Сразу: про евреев тут ни слова. Только про дело. Про то, что по службе надо формулировать точно и однозначно.

У меня всю жизнь как новое дело, так провал. В частности, именно с провала началась моя первая смена в качестве младшего инструктора альпинизма. В том альплагере, куда я угодил, начальник учебной части его (далее – начуч) была такая, что требовалось при первой встрече ахнуть на всё ущелье – мол, потрясён её красотишшей. И величием. Подпрыгнуть, там, сделать сальто, что придумается. Я к тому времени уже маленько умел по-всякому выкобениваться, но только не сходу. Требовалось или время, чтобы сообразить, или чтоб заранее предупредили. И никто не предупредил. Падлы.

Так вот и приехал неподготовленный. Поднялся в лагерь, пришел, как положено, в учебную часть. Поздоровался, документы выложил и смотрю, что будет. Мастер спорта по альпинизму женского пола – это, конечно, не то, что, скажем, женский бокс. Но женское начучело – это уж точно перебор. Жду. Она в ответ промолчала, взяла бумаги, прошарила. «Интересно, говорит, за какие заслуги Вас выпустили из школы без стажировки?» На «Вы», и то спасибо. Молчу: всё, что положено, где надо написано. В том числе про заслуги. Она тоже молчит. Стало быть, желает иметь разговор. «Ну, так, говорю. Так пришлось. Старался». Чувствую, мало. «Ну, говорю, за широту души, и вообще». Я уже знал, что горы горами, а дураки дураками. И без гор бывает, а без дураков – нет. Так и не допёр, что от меня требовалось.

Хорошо, говорит, до завтра. Пока устраивайтесь.

Назавтра я получил отделение. Как положено – восемь новичков и две новичучки. И сразу пошла проверка моей широты души: чуть ли не каждый день я со своим отделением, первым в моей жизни, оказываюсь дежурным по лагерю.

Обязанность такая, если кто не в теме, считалась собачьей. Начистить картошки для кухни на следующий день – уже не шутка: одних «спортсменов», с позволения сказать, в лагере за полторы сотни. Обслуги же – вообще не считано. И, конечно, протест трудящихся масс на картошке: ехали горы покорять, а угодили на овощной склад.

Протест, конечно, дурацкий. Все слышали: главное в армии – быть подальше от начальства, поближе к кухне. Но пока этот принцип не испытан на своей шкуре, считается дешёвым зубоскальством.

Тут я справился мгновенно. Альплагерь – это, в общем-то, теплица. Настоящий альпинизм – в экспедициях. Где ни столовых, ни кухонь, ничего такого. Там что потащишь, что сам почистишь и сваришь, то и пожрёшь. Так что я садился за картошку первым. И тут же начинал всякие горные байки. Во всех остальных отрядах и отделениях в это время шла нудиловка: правила горовосхождений, разбор проведенных занятий и всякая подобная плешь. И когда в разгар ее доносился хохот из продуктового склада, все знали – на дежурстве снова этот… Который с широкой душой. Позорит звание инструктора – картошку чистит вместе с отделением.

Кухня была умнее. Свой гешефт она просекла сразу и наваливала на нас работу по полной. Тут мало понимать, что кухня – собачья работа. Альплагерная кухня – это ещё и высота: очень серьёзная вещь. Альпинистиков к высоте так ли, сяк ли готовят, хотя бы морально. По приезде в лагерь – специальная акклиматизация. А с кухонной бичугой никто не нянчится. И они там любой подмоге рады, а тем более такой, как моя – с широкой душой. И рассчитывалась за неё квасом. Кто не коротал лето у кромки альпийской зоны, тому не объяснить, что значит нахлебаться до глаз настоящего домодельного кислого кваса. Местные в горах живут кто айраном, кто кумысом, кто ещё чем-либо подобным. Но пусть меня скинут в ледниковую трещину, если не лучше всего этого квас на ржаном хлебушку.

