татьяна Степановна.
- Называй, как хочешь, - ответил Мажухно, - но ответь, пожалуйста, почему ты так себя ведешь?
- Вы, Петр Михайлович, вышли за мной, чтобы воспитывать?
- Нет, я имел в виду твое поведение по отношению ко мне.
- И чем вас не устраивает мое поведение?
- Ну, в общем… - Мажухно закурил. - Мы неплохо проводим время в компании, а в конце ты всегда прощаешься со мной холодно и уезжаешь домой.
- А куда мне уезжать? 
- Я не это имел в виду, - смутился Мажухно. – Понимаешь, я хочу, чтобы у нас с тобой были более близкие, то есть, более дружеские отношения.
- А разве наши отношения не дружеские? Мы что, в ссоре или…
- Дружеские! Но я хочу не дружить с тобой, Татьяна! Я хочу любить тебя!
- Ах, вот оно что? – рассмеялась Жучкова. – Вы предлагаете мне стать вашей любовницей.
- «Любовница» - грубое слово.
- Оно тоже от слова «любить».
- Я не люблю этого слова.
- Тогда назовите другое, более подходящее.
- Жена, - выпалил Мажухно. – Я предлагаю выйти за меня замуж.
На площадке повисла тишина. Первой ее нарушила Татьяна Степановна (алкоголь заметно ее раскрепостил):
- Даже так? Нет, Петр Михайлович, вы эту затею оставьте. Я уже была замужем и второй раз этого удовольствия не хочу. Тем более, уверяю вас, жена из меня никудышная.
- Не волнуйся. Я все стерплю.
- Нет-нет-нет! И еще раз - нет!
- Но почему, Татьяна? Я люблю тебя. Ты это понимаешь?
- Понимаю! Но вы тоже, наверно, понимаете, что у любви два берега.
- Вы хотите сказать, что у вас, - Мажухно вдруг перешел на «вы», - нет ко мне никаких чувств?
- Именно так, - решительно ответила Татьяна Жучкова и выпустила густую струю дыма над головой капитана.
- Зачем вы тогда играете со мной, как только мы оказываемся в одной компании?
- Очень просто, Петр Михайлович! Обычно в наших компаниях два холостяка – вы да я!  Я никогда не относилась к этому серьезно, а вы, видимо, приняли мое поведение за определенные знаки внимания. Я вам сочувствую.
Капитан чувствовал себя раздавленным и униженным. Никак не ожидал такой развязки. Он почему-то был уверен, признайся он Татьяне в любви, и она ответит взаимностью. Или, по крайней мере, призадумается. Но категорическое «нет», - этого Мажухно не ожидал. Вдруг он взял Татьяну одной рукой за талию, другой обхватил за шею и, прижав женщину к себе, поцеловал ее в губы. Жучкова вырвалась из объятий, отвесила ухажеру пощечину и, вытирая губы, сказала:
- Теперь я точно знаю: чтобы выйти за тебя замуж, Петя, нужно быть полной идиоткой.
Она прошла в квартиру, а Мажухно, постояв еще на лестничной площадке, спустился вниз, поймал такси и уехал домой, ни с кем не попрощавшись. Уже поздно вечером он позвонил Василию Ермакову и, сославшись на срочные дела, извинился за внезапный отъезд из гостей. Засыпая ночью, Мажухно думал: «Хорошо, сучка! Не мытьем, так катаньем. Я найду способ раздвинуть твои ноги».

                                                              ***

- Жека, тебе письмо. От жены! – воскликнул Серега Белоконь так, словно письмо было адресовано не Даньшину, а ему лично.
Письмо в колонии –  глоток свободы. Заключенный может получать в месяц любое количество писем, а вот написать имеет право только три. Вернее, писать ты их можешь десятками, отправить можешь не более трех в месяц. Советская исправительная система почему-то считала ограничение на отправку заключенными писем родным, близким и друзьям одним из методов перевоспитания осужденных. Кому могла прийти в голову такая бредовая идея? Ведь только вдуматься: получать письма ты можешь хоть сотнями, а отправлять на свободу только три письма. Чему же вы, господа воспитатели, учили оступившихся сограждан? Тому, что не на все письма нужно отвечать? Давайте немного поразмышляем.
Приходит заключенному несколько писем – от мамы, от папы (допустим, что часто бывает, родители не живут вместе), от жены, от ребенка (захотел малыш самолично написать папе письмо), от бабушки, от любимой девушки (если не женат), от друга, от соседа, еще, допустим, от учительницы или от коллег по бывшей работе, да мало ли кто пожелает написать заключенному, чтобы морально поддержать человека. И что? Кого считать «избранными»? Кому отвечать? Слышу подсказку: в первую очередь, конечно, матери, жене, ребенку. А как быть с отцом, с бабушкой, с дедушкой, с коллегами по работе, с друзьями, с учителями? Несостоятельность этого положения очевидна, и сами сотрудники колоний это признают, но действуют согласно инструкции. Хорошо, если цензор возвращал письмо отправителю с пометкой «лимит исчерпан», а частенько «лишние» (могут ли письма быть «лишними»?) письма просто уничтожались, отправлялись в мусорную корзину.
