–  Й–а–д, – тщательно выговаривая  каждую букву, произнёс Алексей Иванович, стоя посреди деревенской кухни и грозя пальцем в сторону пузатого бутылька с мутно-белым порошком. Через некоторое время он снова погрозил пальцем и повторил:             –  Й–а–д! Яд, Машенька, – это суровое, сурьёзное вещество!
    Машенька, а вернее сказать, Мария Петровна вздохнула и ответила:
– Когда–нибудь я его точно выкину, в лес снесу и среди пней закопаю. Вот зачем ты его тут держишь, а?    
– В каждом приличном доме, каковым наш, без сомненья является, Машенька, должна быть колба с первоклассным ядом, – отвечал Алексей Иванович. Наличие яда наполняло его душу чем–то таинственным и авантюрным, ему виделись влажные джунгли и улыбающиеся индейцы, обмакивающие наконечники своих пронзительных стрел в чашечки со смертоносным уксусом… Ведь в загадочной склянице, которой Алексей Иванович пугал свою супругу, действительно, находился самый что ни наесть яд, – притащил он его неизвестно откуда – говорил, что купил в рюмочной на Новокузнецкой у какого–то химика, которому на напиток не хватало. Яд, по словам химика, был без вкуса и запаха, и убивал довольно болезненно. Кажется, химик предлагал испытать его на бездомном псе, который уже два раза заглядывал в распахнутую дверь кабака, и нюхал тревожный воздух рюмочной. 
–  Ей, богу в лес снесу! –  грозилась Мария Петровна и забывала о существовании яда ещё на несколько месяцев. 
Лес, действительно, водился вокруг в массовом достатке. Полно было также и пней, валежника и ям. Вообще, место было просторное, русское. И речка была и пруд, и даже море с подводной рыбой. Море местные жители так и называли: Рыбинское море. 
Вообще, природа в этой местности, как и почти везде в глубинке ярославской области, была прекрасна – никакого тебе стеснения и каждый второй мужчина перегаром дышит. Очень уважал народ на местности это дело: у кого наготове гранёный целый день на сучочке висит, кто–то уже, улыбаясь, с жадными ладонями в погреб устремился, ну, а наиболее удачливым, кому уже с утра спиртом в лицо попало, тот весёлый под яблоней стоит, разговаривает себе что–то.
В деревеньке этой было три бойких магазина «Сельпо», школа с обширной библиотекой, и церковь с заваливающейся колокольней, которую потихоньку восстанавливал предприимчивый батюшка Анотолий. В магазинах продавщицами служили румяные незамужние девушки, которые прохладно держали себя с москвичами и питерцами, выставив свои гордые груди вперёд, и ласково и толково разговаривали со своими односельчанами. Пустынную библиотеку посещали двое: юноша, болезненно интересующийся жизнью Чайковского, и мужчина краевед, который по вечерам одиноко тосковал в своём обширном доме и допоздна шумел на баяне. 
Был в деревеньке и клуб культурного досуга. По долгожданным субботам в клубе бывали танцы, после которых парни часто дрались и порой убивали друг друга. Когда же летом в деревню надолго приезжал кто-нибудь городской и по велению скуки и неопытности приходил на субботние танцы, то это было событие, о котором помнили потом очень долго. Вообще, развлечений в деревне, конечно, было маловато. Ну, сгорит дом у кого-нибудь, провалится кто на машине или снегоходе под лёд, ну, цыгане пройдут вороватым табором, рыбаки хмельные напроказят, вот, собственно и всё…
Был, правда, как–то однажды заезжий старичок дельтапланерист, но его полёты местное население на второй год пресекло: враз сшибли выскочку из крупной, специально сконструированной рогатки.
– Ухватили его ангелы под белы микитки, и в небеса утащили! – утверждал очевидец этого события пастух Гришка Матюкин, после того как старичок шлёпнулся неподалёку от площади.
Алексей Иванович ставит банку с ядом на своё законное место и садится хлебать борщ с говядиной, а потом сразу принимается за домашние пирожки с маком, на второе сегодня куриный рулет с сыром, но его Алексей Иванович избегает.