В результате довольны были все. Включая начучелу. О нашем квасном кайфе она ни сном, ни духом не догадывалась. Полагала, что здорово учит жизни лаптя, не секущего в лагерной жизни. Начальник лагеря видел, что учебная часть сует в дежурные одних и тех же, но ему-то что? Его дело – продуктовый склад и кухня, а в межсезонье – строительство и ремонт. На учебно-спортивные дела сто лет наплевать.

И вот «ознакомительный поход» – два перевала и три ущелья с выходом к «Синим озёрам», по местному к «Святым». В дорогу кухня надарила нам гору всякого харча сверх положенного. Так что парни мои даже смутились: это же вроде как бы ворованное. Не как бы, говорю, а в точности. Всё, что у кухни сверх зарплаты – ворованное. У нас ворованное. А тут с нами же и поделились. За наши красивые глазки и картошку.

Успокоились. И все эти три дня пёрли и соответственно жрали вдвое больше остального отряда и впятеро вкуснее. Девчонки из других отделений в походе были удоволены из наших сверхприбылей наравне с двумя нашими. По ним командир отряда, старший инструктор Амбарцум Мкртычевич Чароян до крошки вычислил, чего и сколько было у нас вненормативного. И сам ни единой этой крошкой не попользовался. Так что вернулся я с ознакомиловки с натуральным врагом на весь оставшийся сезон. Новый мой провал.

В лагерь пришли глубоким вечером. А на следующее утро я со своим отделением снова оказался дежурным. Когда читалось это место приказа, я непроизвольно взглянул на Амбарцума. Он взирал на башни «Малого Замка», красивейшей вершинки, взвивавшейся над лагерем. Эстет.

В лагере было полно народа свежего, не нагнутого трёхдневной ишачкой по перевалам. Да и по закону полагался день отдыха с ничегонеделанием. Полным и официальным. И остальная банда этот день действительно получила. И если бы Амбарцум хотел… но не схотел.

За эти три дня в лагере гости появились. Первая в истории Советского Чуркистана делегация чего-то братского. То ли с Египта, то ли с Алжира. Международная солидарность трудящихся. На кухне дым стоял коромыслом. И начальник лагеря, падла, настоял, чтобы на дежурство кинули именно меня с моим отделением. Известно, на ком воду возят. Начучела, как потом выяснилось, колебалась. С её стороны согласиться на такое было уже настоящим свинством и хамством. Попыталась было загородиться Мкртычевичем, но он, грудь колесом, отрезал, как древний витязь Давид Сасунский: если эта нужна для нашэго общэго дэла!

Но прикуп всё равно был наш – по полному взаимопониманию с кухней. Так что повязку дежурного я спокойно надел прямо тут же. А отделение погрузилось в предвкушение кислого кваса от пуза на картошке. После трёх дней в высокогорной зоне хлебнуть кисленького было нужнее всего на свете. За завтраком выдали, как положено, по стакану – курам на смех.

И вот я расхаживаю по столовой в повязке, усовершенствуя плоды любимых дум. О решающей роли младших инструкторов альпинизма в мироздании. Все по-старому, только для гостей сдвинули вместе два стола. Во главе гостевого стола образина. Официальное название – переводчик. Сразу видать: попадись такой на маршруте – беды, может, и не случится, но уж вони будет – ледники посереют. Белая скатерть. Не слишком белая.

На столе для учебной части такая же. Тоже не сияет. И оттуда доносится: ну, как это так? Нэ подэлиться со старшымы товарышшамы? Я этово нэ понымаю. А вы понымаэтэ?

Что-то там, в учебной части не поделили. Не моё дело, решил я и перестал слушать. А там именно ничего не делили. Там приходили к полному согласию насчёт ознакомительного похода. О том, что мне о хорошей характеристике в конце сезона не мечтать.

Но я привычно туп и ясно сказанных слов нэ прасэкаю. Я вижу, что в столовой всё в порядке и уже собираюсь сам приступить к заслуженному завтраку. И то, что в столовой что-то случилось, осознаю последним. А случилось в самом деле нечто дивное. Кто бы поверил – полторы сотни глоток в одном месте. И ВСЕ МОЛЧАТ.

