Автобус остановился около неказистого вокзала, двери со скрипом растворились и я, чуть замешкавшись, сделала первый шаг по велижской земле. Я прошла несколько метров по платформе и остановилась, пораженная прекрасной суровостью здешней природы.
Год назад я не могла представить себе, что окажусь в этом маленьком уютном городке, однако, после того, как в нашем университете начал работу патриотический клуб, моя жизнь резко изменилась. Вместе с другими ребятами мы занялись изучением бесконечно интересной русской истории. Руководитель клуба Вера Ивановна Анатольева, прекрасный педагог и наш добрый друг, часто говорила, что история нации начинается с истории семьи. Под её чутким руководством мы составляли генеалогическое древо своей семьи, рылись в архивах, с увлечением и энтузиазмом занимались патриотическим самообразованием. После кропотливых трудов выяснилось, что в Велиже похоронен мой прадед, герой Советского Союза, Александр Вениаминович Ерофеев, а на улице Буденного до сих пор живет его племянник Пётр Николаевич Сермяжный со своей многочисленной семьей. Я немедленно решила почтить память прадеда и навестить неожиданно обретенных родственников.
Не без трепета я глядела на раскинувшийся передо мной городок. Казалось, все здесь дышало исконно русской стариной. По улицам неспешно передвигались улыбчивые люди с простыми, искренними, открытыми лицами. С холма, где располагался автовокзал, открывался великолепный вид на добротные деревянные домики, стройными рядами выстроившиеся на берегу неспешной речки Западная Двина. Земля гудела, как колокол, и рвалась к небесам. Невероятная энергетика русского поля заполонила меня, и я, не в силах двинуться, впитывала в себя исконный дух Руси.
Порывистый осенний ветер пронизывал меня холодом. Я сбросила оцепенение и отправилась на поиски улицы Буденного. Добрый прохожий сразу же указал мне верное направление, и вскоре не без стеснения я постучала в калитку Петра Николаевича. Залаял пёс, скрипнула дверь, и через минуту калитку открыл сам хозяин.
Передо мной стоял крепкий русский мужик с добрым лицом. Во рту его дымилась беломорина, а крепкие, почерневшие от работы руки сжимали топор. Петр Николаевич был одет в телогрейку и вытертые на коленках подштанники.
- Петр Николаевич, я внучка Виктора Николаевича Ерофеева, вашего двоюродного брата, - начала я, задыхаясь от смущения, - я недавно узнала, что у меня есть родственники в Велиже и приехала… вот… навестить вас.
Минуту или две Пётр Николаевич глядел на меня мутными серыми глазами. Вдруг беломорина вывалилась из покосившегося рта, он широко улыбнулся.
- Пиздища! –  воскликнул Петр Николаевич и заключил меня в крепкие объятья. – Пиздища! На хуй сука блядь пизда говно!
Петр Николаевич взял меня за руку и потащил в сени. Из будки с лаем бросилась огромная серая собака.
- На хуй блядь! – вскричал Петр Николаевич и швырнул в собаку топором.
Пёс получил крепкий удар обухом в бок, отлетел на полметра и с визгом повалился на землю у заботливо сложенной поленницы. Изо рта его алым потоком хлынула кровь, ноги конвульсивно задергались. Мы с Петром Николаевичем не могли сдержаться от добродушного смеха, глядя как потешно умирает пёс.
- Сука на хуй говно пизда! – одернул меня отсмеявшийся Петр Николаевич и пригласил в сени. Он сбросил с ног галоши и исчез в доме.
- Говно на хуй срать ебанись сука пиздища на хуй блядь! – донесся его радостный крик и вскоре передо мной предстала вся семья Сермяжных. Сначала Петр Николаевич представил мне свою жену Валентину Ивановну – крепкую, светловолосую женщину с младенцем на руках. Потом я познакомилась с пятью его сыновьями (Иваном, Витькой, Егором, Федором и младшеньким Алёшенькой, сидевшим на руках у мамы) и тремя дочерьми (Светкой, Машкой и Юлькой). Лица детей светились невинностью и простотой. Не сразу я поняла, что все они были отмечены великой русской болезнью – болезнью Дауна. Этот воистину русский синдром всегда объединял наш народ, помогал в трудную годину, помогал пережить нелегкие дни Великой Отечественной Войны.
Никогда ещё я не была так счастлива! В городе не встретишь таких простых и искренних людей, настоящих русских крестьян, сильных душой и телом. Только тогда я поняла, что встреча удалась на славу! Впрочем, я испытала и горькое чувство стыда. Когда я ехала сюда, в этот прекрасный городок, я боялась, что Петр Николаевич примет меня неласково, и, быть может, даже прогонит прочь. Как я могла так заблуждаться, так нелестно думать об этих прекрасный крепких людях?! Но теперь иллюзия развеялась и я с радостью знакомилась со своими неожиданно обретенными родственниками.
После того, как я сняла плащ и прошла в просторную комнату, Пётр Николаевич познакомил меня со своей безногой матерью, Матреной Егоровной. Оказалось, что ноги её съел Петр Николаевич после того, как во время перестройки пропил всё, что было в доме, и жестоко страдал от голода. Я с трепетом смотрела на эту костлявую старушку, способную на святой материнский подвиг и долго не могла вымолвить не слова.
- Матрена Ивановна, - начала я. – Для меня огромная честь познакомиться с вами. Я никогда не могла подумать, что у меня есть такие родственники! Я так счастлива познакомиться со всеми вами! Вы самые лучшие люди на свете! Только благодаря вам и таким как вы, наш бессмертный народ ещё не сдался, не распался…
Слезы счастья хлынули из моих глаз, и дальше говорить я просто не могла.
- Пиздища сука проблядь пиздык ебанись! – тихо сказала Матрена Егоровна и прослезилась вместе со мной. После заплакали дети, потом Валентина Ивановна, и, наконец, пустил стыдливую мужскую слезу Петр Николаевич.