После обеда Алексей Иванович, надев пухлый зипун от которого тепло пахнет семечками и, треща мелким покупным яблоком, выходит во двор. Он подходит к скрипучим воротцам и долго наблюдает, как воробьи на дороге жадно возятся  в сытном лошадином кале. Затем он швыряет в птиц массивный огрызок, и идёт в свою комнату вздремнуть. Дома топится грузная глиняная печь, сделанная на славу, хоть и прогревается весь день, но зато и отдаёт тепло в течении трёх-четырёх суток. Алексей Иванович ложится на лежанку и отворачивается к стене. Со стены на него ласково смотрит, София Ротару, торопливо вырезанная из журнала. На завтра намечен Новый год, но в комнате, несмотря на небольшую пластмассовую ёлочку, украшенную двумя настоящими сосновыми ветками, стоит тяжелый, душный запах сена.

Летом вокруг дома Марии Петровны и Алексея Ивановича копошится небольшой плодовый сад. В основном были здесь дикие вишни и запущенные яблони, но попадаются также груши, бузина, рябина, и даже несколько скромных слив.     
В невысокой траве, которую хозяин регулярно подкашивает литовкой, часто пасутся пронзительные дрозды; которых Алексей Иванович старается отпугнуть хлопками ладоней и размахиванием мнимыми крыльями. А сейчас вокруг дома тихо, спокойно – кругом свежий снег и лёгкий морозец. 
    Живут в доме два наглых кота, братья полуперсы Жмых и Жора. Коты эти уже большие, тяжелые, и очень опытные. Большую часть летнего времени коты проводят в разбойных путешествиях по соседним дачным участкам и ухлёстыванием за городскими кошками, которых в большом количестве привозили москвичи и питерцы. Жора светло–рыжий, а Жора пепельный и какой–то фиолетовый. Оба кота носят длинные седые усы. Когда коты веселятся и прыгают, всё в доме трещит и расшатывается. Как–то раз, когда никого не было дома, они даже отломали и куда-то унести ручку от холодильника.
    И живёт ещё в тёплом и просторном сарае любимец Алексея Ивановича – ядрёный поросёнок Хряпа. Мария Петровна и Алексей Иванович так сильно привязались к нему, что считают его своим неким дополнительным членом семьи. Поросенок он ещё молодой, его в прошлом году на день рожденье Алексей Ивановичу подарила  Мария Петровна. Она купила его на другом конце деревни у бабушки Нины и принесла завёрнутого в вафельное полотенце. Алексей Иванович ежедневно ласково кормит Хряпу своими любовными руками, приговаривая: «Расти, сукин сын, будь добрым и упитанным, видишь, как я серьёзно тебя обожаю!» Когда Алексей Иванович после обеда навещает своего питомца, Хряпа радостно трепещет розовым хвостом, и нетерпеливо постукивает передними копытцами по деревянному полу. Алексей Иванович очень любит трогать его за нежный склизкий пятачок и щекотать за полупрозрачными розовыми ушами, хотя в юности Алексей Иванович был очень брезглив, и когда попадал  в общественные уборные, всегда, прежде чем угнездиться, чистил стульчак особым ёршиком, который всегда носил с собой.
К своим пятидесяти семи годам Алексей Иванович опрятно облысел, приятно поправился. Стал он как–то глаже, укромнее. По весне и осенью носил он кепи с костяной пуговицей на маковке. Картуз свой он ласково прозывал «Кепи Мономаха» а своё излюбленное блюд звал «Русалкой в шубе».
Рецепторы чувствилища души Алексея Ивановича притупились сразу после окончания института, когда его увели в армию, а вернее на флот, электриком на подводную лодку. Как большинство людей, Алексей Иванович  жил по привычке, боясь смерти лишь как самой жуткой и последней боли. Он видел, какую дикую и страшную жизнь прожили его бабушка и дед, какую доживают его неинтересные родители и бывшие одноклассники,  и как их бесперспективные подружки одна за другой превратились в гунявых и свирепых жен.
     «Жизнь – сказка, гроб – коляска, ехать в ней не тряско!» – любил говорить Алексей Иванович где–то услышанную присказку. Мама его, когда уходила на работу, всегда говорила Алексею, медленно собирающемуся в школу: «Ну, всё, пока, сынок, пусть быстрее кончится у тебя этот день …»
Из физкультуры Алексей Иванович признавал только перекладину. Поэтому и ходил он всю жизнь с широкими плечами и большим творожным животиком, ибо страсть как не любил задирать ноги и вообще, качать пресс. «Как бы мне его согнать?» – постоянно думал Алексей Иванович. – Делать упражнения? Нет, уж, – увольте! Пробовал как–то совсем недавно, так чуть было не стошнило… Но по другому никак… Упражнения эти нужно как–то полюбить, а полюбив – взлелеять! И будет тогда у меня торс – о–го–го!»