Благослови, Господи, людей, работающих в колониях и тюрьмах, помогающих переправлять письма заключенных на свободу. Если бы вы знали, сколько вы сохранили своими «противозаконными» действиями семей и просто хороших человеческих отношений.  Даже если вы это делали корысти ради, всё равно примите от тысячи заключенных признательность и благодарность. Сказано: «Если хочешь помочь Богу, помоги заключённому». Ретивые надзиратели возразят и приведут другие аргументы: дескать, посредством этих писем, осужденный или подследственный может замести следы преступления,  запутать следствие и, как результат, уйти от справедливого наказания. Возразим этому товарищу: никто и ничего «по делу» в этих письмах писать не станет. Для запутывания следствия и уклонения от наказания существует многочисленная армия адвокатов. В нелегальных же письмах заключенные обычно пишут о любви, просят прощения, снисхождения и умоляют жен, любовниц, подруг дождаться их и не бросать в беде.
Даньшин бережно вынул из уже открытого цензором конверта аккуратно сложенные вдвое тетрадные листочки, поднес их к лицу и жадно вдохнул еще не растаявший полностью аромат Наташиных духов. Развернув листы, он увидел в левом верхнем углу розовый отпечаток губ. Дыхание участилось. Укрывшись от посторонних глаз, Даньшин поцеловал отпечаток супружеских губ и приступил к чтению письма.     
«Здравствуй, мой дорогой и любимый Женечка! Здравствуй, папочка!
Сегодня утром получили твое письмо, но торопилась на работу, и ответ пишем вечером. Очень обрадовались, что тебя уже поставили в график свиданий. Это очень хорошо, что первый день выпал на 25 июля. Это суббота и мне будет проще отпроситься с работы на понедельник-вторник, хотя мой начальник сказал, что, возможно, мне вообще с 20-го июля предоставят отпуск до 10 августа. Хорошо бы. Работа уже так надоела. Как ты там, наш родной? Как тебе новая работа? Справляешься? Я рассказала Ленке, подружке, что тебя назначили завхозом школы, она долго смеялась, вспоминая нашего завхоза школы. Помнишь, дедуля у нас работал, вечно всем недовольный, еще как-то тебя без «сменки» в школу не пустил. Здесь, на свободе, народ не понимает, что означает слово «завхоз». Они думают, что эта должность связана с ведрами, тряпками и прочим инвентарем. Я тоже вначале так думала.
Кстати, родной, у меня для тебя хорошая новость. В этот раз мы приедем на свидание вместе с Катькой,  побудет день с нами, а вечером бабушка ее заберет. Она прожужжала мне все уши: папа-папа… Я решила, можно брать ее с собой. Все-таки, она у нас уже взрослая девчонка. Да и представляю, как ты соскучился по ней. Фотографии фотографиями, а живое общение ничем не заменишь. Время как летит! Хотя для тебя такие слова, наверное, звучат как издёвка. Помню, ты на одном из свиданий рассказывал о времени, которое остановилось.  Но это только кажется, Женечка. Разве ты заметил, как пролетели последние четыре года? То-то. Время – неумолимо. Оно все равно делает свое коварное дело: старит нас и приближает к закономерному концу. Что это я… истосковалась я, любимый. Как я устала от одиночества. Если бы не Катька, наверное, давно сошла с ума. Хоть доченька отвлекает от дурных мыслей и одновременно придает силы. Ладно, Женя. Не буду много расписывать. Скоро увидимся. Целую тебя всего-всего. Обнимаю. Люблю и жду. Целуем тебя, обнимаем, любим, ждем!
                            До встречи. Твои Наталья и Катерина».   
Даньшин ликовал: «Неужели моя мечта сбылась! Наконец-то увижу Катьку. Как же я соскучился по ней. Миленькая моя девочка».     
Женя еще раз перечитал письмо, сотню раз перецеловал отпечаток Наташкиных губ. Представил, как он будет целовать ее губы 25 июля на свидании.
«Господи! – думал он. – Как я жду этот день! Как я хочу вас видеть, мои милые, мои родные, мои любимые девочки! Как прожить этот месяц? Сегодня 26 июня. Значит, осталось меньше месяца. Не месяц, а 29 дней. Разве это срок? Двадцать девять дней – это даже не полный месяц».