* * *

Валентина Ивановна накрывала на стол, а я сидела на лавочке у русской печки, рядом с Матреной Егоровной, и слушала её неспешный рассказ из истории Велижа.
- Блядь хуй на хуй пизда пидар говно на хуй сука пидар блядь сука на хуй блядь. Обосрись сука на хуй. Ебись пизабол хуеплет сто рублей. Обосрись пидарас. Мудозвон на хуй говно гнида сука хуй блядь на хуй блядь блядь блядь. –  говорила старушка, а я спешно конспектировала в блокнот. -  Пизда на хуй блядь блядища пиздища хуесос сто рублей. Сто рублей хуеплет пиздабол говнюк сука на хуй ебанись пизданись обосрись сорок пятый год. Пидар на хуй сука говно пятьдесят рублей на хуй сорок пятый год.
Вся семья уговаривала меня остаться с ночевкой в Велиже и я с удовольствием согласилась. Решили позвать родственников, друзей и шумно отпраздновать мой приезд, а на следующий день посетить могилу прадеда.
Петр Иванович, работавший бидонщиком, предложил мне ночью сходить с ним «на дело». Для меня, городского человека, это, быть может, единственный шанс познакомиться с тяжелым трудом русского крестьянина, так что, я не заставила себя упрашивать.
- Сто рублей блядь на хуй сука пидар гнида говно, пизда на хуй пиздища блядища на хуй блядь. Сука на хуй ебанись сорок пятый год. Сука на хуй блядь пятьдесят рублей. Пиздища на хуй прошмондовка пизда на хуй блядь хуй ебанись сука говно пизда на хуй блядь говнище. Пиздабол на хуй сука блядь сорок пятый год. Сука на хуй сто рублей пятьдесят рубелей. Ебанись обосризсь пиздык на хуй блядища  мудозвон сука на хуй. – продолжала Матрена Егоровна, а я смотрела, как Петр Николаевич играет с одной из дочерей, десятилетней Светкой.
Петр Николаевич привязал дочь к табуретке, достал из штанов крепкий крестьянский член и стал бить им дочь по лицу, та весело кричала и заливалась смехом. Валентина Ивановна с улыбкой смотрела на мужа и месила тесто. А Матрена Егоровна тем временем продолжала свою исполненную глубокого смысла речь:
- Хуй на хуй пизда пятьдесят рублей сто рублей сорок пятый год. Блядь хуй пизда пизда пизда долбоеб пидар гнида сука сто рублей  сука сорок пятый год. На хуй сука блядь пизда на хуй. Хуеплет сука мразь гнида пидар долбоеб обосраться говно. Пизда на хуй пизда на хуй сука блядь на хуй пиздабол хуеплет. Ебануться пидарас хуеплет ни хуя сука на хуй блядь. Двести рублей!
Петр Николаевич засунул член в рот Светки и стал ритмично двигаться взад-вперед, Валентина Ивановна ставила пирожки в печь.