    Так и не взлелеял. Зато всегда Алексей Иванович любил сладости. Особенно ему нравилось накладывать мед в розетки и вазочки из трехлитровой банки тогда, когда меду там оставалось чуть меньше половины: ложка тяжело вязла в  густой массе, желтый мед тянулся, капризничал и рвался, Алексей Иванович осторожно, стараясь не касаться краёв, вынимал ложку с грузной добычей и аккуратно клал её на блюдечко, а затем бережно, при помощи другой, маленькой ложки, счищал сладкую лаву. В завершении он тщательно облизывал обе ложки своим пожилым, но чрезвычайно ловким языком. Процесс накладывания меда почему–то казался ему сродни процессу рождения человека, а от чего ему так казалось, этого Алексей Иванович объяснить не мог.

Тридцать первого декабря Алексей Иванович стоял на кухне и облизывал медовую ложку, когда в дверь постучали.  «Кто бы это мог быть таков?» – лениво и торжествующе подумал Алексей Иванович, никого совершенно еще не подозревая и наливая компот в алюминиевую кружку.
– А кто это там такой таится некрасивый? – игривым голосом поинтересовался он, внимательно смотря на стальную щеколду.
– А картошки мешок, – угрюмо произнёс бас за дверью. И прибавил: – Задешево, сейчас могу и принести.
    Алексей Иванович быстро задумался и тут же разгадал подвох.
    – Ты что ль, Валентиныч дуришь? Заходи лысый чёрт. 
Он треснул щеколдой и запустил Валентиныча, а сам вышел во двор чтобы проведовать Хряпу. Погода стояла сухая и весёлая.
– Эй, Хряпушка, как поживаешь сердешный! – крикнул Алексей Иванович, распахивая дверь хлева. Хряпа поднял морду и преданно посмотрел на Алексея Ивановича.
    – Ну, здравствуй, здравствуй, чёрт белобрысый! – ласково поприветствовал животное Алексей Иванович, заглядывая в наивные серые глаза. Поросёнок что–то крикнул в ответ, вышел из закута и принялся ковырять пятаком плотно натоптанный снег.     Алексей Иванович внезапно с тоской взглянул на соседский дом: молочные клубы дыма медленно, словно с неохотой, лезли из красной трубы в небо. Алексей Иванович вздохнул о том, что ещё один год так быстро и бессмысленно промелькнул, а сколько их ещё, годков, осталось, кто ж его знает. Он отряхнул полусапожки от мелкого снега и пошел в дом, к Валентинычу, – так он любил называть Валентина Сергеевича.

Знакомых в деревне у Марии Петровны и Алексея Ивановича было не много, большинство продали свою землю, переехали в город и там умерли. Остался один деревенский сосед через дорогу, – Валентин Сергеевич, громогласный домосед. Лысый Валентин Сергеевич, считал себя интеллигентом  и поэтому летом часто носил бриджи неопределённого цвета. На вполне осовевшей рамке его лица громоздились сивые баки, и умные, как у овчарки глаза. Посторонний взгляд сразу привлекали его приземистый, с черными вкраплениями лоб и большие уши футбольного болельщика.  Во времена своей романтической молодости он усиленно трудился под Бодайбо в золотодобывающей артели им. Демьяна Бедного и очень обожал какое–то старое бельмо российской поэзии. По вечерам любил он голосить на гитаре песню про тёплую косточку, и вот уже второй год осваивал дедову губную гармонику. В далёкой юности, Валентин Сергеевич насильственно овладел двумя восточными языками, сейчас, конечно, ничего не осталось – всё растерял, всё посеял, и ничего не взошло. Сегодня о былой его молодости могла напомнить только нижняя часть его тела. Он по–прежнему быстро бегал и умел высоко подпрыгнуть.
Последние пятнадцать лет он полюбил баловство живописи и в прошлом году написал картину, которую строгие Рыбинские критики отметили как гениальную, называлось она: «Пионер кушает яичко». Картина, действительно, была хороша: колоссальный, щекастый пионер с глазами, подернутыми изуверским блеском, пропихивал себе тупым указательным пальцем в круглый рот цельное, сверкающее яйцо. Лоб пионера пересекали натужные морщины, брови его сурово хмурились, как бы удивляясь: «Как же так, я такой большой и сокрушительный, а не могу проглотить какое–то жалкое яйцо?» Одет был пионер в тесную голубую рубашонку, и смертельно туго сидел галстук на его могучей, совершенно взрослой шее. Алексею Ивановичу картина тоже нравилась, он говорил про неё: «Прям как я в детстве. Такой же напористый мальчик!»