И глядят в одно и то же место. На два стола, сдвинутых вместе и застеленных скатертью.

Я тоже туда поглядел. И вижу две ноги на сборном столе для гостей Советского Чуркистана. Остальные, включая переводчиковы, пока что где положено.

– Дежурное отделение, ко мне, – сказал я. С той деловитостью, которая прославила меня на овощном складе, в кухне и при отпаивании дарёным квасом девочек, блюющих казённым харчом в приступе горной болезни.

Слетелись мгновенно. Любили меня, как любят только новички своего первого инструктора. Принцип «сам погибай, а инструктора выручай» здесь понимался буквально. В их время я сам был такой, и за моей инструкторицей без колебаний нырнул бы в лавину. Звали её Валерия. До сей поры помню.

– Выкиньте мне этого семита из столовой, – попросил я, искренне уверенный, что говорю в точности то, что хочу сказать. А хотел, чтобы его взяли под локти и вывели на крыльцо. Или вытолкали, если начнёт упираться. Оказалось, моё хотение поняли вовсе не так. Поняли БУКВАЛЬНО.

Во мгновение семит взвился над головами дежурного отделения в позе фараона Тутанхамона из гробницы. Разумеется, без золотой маски на рыле. Во второе мгновение он реял над крыльцом столовой. В третье печальный пасынок природы рассекал ногами вперёд в далёкий и плотный бурьян. У лагеря руки дошли до бурьяна только после этого события.

Что было в четвёртое мгновение, я не знаю. Потому что в пятое нездешняя сила вышвырнула из столовой меня самого еще дальше. В хоздвор. И там шваркнула обо что-то твёрдое. Эта тёмная сила была – начальник лагеря.

В высоком деле управления нет мелочей. В нём всё важно. А важнее всего то, что упущено. Сейчас упущенной мелочью был я. И это упущение начлаг оформил в блистательной речи, которую воспроизвести я не в состоянии.

Общерусские, такие до боли родные и привычные, характеристики моих покойных родителей хитро сплетались, иногда гармонично, иногда контрастно, с такими номенклатурными, строго ограниченного хождения, чудесами, как «элемент» и «тебе не место в Советском Союзе». Ярко вспыхивали местные, только здесь бытующие конструкции: «козлодуй», «вербляжья сука», «ишак недоделанный». В какой-то момент мелькнуло «распропыдла худая!». Это было родом из детства – от сибирских татар, среди которых прошли мои школьные годы. Вот, стало быть, где встретились. И не узнали друг друга: совсем другим были заняты. Надо было впитывать, но неподдельный ужас в выпученных на меня глазах контузил меня самого. И я не мог погрузиться в бескорыстное созерцание шедевра, погибшего по этой причине безвозвратно.

И под формулировку «это же политическое дело, гандонная фабрика!» раздалось:
– Почему ваешься?
Боковым зрением я проследил: белейшие штаны, как будто бы только что из-под утюга. Выше была столь же ослепительная ковбойка, а с её верхнего края свисало нечто лошадеподобное: Уполномоченный Федерации.

Эти уполномоченные – особое племя. Заповедное. Некоторые говорят, что они произошли от шакалов. Другие, почему-то – от осьминогов. Но систематически их генезисом никто не занимается: кого на этом поймают, двух дней не проживёт. Сам я представляю себе уполномоя хорьком в гриме волкодава. Обитали они по штуке на лагерь – коротали летние сезоны в лагерях, следя за порядком, который устанавливала в горах Федерация альпинизма. То есть, они сами. Порядок был продуман и строен. Каждый инструктор при нём обязательно был хоть в чём-нибудь виноват. Виноватого поправляли, и до поры до времени прощали. Права безграничные, обязанностей никаких.

Наш уполномой был особенно характерен тем, что, говоря с начучелой, смотрел сквозь неё. Чёрную кость – младших, средних, нередко и старших инструкторов, не говоря уже о самих альпинистах, не замечал вообще. В столовой, если вообще появлялся, то позже всех, ко всему остальному коллективу сидел боком и обслуживался от кухни отдельно.