* * *

Под вечер в доме Петра Николаевича собралось видимо-невидимо гостей. Пришли все, от мала до велика: и сосед Иван Петрович с женой и двадцатью детьми, пятнадцать братьев и тридцать пять сестер Петра Николавеича, дед Петрович и бабка Дарья, Светловы, Ивановы, Егоровы, Коровьевы, Козловы и даже велижский поэт Федор Александрович Спиридонов, приведший с собой тридцать пять родственников и деревенского дурачка Егорушку. Я долго смотрела на Егорушкино вытянутое лицо, светившееся неземным светом. Он неуклюже протиснулся к столу и несколько секунд сидел неподвижно. Внезапно я столкнулась со взглядом его небесно голубых глаз, и мир будто бы отступил назад. Никогда мне не доводилось видеть такого чистого незамутненного взгляда. В его глазах, казалось бы, отражалась вся глубина русского неба. Внезапно Егорушка поднялся со стула и подошел ко мне. Я не могла пошевелиться, зачарованная энергетикой его святых глаз.
- Пиздиша. На хуй срать. – пробормотал Егорушка и расстегнул ширинку.
- Срать! – повторил он громче.
Что я могла сказать в ответ на эти правдивые и мудрые слова просветленного деревенского дурачка? Я сидела неподвижно и глядела, как Егорушка достал взбухший раскрасневшийся исконно русский член и стал мастурбировать, глядя на меня. Народ сгрудился вокруг нас, люди пристально и добродушно глядели на святую мастурбацию Егорушки. Он теребил свой прекрасный русский член, поминутно вскрикивая и постанывая. «Срать! Срать!» - время от времени срывалась с его тонких губ, от взбухшего Егорушкиного органа пахло навозом, затхлостью и святостью. Народ шептал молитвы и крестился. Наконец, с истошным животным визгом «Господи Иисусе!» Егоршука испустил на моё лицо горячую струйку спермы. Непередаваемая буря чувств нахлынула на меня, я не в силах описать то чувство святой Истины, которое вместе с Егорушкиной спермой пролилось на меня. Он повалился навзничь и с криками «Срать!» начал дергаться в конвульсиях.
- Господи Иисусе! Господи Иисусе! – загомонил народ.
Старики и дети, мужики и бабы, бомжи и наркоманы, насильники и извращенцы – все, со слезами на глазах, стали креститься.
Петр Николаевич благоговейно снял с корчащегося Егорушки штаны и показал велижскому люду пятно жидкого кала, растекшееся по ним.
- Господи Иисусе на хуй блядь! – взорвался благоговейным криком народ.
Все стали поочередно подходить к Петру Николаевичу, зачерпывать трясущимися руками Егорушкин кал, есть его, мазать им лицо, руки, раны и болячки. Затихший Егорушка поднялся с земли, счастливо улыбаясь. Такой искренней, настоящей, человечной улыбки я не видала никогда в жизни. Егорушка, не надевая штанов, сел за стол и принялся за еду. Все остальные последовали его примеру.
Стол ломился от яств: вокруг двух тазов, наполненный салатом Оливье и гречневой кашей, разместились бормотуха, червивка, самогонка, денатурат, стеклоочиститель, тормозная жидкость, средство для очистки тракторного двигателя, духи «красная Москва», антифриз – Петр Николаевич принимал меня по-царски. После того, как Матрена Егоровна по праву старшей (а было ей сто пятьдесят шесть лет) выпила двести грамм стеклоочистителя за моё здоровье, гости стали дружно упрашивать поэта Федора Александровича почитать стихи. Он, кряхтя, поднялся, выпил наполненный до краёв граненый стакан денатурата, и всё стихло. Лица велижцев светились искренним благоговением перед искусством.
Федор Александрович откашлялся и прочел стих, который я никогда не забуду:
Сука на хуй хуеплет,
Сука на хуй блядь задрот,
Сука на хуй блядь гондон,
Сука на хуй мдозвон,
Чернозём, навоз, Твардовский,
Черви, гниды, Исаковский,
На хуй сука пидар блядь,
На хуй сука блядь ебать,
Сука блядь патриотизм,
Сука блядь долбоебизм,
На хуй сука долбоеб,
На хуй сука обосрись!
Под рев и аплодисменты Александр Федорович выпил стакан самогона и сел на место, а я долго не могла прийти в себя от прекрасного и простого русского стихотворения, от беспощадной правды исполненных глубокого нравственного смысла слов.