 
Когда Валентин Сергеевич и Алексей Иванович немного подопьют, а это бывало всегда, когда приходилось им встречаться, они пускались спорить о счастии и смысле человеческой жизни:
–  Стремиться, стремиться и ещё раз стремиться к недостижимому, преодолевать себя, ломать, причиняя посильные страдания! – запальчиво твердил Валентин Сергеевич, трясясь и разливая.
    –  Счастья человека – сытым спать в тепле, –  железно отрубал Алексей Иванович и беспокоил беззащитные комнатные предметы своим строгим взглядом.
    –  Но ведь так вы человеческую жизнь упадабливаете жизни какого–нибудь Хряпы!
    –  Ты моего Хряпу не трожь! – давал отпор Алексей Иванович, – мой Хряпа  – он святой!
    Надо сказать, своего поросёнка Хряпу Алексей Иванович очень, как–то даже неоправданно, любил. Иногда даже, когда оставалась после приготовления щей толстая кочерыжка, Алексей Иванович мазал её мёдом, шел к хлеву, в стене которого было выпилено специальное низенькое окошко и, мелодично насвистывая, подзывал поросёнка. Любящий сласти Хряпа сразу же высовывал доброе рыло и счастливо улыбался заботливому хозяину.
    – Это почему же твой свин святой? – пытал неугомонный Валентин Сергеевич.
    – А потому что разговаривать не умеет, ты вспомни подвиги русских святых, у них все подвиги в чём заключались, помнишь?
    – В добрых деяниях! – верно отвечал находчивый Валентин Сергеевич.   
    – Вот–вот, знаем мы их добрые подвиги: то у них обет молчания, то голова фосфором помазана, то они гром с молнией большие мастера предсказать, что и я сейчас весьма точно умею.
    –  Но ведь они же людей исцеляли! – вскрикивал возмущённый Валентин Сергеевич.
    – Знаем, мы как они целили, –  мудро посмеивался Алексей Иванович, – приходит после смерти вашего святого одурманенный последней надеждой какой-нибудь мнимый больной, прикладывается своим костяным лобом к высохшей куриной лапке, –  вот и все чудеса! Тоже мне – целебные мощи! Это ж психология действует, тут понимать надо!


    Тридцать первого числа Мария Петровна очень начадила в тёмной кухоньке, поскольку затеяла жарить карасей. Под ногами, изнывая от рыбьей вони, вертелись и стонали Жмых и Жора. Сильная нога Марии Петровны  уже несколько раз отбрасывала в сторону жадных зверей, но коты трепетали и были по-мужски настойчивы.
    Нажарив целое блюдо рыбы, Мария Петровна стала готовить плов по-бухарски и неожиданно громко запела:

    – А у меня душа она почти из воска,-
        Податлива, тонка, наивна как берёзка
        Душа моя щедра, но что вам от щедрот?-
        Никто ведь не поймёт, никто ведь не поймёт…

    К сожалению, нежная душа Марии Петровны была облачена в довольно–таки низкую плоть. Талии она не имела уже с девичества, зато была у неё чудесная шапочка густых седых волос, и озорная чёлка, которую она регулярно подравнивала машинкой. Почти всю жизнь она была вынуждена притворятся весёлой и доброй и все из–за того, что была толстая. Лицо Марии Петровны, как и лицо многих хорошо поживших женщин, было похоже на удивлённую морду совы. Меж её сонных грудей дремал на небольшом крестике золотой Иисус и вились вены по ногам. Когда она долго засиживалась в своём плюшевом кресле, то поднималась из него приходилось в два скрипучих рывка.
Алексею Ивановичу нравилось иногда, из шалости, расстраивать её по всяким пустякам: например когда они ходили в лес, то Алексей Иванович  забегал вперед и если случался на дорожке белый гриб безжалостно давил его, зная, что Мария Петровна обязательно найдёт его, огорчится, и позовёт Алексей Иванович  посочувствовать ей. Мария Петровна очень ценила тепло и домашний уют, и когда Алексей Иванович забывал плотно закрыть дверь в комнату, Мария Петровна чутко реагировала на это расточительство и струнила Алексей Ивановича: 
    – Закрой же дверь, растяпа, дует как из чёртовой пропасти!