И притом видит весь лагерь насквозь. Вот, например: до хоздвора ему никакого дела. Абсолютно. Шел в столовую, но половой акт на хоздворе распознал каким-то духом. Тут же завернул. Меня не видит в упор. Только начлага:

- Я спвашиваю – почему ваешься на рабочем месте?

Этот его пронос мы, провинция, воспринимали как особо рафинированный московский аристократизм. На всех московских есть особый отпечаток. Преимущественно блядский.

Начальники лагерей по должности с уполномоченными Федерации никак не связаны. Но пятки и прочее лижут до кровавых мозолей. Просто по служебной привычке. Москва, ВЦСПС, народ и партия едины.

– Да вот он, вот этот замудонец …

Теперь и я понадобился. Ко мне:

– Это пвавда?

– Пвавда. – От ужаса, навеянного начлагом, сам заговорил по уполномоченски.

– А за что ты его?

– Дык он ноги на стол положил…

Снова к начлагу:

– Это пвавда?

Тот уже вообще без голоса. Только тыквой качнул. Пауза.

– Так хули же ты ваешься? – Ещё пауза. – Мудак… – И уже из-за края хоздвора донеслось:

– Вали домой… Метатель хУев…

Ударение в последнем слове было на первом слоге. Слово «метатель» указывало, что валить домой надо мне. А не начлагу. Только вот куда именно – в свою палатку или по месту постоянной прописки? На пробу я выбрал первое.

Оказалось, в масть. Спустя время девчонки из моего отделения притаранили борща, несчитанно котлет и бадью кваса. Того самого.

– Да вы чо, детыньки…

– Дык так дали… – И только что не сами совали мне всё это в рот.

– А парни что?

– Дык на кухни они…

К обеду я был снова при повязке дежурного. Семиты расточились как сон и утренний туман. Вместе с переводчиком. Сразу рассказали, что последние слова при загрузке в лагерный автобус были: «мне теперь полный пиздец, но тебя, сука бля»… Дальше дверь захлопнулась. Так что начлаг был в нетях – скорбел давлением. Сдвинутые столы вернулись куда положено. Кухонные бабки метали быстрые взгляды: не будет ли других швыряний? Они бы указали кого, да и сами поучаствовали… Лапу вам всем – чтобы я лез в ваши дела. Но уж кто была потрясена всерьёз, так это начучело: это какой же блат у меня в Федерации и как же она этот блат не распознала раньше?

Как-то само собой обнаружилось, что учебная часть всегда была в восторге от моего отделения и моего руководства этим отделением. Не напрасно, мол, выпустили меня из школы инструкторов прямо в свет, без стажировки.

– Спасибо на добром слове, – кланяюсь я. – Оно для меня дороже выпуска без стажировки.

Начучела малость запинается. Но тут же соображает, что лучше всего уподобиться моему отделению при метании семитов: воспринять мои слова буквально. Сложив шлёпанцы бантиком, спрашивает как бы между прочим:

– А почему Вы назвали его семитом? Ведь это же были арабы?

– Арабы и есть семиты, – отвечаю я авторитетно. – По этнографии. А кто с ними борется – антисемиты.

На следующую смену мне дали отделение старших разрядников. Это, по лагерным нормам, было колоссальное продвижение. Оно, в частности, давало права на переход из младших инструкторов в инструктора просто. Узнав об этом, Амбарный Цум разорвал договор с лагерем и уехал. Я нэ могу, сказал он, работат там, гдэ працвэтают прахадымцы. Распрапыдлы худые.

∗∗∗

Зимой, в межсезонье, пришло письмо из республиканского Профспорта:

«Младшему инструктору альпинизма антисемиту К. Астратору. Решением (такой-то) комиссии вы допущены к экзаменам на звание инструктора альпинизма. Председатель комиссии – старший инструктор альпинизма семит Р. Эльяшевич».

Слова «семит» и «антисемит» были вписаны чернилами в машинописный текст на бланке Профспорта.

Tweet