Однажды мой одногруппник, низкий и безнравственный человек сказал мне, что в деревне только самогон и поножовщина. Если бы он услышал прекрасное стихотворение Александра Федоровича, он бы изменил свое мнение и навсегда бы порвал со своей ужасной зависимостью – чтением книг. Если бы этот несчастный человек, изо рта которого постоянно пахнет книгами, человек, не отмеченный святой болезнью Дауна, услышал то, что услышала я, он бы устыдился себя и прекратил свои бесчинства, никогда не ходил бы в библиотеку и понял, что все его слова – ложь. И вновь я убедилась, что в настоящей русской деревне никогда не будет самогона и поножовщины, там, под эгидой нерушимой народной совести, вечно царствуют самогон и поножовщина!
Так думала я, когда начались танцы. Плясали до рвоты! Валентина Ивановна играла на гармошке, пела веселые матерные песни, и в такт притопывала своей огромной крестьянской ногой. Пока веселые и добродушные люди кружились в танце, я несмело подошла к Федору Александровичу, самозабвенно исторгавшему из себя русскую рвоту в углу.
- Федор Александрович, я восхищена вашей глубоко нравственной поэзией. – начала я, когда живой классик поднялся на ноги и нетвердой величественной походкой направился к столу.
- На хуй сука блядь пидар на хуй. – ответил большелобый старик и сел на стул.
Я примостилась рядышком и осмелилась задать поэту накипевший вопрос:
- Федор Александрович, меня всегда беспокоило, что наш суетный городской люд почти  потерял связь с корнями, с нравственностью, забывает крепкие моральные устои предков. Порвалась нить, связующая поколения… Я хотела у вас спросить, как нам сбросить с себя иго безнравственности?
- На хуй пидарас хуеплет пиздища обосрись ебанись – начал велижский поэт, глядя на меня спокойными пустыми глазами. – Сука Твардоский, сука блядь Исаковский, пизда блядь пидар Гагарин, говно на хуй ебанись Рыленков. Сука пидар на хуй ебанись срать говно на хуй нравственность, сто рублей, сорок пятый год. Пдиар на хуй блядь обосрись пиздабол еболай хуеплет сорок пятый год нравственность пятьдесят рублей.
- Да-да! – с восторгом подхватила я, - без соблюдения исконных обычаев, без светлой веры и искренней любви к людям нам не обойтись. Но что же делать? Ведь морально разложившийся современный человек…
- Пиздища сука на хуй ебанись – перебил меня разгорячившийся поэт. – нравственность блядь на хуй сука хуеплет обосрись. Сто рублей сорок пятый год сука на хуй блядь пизда говно сука говнище на хуй пизда обосрись пиздабол Твардовский. Сука блядь пидар хуеплет пидарас пиздабол обосрись ебанись Гагарин Исаковский нравственность говно! Рыленков сто рублей мудозвон!
- Вы так считаете? Но ведь религия сейчас не имеет такого большого значения, как раньше. Все испоганило жестокое и глупое время!
- Блядь пидар на хуй нравственность Твардовский двести рублей! – сказал поэт и налил себе двести грамм духов «красная Москва». – Сука блядь пиздабол сука на хуй хуй пизда! На хуй блядь хуй сука пизда Исаковский! Пиздища доблоеб уебись обосрись хуесос! Уёбище на хуй Гагарин! Уебище на хуй нравственность! Мудозвон сука сто рублей пидарас обосрись ебанись пиздык на хуй говно говнище сука на хуй нравственность!
Поэт выпил стакан до дна и упредил мое возражение беспощадно правдивой цитатой из великого Твардовского:
Сука на хуй, сука на хуй!
Блядь солдаты сука на хуй,
Сука на хуй, пидар бля,
Блядь народ ебись хуйня!
Слова великого классика повергли меня в трепет. «Теперь-то все спасено! Россия воспрянет ото сна! Мы должны припасть к чистому роднику народной мудрости!– Думала я, когда Федор Александрович свалился со стула и глубокомысленно заснул в луже рвоты. – Русский народ, непобедимый и великий, сотрет в порошок развращенную городскую культуру и настанет золотой век нравственности и справедливости!».
Когда гости наплясались, из-за стола поднялся Петр Николаевич и решил станцевать старинный русский танец хозяина. Вместе с ним в круг вышла младшенькая пятилетняя Юлька с Алешенькой на руках. Она стала раком, поднесла крошечный член Алешеньки ко рту, стала его лизать, целовать, сосать, а Валентина Ивановна звонко и заливисто заиграла «Смоленского гусачка». Петр Николаевич подошел к дочери сзади и стал с притопом и прихлопом вставлять свой русский член в анальное отверстие дочери. Гости хлопали в ладоши, пели, подбадривали хозяина, пили самогон и денатурат, веселись от души.
Славься в веках, великое русское застолье!