После каждой плодородной осени Мария Петровна по–доброму действовала ножом на разнообразные грибы и овощи, и в погребе появлялось множество банок соленых и маринованных закусок. И как же аппетитно потом сопливились на блюдце волглые грибки среди сочных колечек красного и белого лука! Алексей Иванович очень любил закусить грибками какую–нибудь новую настойку приготовленную Марией Петровной по её причудливому рецепту. Алексей Иванович всегда приглашал своего лысого товарища оценить достоинство нового напитка и первый же начинал его нахваливать:
    – А посмотри–ка, Валентин, каков дух испускает, а?
На что Валентин отвечал: – Да, первостатейный дух, ароматический. 
    – А прозрачность, какова! Чистый кристалл! – продолжал Алексей Иванович.
И с этим Валентин Сергеевич соглашался: – Да, горный хрусталь, – не менее!
– А ведь вкус какой, словно ситро детское внутрь тебя вливают, – не унимался Алексей Иванович.     
На это Валентин Сергеевич ничего не отвечал, а только жмурился и выдыхал в сторонку обжегший горло воздух.

    В предновогодний вечер, в мягком салатовом костюме пришел Валентин Сергеич, со своей лакомо пахнущей лысиной:
    – С наступающим, тебя, старичок, вот котяток тебе принёс, и вас, дорогая Мария Петровна, разрешите поздравить и поцеловать ручку!
    Мария Петровна отложила нож и торопливо протёрла руки тряпочкой. 
    Валентин Сергеевич сочно приложился к руке и поставил в угол плетёную корзинку, из которой усились раскормленные котятьи лица. Затем он немедленно поделился новой историей о своей неважной перистальтике.
– А что же вы не лечитесь-то, Валентин Сергеевич? Зачем так покорно терпите все ваши болезни? – немедленно укорил Алексей Иванович. 
    –  А как вы думали! В страданиях я духовно прочищаюсь. Мы ведь, русские, – генетически покорный материал! Это же ручной навоз для лепки, бери – не хочу! –пустился философствовать Валентин Сергеевич. – Русский народец всегда любил, и будет любить, когда правитель неожиданно хватает и стискивает своими каменными дланями, а потом начинает мять и душить. А так как народ всегда был рабом, то он очень любил по–скотски нагадить и получить за это славную трёпку. А затем медовый гешефт и спиртовых напитков до заворота кишок! 
– Вот в том–то и вопрос, Валентин Сергеевич, что бог давно наигрался с русским человеком и воротит его уже от всех нас! –  противопоставлял критический Алексей Иванович. 
– Да что ты, старичок, мне всё богом своим тычешь? Может, и не было никакого бога на земле! Люди–то – всего лишь вода, надутая под кожу, – не сдавался Валентин Сергеевич. – А вспомните ваши замечательные студенческие стихи, которые мне так нравятся, – подкреплял Валентин Сергеевич: 

Мужчина должен муками страдать,
А женщина – лишь самка размноженья!

– Ну, это юношеское, ницшиания, так сказать, – смутился Алексей Иванович  улыбаясь, и немного краснел носом.
Алексей Иванович весьма замысловато улыбался: уже в преклонные года на работу в Москве ему приходилось добираться на метро, – как–то раз он долго всматривался в своё отраженное лицо, притиснутый мягкой толпой к дверям метровагона, разглядывал неожиданные морщины, удивлялся своим неаккуратно выбритым островкам на подбородке, пока, вдруг, вагон страшно не качнуло и ему не выбило о стекло верхние резцы. Так он не вставил себе искусственных зубов – уж очень боялся стоматологов. С незнакомыми людьми он стеснялся улыбаться, но Валентин Сергеевич был свой и ему улыбаться было не стыдно. У Валентина Сергеевича тоже было чем похвастать: уже в 32 года он принялся страдать алопецией, и за два года облысел практически по всему фронту.
    Хоть и тихо служил он в Москве в чепуховой должности, но, как он говорил, захотелось ему «последнего покоя» и уехал жить в деревню, где и познакомился с Алексеем Ивановичем. Иногда в гости Валентину Сергеевичу приезжала из Углича столетняя бабушка Полина Кондратьевна, которая конец жизни начала собирать конфетные обёртки Ярославских кондитерских фабрик и c достоинством пользовалась мужским одеколоном «Евпатий Каловрат». Почти каждый день, по вечерам, Валентин Сергеевич терпеливо насиловал свои уши классической музыкой.