                                                      ***         

Заместитель начальника колонии по политико-воспитательной работе (попросту, «замполит») майор Юрий Филиппович Сиверин внешним видом больше напоминал сельского заведующего клубом, чем сотрудника исправительно-трудового учреждения. Высокий, полный, круглолицый, с густыми бровями и по детски наивными глазами. Глядя на него, всегда казалось, что он чему-то удивляется и вот-вот задаст вопрос, на который все знают ответ, кроме него самого. Военная форма сидела на его плечах как-то неуклюже, с первого взгляда не разобрать: то ли мала ему, то ли, напротив, - велика.
Несмотря на то, что Сиверин дослужился до звания майора и должности заместителя начальника колонии, он оставался наивным добряком. К заключенным Юрий Филиппович относился не как к отребью и негодяям, которых нужно денно и нощно уничтожать, а как к несчастным людям.
«Преступник, насильник, убийца, разбойник, вор – это, конечно, плохо, - любил рассуждать Сиверин, - но кто их сделал такими? Ведь человек рождается несмышленышем, и кем он станет, зависит от того, в какой среде он будет жить и воспитываться. Мы же коммунисты и не имеем права забывать, что «бытие определяет сознание», именно бытие. Так почему же мы (общество) сначала взрастим преступника, а потом еще и прилагаем силы к тому, чтобы его озлобить и превратить в дикое животное?». 
Юрий Филиппович ратовал, чтобы у осужденного была возможность почаще ходить в клуб. Кого он только не приглашал в колонию: и певцов, и артистов цирка, и юмористов. Благодаря замполиту в клубе имелся набор музыкальных инструментов, которому позавидовали бы многие вокально-инструментальные ансамбли на свободе.
При клубе был организован ансамбль под названием «Надежда».  На праздники заключенные давали концерт сначала для сотрудников, потом для осужденных. Выступления удавались. Руководил ансамблем заключенный с пятнадцатилетним сроком, Сергей Александрович Траян, бывший кабацкий музыкант. Троян на свободе заподозрил жену в измене и в пылу скандала убил ее, затем прихватил ружье, разыскал ее любовника и отправил его вслед за супругой. Месяц скрывался в тайге у знакомого лесника, пока до того не дошли пересуды о ревнивце. Сам ночью связал мстителя и сдал в милицию.
«Зверушку убьешь, - бурчал лесник, доставляя Траяна в отдел, - и то переживаешь, а тут две души загубил. Нет, Сережка, не дело от властей бегать. И врать мне не следовало». Троян, когда просил у лесника убежище, соврал, что, мол, согрешил с девушкой, а ее жених пообещал его убить. Потому, дескать, решил пожить в лесу, пока тот успокоится…
3 июля 1987 года майор Сиверин проводил совещание с начальниками отрядов:
-  Итак, уважаемые товарищи, работы нам с вами подвалило достаточно. Все изучили «Указ об амнистии»?
- Делать им там нечего, все амнистии штампуют, - раздался чей-то голос.
- А вот это уже не нам с вами решать, - возразил Юрий Филиппович. – Указ, между прочим, одобрен Михаилом Сергеевичем Горбачевым, не надо забывать, уважаемый, что помимо всего прочего, тов. Горбачев – Генеральный секретарь ЦК КПСС. У вас есть возражения? Сейчас идет перестройка, у нас, так сказать, гласность. Если с чем-то не согласны, пишите в ЦК или в Верховный совет.
- Сегодня гласность, товарищ майор, а потом гласность надоест, возьмутся за глашатаев…
В зале раздался смех.
- Шуточки в сторону, - Сиверин встал, все замолчали. – Мы – вдобавок ко всему,  люди военные. А есть специальный приказ министра внутренних дел. Наша основная задача – подойти к исполнению его не формально, а со всей партийной и служебной ответственностью. Приказы не обсуждаются, а выполняются. Прошу обратить внимание, мы должны подготовить на каждого осужденного характеристику. И, пожалуйста, не превращайте эту работу в формальность. Мы должны понять, что в наших с вами руках судьбы людей. Раз советская власть решила сделать шаг великодушия, мы на местах не имеем права превратить благое дело в фарс. Амнистия – синоним слова «Прощение». Очень прошу  не забывать об этом. Тем более, вы видите, в Указе учтены ошибки прошлых лет. Никто никого, скажем, на свободу не собирается отпускать. Речь идет о сокращении сроков и не всех подряд, а сроков оставшихся и только тем осужденным, кто уже отбыл более трети наказания. Показателен факт, что под Указ попадают только лица, твердо вставшие на путь исправления. А это уже нам с вами решать. Поэтому я еще раз напоминаю о серьезности мероприятия. В данной ситуации мы не имеем права на ошибку.