* * *

Наступила ночь, луна ярко светила в непроглядной тьме. Как свежее хрусткое яблоко, она заманивала взгляд. Ласковые лунные лучи заботливо укутали спящий Велиж, тихо пела коростель, и дул резкий холодный ветер. Мы с Петром Николаевичем пошли заниматься нелегким трудом бидонщика. Мы притаились у двери его соседа пенсионера, героя Великой Отечественной Войны, Ивана Петровича Смирнова и уже два часа ждали, пока Иван Петрович не отправится в нужник, который, по старинной русской традиции, стоял за углом дома. Наконец заскрипел засов, открылся замок, потом второй замок, потом третий, потом четвертый, потом, почти сразу, пятый и шестой – Иван Петрович осторожно высунулся на улицу и бегом понесся за угол.
- Ху-у-й!!! – заорал Петр Николаевич, в два прыжка нагнал пенсионера и воткнул ему в спину топор.
Иван Петрович с криком рухнул на землю, Петр Николаевич сел на него верхом и стал обухом методично превращать голову пенсионера в кашу. Я не могла сдержать восхищенного возгласа – так нелегка работа бидонщика, и так ловко с ней управлялся Петр Николаевич. Его упругие крепкие мышцы ходуном ходили под кожей, топор поднимался и опускался четко, степенно и равномерно. Русский  крестьянин за работой – что может быть прекраснее?!
Через пять минут он по доброй русской традиции испражнился на труп и поручил мне его закопать, а сам отправился в дом – выносить бидоны, вилки, ложки, миски, алюминиевую и медную проволоку. Я с трудом справилась с ответственным заданием, а после помогла Петру Николаевичу поджечь хату покойного старика.

* * *

Поутру мы с Петром Николаевичем и его семейством пришли на братскую могилу, где был захоронен мой прадед. Было видно, что велижский люд чтит светлую память героев. Могила была буквально завалена нехитрыми, но искренними дарами местных жителей. Кто принес гайку, кто пустую бутылку, кто использованный презерватив, кто немного кала. Ну а мы с Петром Николаевичем торжественно возложили на могилу венок из колючей проволоки, который мой родственник любовно и заботливо изготовил специально для сегодняшнего случая. Я долго плакала, глядя на могилу прадеда. Петр Николаевич оставил меня на некоторое время одну, занявшись деловитым избиением своих домочадцев.
Наконец, я успокоилась, и мы, скорбя, отправились в обратный путь до дома Петра Николаевича.
Ну а потом были долгие проводы. Я не хотела расставаться с Петром Николаевичем и его замечательной семьей, но меня ждал институт, занятия, любимый филологический факультет. Я стояла у автобуса на Смоленск, а мои родственники все не хотели меня отпускать. Наконец, мы распрощались, договорившись встретиться через месяц, Валентина Ивановна дала мне в дорогу пирожков с печенью Матрены Егоровны, и я со слезами села в автобус. Наконец, автобус тронулся. Я все дальше уезжала от Велижа, но в сердце моем крепло светлое чувство любви к Родине.

Tweet