    Алексей Иванович встал, пошурудил руками в подаренной корзинке, ощупал мохнатые тушки котят и подумал, что после Нового года обязательно отнесёт их к бабке Нине, пусть сама разбирается, тем более, что у неё уже пять кошек есть, не топить же  их собственноручно. «А то у меня коты суровые, не примут, да и Хряпушка ещё на руках, куда мне ещё этот зверинец?». Он отнёс корзинку в спальню и плотно прикрыл дверь, чтобы Жмых и Жора туда не залезли. Затем Алексей Иванович вернулся к Валентину Сергеевичу: 
    – Хотелось бы услышать продолжение истории про барона Казимира Юлиановича Вахрамеева, – напомнил Алексей Иванович.
    – Ах, да! – оскалился Валентин Сергеевич и продолжил:
    – Может это белогвардейский прихвостень, которого расстрелял комиссар Красной армии, дважды герой войны Багратион Абаноматович Ворс. Кстати, Багратион Ворс был сыном известного фабриканта Абанамата Луца, который держал мануфактуры в Пензенской и Смоленской губерниях. Будучи школьником, Багратион Луц посещал марксистский кружок, после примкнул к большевикам. Еще я тут узнал, что у Бартения Фурцегасова и коммуниста–отшельника Шана Дыбина, который собрался баллотироваться в президенты были деды–друзья. Это были Багратион Ворс и Просвирняк Дыбин – герои войны, почетные пенсионеры союзного размаха… – всё больше вдохновлялся Валентин Сергеевич.
    – Ну и дела! Как ловко вы это всё обставляете, надо бы вам картину на эту тематику нарисовать, масштабное выйдет полотнище, успешное! – говорил Алексей Иванович, брал свою маленькую курительную трубку и садился поглубже в кресло, предвкушая очередную занимательную байку неистощимого Валентина Сергеевича.
После обстоятельной истории и проводов Старого Года, товарищи пошли в сарай кормить Хряпу, святость которого Валентин Сергеевич сегодня опять ставил под сомнение.
Алексей Иванович любил кормить Хряпу свежесваренной овсянкой, Валентин Сергеевич обычно приносил из дому старческие вонючие продукты: тёмные яблоки и груши, влажную колбасу, деревянный, плесневелый хлеб. АлексейИванович смеялся от радости, подкладывая кашу в деревянную лоханку и старался ухватить Хряпу за скользкий подвижный пятачок, а Валентин Сергеевич нехотя гладил розовую шершавую спину и тихонько дёргал поросенка за жесткие волоски, зная, что Хряпа этого очень не одобряет. Однажды Алексей Иванович принёс Хряпе полкастрюли свежих щей и когда Хряпа сосредоточенно их хлебал, Алексей Иванович нагнулся, понюхал у него между ушей, не удержался и поцеловал. Валентин Сергеевич же, по обыкновению, когда Алексей Иванович, отворачивался, торопливо давал Хряпе пинка под зад, тихо приговаривая: «Так вот ты каков, святой сын человечий!» Привыкший Хряпа на это обычно ничего не отвечал, а продолжал сердито заниматься своим делом. 
В двенадцать часов, как и положено, бабахнули шампанским, и по три раза перечокались. Потом разгорячённые Алексей Иванович и Валентин Сергеевич несколько раз выскакивали во двор и с писком и треском пускали в чёрное небо хвостатые ракеты. 
    А после двенадцати, когда Валентин Сергеевич расцеловал раскрасневшуюся Марию Петровну и с трудом вышел во двор, Алексей Иванович крикнул на прощание:
        – И думать ты забудь эти глупости! Хряпа мой – безгрешный, мудрый поросёнок!     Супруги покушали лоснящегося плова, доели рыбу и даже устроили небольшую дуэль на хлебных мякишах. Под столом рычали и толкались Жмых и Жора – им достались хвосты и рыбьи щёки. 
Затем, тщательно вытерев руки вафельным полотенцем, Алексей Иванович включил телевизор.
    На сцене трясла своими тёмными прелестями голосистая женщина на подвижных ногах.
– Тина салом дребезжит, – удовлетворённо отметил Алексей Иванович и немного насладился зрелищем. Затем он переключил.
– Товарищи, будьте осторожны – среди вас множество людей занимающихся алкоголизмом! –  кипятился в винной лавке юноша–журналист. Алексей Иванович усмехнулся, налил себе из графинчика и вопросительно посмотрел на Марию Петровну. Та кивнула, и Алексей Иванович зажурчал во вторую рюмку.
– Наша выставка даёт многое взять! – пищал бойкий китаец, трепеща российским и китайским флагами. Мария Петровна сморщилась, вылезла из–за стола и выключила телевизионную машину.