Характеризуя осужденного, мы должны не просто смотреть, сколько у него взысканий, а учитывать, когда они были наложены. Вы же знаете, как ведут себя осужденные первое время. За первый год может нахватать столько взысканий, что потом они ему весь срок икаются. Поэтому обратите внимание, как осужденный вел себя последние год-два. Мы совсем не применяем такой вид поощрения, как досрочное снятие взыскания, а ведь это тоже стимул для осужденного, да еще какой. А как на практике мы поощряем подопечных? Благодарность, дополнительная посылка, дополнительное свидание - и все.
- А им больше ничего и не нужно, - раздался голос из зала.
- Не нужно было, - поправил Юрий Филиппович, - а теперь, думаю, нужно будет, когда в деле обнаружатся не снятые взыскания. По каждому осужденному окончательное решение будет принимать прокуратура, поэтому работайте внимательно, не допускайте никаких ляпов, исполнение данного Указа – это еще и проверка нашей с вами профпригодности. На все про все у нас осталось  пять месяцев. Было бы глупо не воспользоваться таким шансом, чтобы укрепить дисциплину. Вы же понимаете, что сейчас осужденный, которому светит сокращение срока наказания, должен вести себя тише воды, ниже травы. Но в тоже время не стоит и злоупотреблять. Я вчера был в шестом отряде и обнаружил вопиющий факт. Начальник шестого отряда здесь?
  - Здесь, товарищ майор! – в середине зала встал старший лейтенант.
  - Что вы скажите?
  - Да что говорить,  завхоз перестарался.
  - Завхоз, – ухмыльнулся Сиверин. – Кто начальник отряда? Я смотрю, у вас завхоз в отряде – царь и бог. А вы куда смотрите? Поясню. Вчера утром я решил проверить, как проходят в отрядах политзанятия. Захожу в культкомнату шестого отряда, а там за задними столами сонное царство. Оказывается, они загнали на политзанятия всех осужденных, свободных от работы в первую смену, включая и тех, кто вернулся с третьей смены. Ну, товарищи, разве это по-людски? Кто же нас после этого умными назовет? Человек, пусть и осужденный, отпахал ночь на производстве, а мы его на политзанятия. Хоть вы, товарищ старший лейтенант, и ссылаетесь на завхоза, я вам скажу, почему вы загнали ночную смену в культкомнату: чтобы вечером пораньше уйти со службы и с ночной сменой не проводить политзанятия. Это очевидно. Не буду показывать пальцем, но я знаю, что и в некоторых других отрядах частенько поступают также. Это недопустимо, товарищи. Прежде всего, мы показываем свою некомпетентность, свое разгильдяйство и, если хотите, самодурство. А ведь мы с вами в нашей системе особое звено  Мы не просто контролеры и надзиратели, мы, прежде всего, -  воспитатели. Надзирать сможет каждый, воспитать - единицы. Поэтому мы не должны опускаться до формализма и бесчеловечности.
- Можно вопрос, Юрий Филиппович?
- Пожалуйста.
- У меня в отряде человек семь-восемь освобождаются в этом году. Кто через месяц, кто через полгода. Нельзя ли как-нибудь их дела рассмотреть пораньше, потому что они просто не успеют воспользоваться своим правом на сокращение оставшегося срока. Например, у осужденного Юрченко конец срока 10 августа. Если сейчас применить к нему Указ, то мы должны освободить его где-то в середине июля, то есть оставшиеся 52 дня напополам и конец срока получается 14-15 июля. А это почти месяц. Как быть?
- Да! – задумался замполит. – Вопрос, скажем прямо, очень важный. Мне нужно проконсультироваться. Пока не готов ответить. Так, товарищи, еще есть вопросы?
- Есть! Товарищ майор, у меня отпуск подошел. Как быть? В прошлом году семья сама ездила и что, в этом году тоже без меня.
- Ты что, хочешь сказать, что ты в прошлом году не ходил в отпуск?
- Ходил, но в августе. А мне нужно в июле.
- Обязательно в июле? Почему? – поднял густые брови замполит.
- У меня жена работает учительницей, ей отпуск предоставляют в июле. Я обещал ей, что в этом году поедем вместе. Да и вы мне тоже обещали.
- А кто же знал, что Указ об амнистии летом выйдет? – ухмыльнулся Сиверин.
- Но мне от этого не легче, у меня из-за этого Указа может семья распасться. Если не отпустите, я вообще подам рапорт об увольнении.
- Так, товарищ лейтенант. Давайте без этого. Мы взрослые люди, и, думаю, обойдемся без элементов шантажа. Останьтесь после совещания. Этот вопрос нужно решать в частном порядке. Итак, товарищи, если вопросов нет, на этом наше совещание закончено. Теперь каждую пятницу собираемся в 16-00 здесь, в актовом зале. И попрошу без прогулов. До свидания, товарищи.   

(Продолжение следует)

Tweet