– А вот скажи мне, Алешенька, ты мне по молодости изменял, а? – вдруг вкрадчиво обернулась в сторону Алексея Ивановича улыбающаяся супруга. – Ну, сознайся уж на старости лет–то! Я не обижусь, не бойся.
    Кожаная корка лица Алексея Ивановича медленно налилась кровью, и он быстро хряпнул самогонки настоянную на капустном листе.
    – Ну, да, был грешок, чего уж тут скрывать, – открылся Алексей Иванович, немного смутившись. – Что было то прошло, – и он туго рассмеялся.
    – Так я и знала, старый ты хрыч! – Мария Петровна откинулась на стуле и вдруг почувствовала необъяснимую злость и досаду.
    – И с Иркой, сестрой двоюродной твоей я, тоже, маненько, того… –  засмеялся беззлобным смехом старичок. – Ты ж знаешь, грамотный подкат свалит любую девчонку, – и добавил, – так–то, Машка!
    Мария Петровна покраснела и надолго замолчала.
– А зачем же ты с Иркой моей спал? Роман у тебя с ней был что ли? Ты влюблён был что ли?! – с трудом выговорила вопрос Мария Петровна  и подумала: «Я ж ему всю жизнь отдала и молодость коту под хвост кинула! Вот сволота!»
– Да, нет, просто мне её роскошное тело приглянулось, – легко ответил Алексей Иванович, – Но ты не волнуйся,  – тут он хохотнул. – Теперь я уже ни-ни! А как же разнуздано я тратили свой молодой досуг! – мечтательно вспомнил Алексей Иванович. – Больно организм у Ирки твоей был кипучий, непоседливый такой организм, – жарко добавил Алексей Иванович для пущего озорства.
– А ещё на работе с бухгалтером цельный год в каптёрке вошкался, с Анной Львовной, – расхрабрился Алексей Иванович. – Вот так и жизнь прошла, – чуть позже задумчиво добавил он.
Мария Петровна встала и с прямой спиной ушла в свою комнату. Отвратительный Алексей Иванович стал ей вдруг так противен, что ей чуть было не сделалось дурно. Она ещё немного поволновалась и вскоре уснула.
Алексей Иванович встал, надел пухлый ватник, взял корзинку с котятами, вышел из дома, открыл дверь сарая и поставил пищащую корзинку перед спящей мордой Хряпы и сказал: «Вот, друзей тебе принёс, поиграйся с ними!». Хряпа что-то пробурчал со сна, но потом оживился, встал на ноги и принялся обнюхивать подарок. Алексей Иванович зевнул и перекрестился.
  Он вернулся в дом, налил себе рюмку, щелкнул кнопкой и стал смотреть в телевизионный экран. Там серьёзный муравьишка нёс на плече куриную кость, а за ним сверху озабоченно наблюдал муравьед. «Хм… – подумал Алексей Иванович, – зачем же я ей все это рассказал-то, а? Надо бы извиниться, что-ли. Машка, – она, сурьёзная, суровая»
Алексей Иванович смотрел на довольного муравьеда, потом ухмыльнулся, сделал поклон в православную область, заполз на застеленный старенький диван и, потому как был сильно навеселе, сразу опрокинулся в сон.
Обычно после разговоров или воспоминаниях о своей боевой юности Алексею Ивановичу снилась по ночам девушка в форме ангела, которая его постоянно куда–то манила и сулила соблазнительную непотребщину. Но сегодня такого почему-то не произошло.
А утром случилась беда.
Алексей Иванович вышел из своей комнаты с неокрепшим после сна лицом, немного послонялся вокруг стола и направился бриться на кухню. Он любил, когда у него было хорошо выбрито лицо, так, он говорил морщин вокруг глаз поменьше. Сегодня было воскресение и поэтому Алексей Иванович очень тщательно побрился. На душе было мглисто, тоскливо. Алексей Иванович  торопливо оделся, сходил в магазин и купил рулон туалетной бумаги «Добрый булочник».
С  выбритым и блестящим, как влажное яйцо кожей, Алексей Иванович разогрел себе на плитке и с аппетитом покушал шукрута с отварными сосисками. Изжарил себе четыре вчерашние картофелины и выпил две кружки выдохшегося шампанского и на душе стало как будто полегче. В кухне пахло чесноком после праздничной курицы. «Не по-русски это как-то» – проворчал Алексей Иванович и покормил сухарями из пакета когтистых, мерзостно стонущих котов.
    Проснулась и хмуро вышла из своей спальни Мария Петровна.
– Здравствуй, Машенька, – ласково сказал Алексей Иванович и приветливо махнул ручкой, – шампанское взбодрило его. Мария Петровна скупо посмотрела на Алексея Ивановича, погремела посудой и отдалённо затихла где–то во дворе.
– И зачем я ей всё рассказал? – сокрушался Алексей Иванович, – теперь, поди, дня три на сухую, как дураку, ходить…
Алексей Иванович запустил телевизор и полистал программы, на одной остановился и медленно вник в происходящее: модный мужчина и писатель, написавший множество книг про русскую духовность, с видом откровения сообщал изумленном слушателям, что по данным вездесущей статистики восемьдесят людей готовят и принимают в себя завтрак обнаженными. Алексей Иванович осмотрел себя и задумался: «Приходим в мир нагими и уходим голышом. Хотя, уходим–то не совсем голые, а в штанах и пиджаках, хотя, в крематории–то, наверное, раздевают служащие, чтоб добро зря не сгорало… И правильно, делают, взять нам с собой нечего. Да, по сути, и некуда».
Мария Петровна вошла в комнату, уселась напротив Алексей Ивановича и принялась насмешливо его разглядывать.
    Алексей Иванович усмехнулся, сказал: «Да ладно тебе, Маш!» – и отправился на кухню сооружать себе бергамотовый чай с овсяным печеньем. Вернувшись, и сев за стол, Алексей Иванович услышал, как в своём сарае вдруг пронзительно заорал Хряпа. Алексей Иванович, встревожился, отхлебнул из чашки, захрустел печеньем, ещё раз отхлебнул и, вдруг, закашлялся, быстро побагровел и стал торопливо водить по комнате глазами. Мария Петровна хотела, было, по привычке, подбежать и похлопать, но, привстав, села обратно, и в глазах её появились что–то мученическое и умоляющее. Алексей Иванович заклокотал и, кашляя крошками, шаркая, бросился к раковине. Он вбежал на кухню, и почему–то сразу посмотрел на  полочку, где обычно стояла скляница с белым порошком. Склянка была пуста.
    Алексей Иванович в ужасе обернулся, рот его распахнулся, белые глаза страшно вытаращились из орбит. «Как Новый год встретишь, так его и проведёшь» – с ужасом вспомнил Алексей Иванович и опустился на хрустнувшие коленки: «Это что ж со мной будет?! Год ведь только начался, ети его маму!»… 
– Вот так–то! – тихо и ласково проговорила Мария Петровна, и пошла звонить в райцентр в соответствующую службу. Щеки её гудели румянцем.
    Медицинские люди из райцентра приехали быстро, словно ждали звонка.
Грубые санитары с трудом уложили на носилки большое бездушное тело и прикрыли голову куском брезента – тяжело им было смотреть в удивлённое стекло мёртвых глаза. Мария Петровна протянула мнущимся санитарам влажную сторублёвку и они уехали в райцентр, чтобы повнимательнее заглянуть внутрь отравленного организма, – ничего не поделаешь, чрезвычайно любопытен человек. 
    На верёвках уныло качалось позабытое белье. Вдалеке, через дорогу, две девочки - рыжая и черновласка, бурно играли с мячом. Неизвестно откуда выкатились белые бицепсы туч.
На лавочке, напротив дома Марии Петровны и Алексея Ивановича, сидели две плотных бабули. Они насыщали свои туловища семенем подсолнечника и с интересом обсуждали машину и полного шофёра, который привёз в фургоне людей в синих халатах. С крыши сарая медленно, как во сне, ссыпалась воробьиная стая. Молодой пёс на дворе Валентина Сергеевича  выглянул из будки своей влажной мордой и, не увидев ничего интересного, засунулся обратно.

По улице медленно проехал грузовик с  цистерной, на которой толстыми буквами была выведана надписью «Тесто». Плотный снег стрелял и попискивал под колёсами.
Редкие снежинки, стали медленно падать на тёмные сучья деревьев, потом за баней что–то загремело и снегу тало, как будто, полегче и он посыпал увереннее.
Перед калиткой стояли и наблюдали погоду два старых человека.
    – За что ж ты так Хряпу–то, Маш? – хрипло спросил бледный Алексей Иванович.
    – Пойдём в хату. А то простудишься, Казанова комнатный, – ответила Мария Петровна и ушла в дом.

Tweet