Склонившись над кухонным столом, творческий человек Пилинков написал заметку в своем КПК:

«Рип Ван Винкль выходит на поединок против Булвинкля. Судьей – Бульвер-Литтон.
Я погряз в интернетах. All your base are belong to us. There is no spoon.
Какой-то американец нахваливает на YouTube группу «Каста» в частности и русский хип-хоп в целом.  Перекрестные ссылки уводят в чащобу видео-откровений, гигабайты говен и прелестей смешаны в противоестественном, влекущем своей омерзительной эстетикой низких разрешений и offensive-комментариев коктейле информации пополам с дезинформацией. Если бы я только мог разделить свой мозг на два герметичных отсека. Вот это – в левое полушарие, хранить вечно, не вскрывать. А это – в правое, для оперативного пользования.
Да не могу. Чакры нечищены.»
Написал, и стер.
«Чем я хуже Сергея Дацюка?»
Попытался сочинить что-нибудь в духе ска-панк:
«А на работе
Как в болоте:
Все погрязли
В поеботе.
Уебище я,
Хорошая – ты.
Удар дыроколом
Сбивает понты.»
Представил себе на минуту, как на фоне прихлопов и веселых злых матюгов наяривают медные трубы, и некто пьяный прилежно и нестройно лупит кулаком в бочку барабана.

В детстве Пилинков развлекался петлями. Брал проигрыватель виниловых пластинок, -  кажется, «Рекорд» - и фиксировал скотчем звукосниматель. Пластинка крутилась, игла мчалась по спирали, но в апогее скотч возвращал ее на дорожку назад. Однажды случилось смешно – советская песенка про спортивный праздник, напечатанная на прозрачной синей пленке, прилагаемой к  музыкальному журналу, превратилась в залихватское: «Такая пиздотня! Такая пиздотня! Такая пиздотня!».
Вот было весело.

Ухмыльнулся. Стер с экрана ложные эманации «Ленинграда», начал новое, центонный рэп, двухслойный пирог из Борхесовых аддикций  и случайного смыслового выхлопа  «Убить дракона» советского кино-гностика Горина:

«Орды поминальщиков, плакальщиков, отринув гордость,
Молодость перечеркнули, охальничая на могиле.
Пили мы. Да разбили чашу, а они забыли. Строгость,
Явленную миру скромность, лжевосхвалили...
Очистили бы от пыли буквы, памяти мерные линии,
Звуки пряной пентатоники лидийской, лилии
Микенцев расцвели бы в изобилии, забытые некогда,
Восстали в воспоминаниях, прошлого эхо излили,
Эх, распятие с распутьем не путайте одними путами,
И до нуля были точки, и тут они, и стали буквами.
Изваяния с именами полустертыми, полусбитыми -
Плакальщиками вчерашнего слезы скованные клепсидрами.
Зеркала в лабиринтах клинописи, тайнописи, живописи.
"Живо проси моей милости, или головы не сносить!"
Бык керамический никому не льстит: некому, всякий убит,
Кто некогда, повинуясь поводу, забрел в его лабиринт..
Шепоты шелестят на капище, неумолчные, алчущие,
Ждущие поступи жертвы во сне мертвых из юдоли
Сущего.
Я проведу тебя к центру, за это вспомнить помоги
..Мне..ты..
Имя мое, с веками забытое, на абрисе древней монеты.»

«Хуйня», - резюмировал, и стер.

Удалив текст с экранчика, Пилинков понял, что неспособен породить что-либо творчески ценное, от чего чувствуешь удовлетворение, какое бывает от самостоятельно смастеренного на уроке труда табурета.
Причиной, заключил Пилинков, являлось отсутствие живой информационной подпитки для обработки воображением. Все, что он читал каждодневно в интернете, было лишенной плоти и духа трухой, горой бесполезного и бессистемного мусора, годившегося только для вторичного унавоживания какой-нибудь готовой идеи. Которой, как выяснилось, у Пилинкова про запас не имелось.
Вероятно, следовало поработать над источниками. Пилинков взглянул на книжную полку, где «Энциклопедия юного семиолога» соседствовала с цитатником Мао, а сверху их придавливал солидный, хотя и  потрепанный, том «Маятника Фуко». От мысли о том, что необходимо садиться, и иметь контакт третьего рода с так называемым материалом, Пилинкову сделалось грустно. Какой прок от систематической работы, если результат не гарантирован?
Пилинков выпил немного теплой водки, торопливо заел макаронами, чертыхаясь, когда приходилось шкрябать ложкой по дну сковороды, чтобы отодрать пригоревшие вкусные кусочки теста.
«Такая пиздотня», - пробормотал Пилинков себе под нос, вытер салфеткой жир с лица, и пошел в прихожую, где его смиренно ожидал, поникнув слегка великоватыми плечами, плащ универсального серого цвета.

Если не знаешь, о чем написать – спроси у города.

Во дворе, возле мусорных баков, орудовал опухший от пьянства темноликий алкоголик. Он аккуратно раскладывал по пакетам то, что ему удавалось выловить из смрадных глубин помойки, сортируя вещи на нужные и не очень. Изредка он принюхивался к содержимому какой-нибудь банки, и либо одобрительно и весомо помещал ее в пакет, либо морщился, как бы испытывая брезгливость, и помещал в другой пакет, который, верно, состоял из содержимого, подготовленного на черный день.
Пилинков по достоинству оценил урбанистический камуфляж собирателя – оранжевую безрукавку дворника. Если смотреть небрежно, выглядело так, как будто бы этот гражданин находился на помойке в связи с исполнением служебных обязанностей.
«Разумный ход – жилет дворника отпугивает разом недоброжелателей и конкурентов, и не привлекает внимания прохожих».

Запомнив это, Пилинков зашлепал по лужам в сторону автобусной остановки, пытаясь наблюдать за окружающим пространством бегло, не фокусируя взгляд, чтобы уловить, если удастся, что-нибудь необычное, за что возможно с пользой для себя уцепиться.

Вот танцует неспешную румбу одинокий токсикоман, забросив между кепкой-«хулиганкой» и лысиной тряпицу, пропитанную чем-то химически вонючим. На его лице – гармония счастливого отупления, равнобедренный треугольник скул и улыбки.
Вот дети возятся в песочнице, торгуя аккуратно слепленными комочками грязи и пирожками из песка  в обмен на блестящие фантики от конфет.
Вот вдохновенный уличный пес степенно мочится на будку надзирателей за несанкционированной стоянкой.
Вот девочка-гот, толстая и печальная, нелюбимая своими же родителями за полноту и нелепые выкрутасы, прячет в карманы грязные от растаявшей шоколадки ладошки.
Вот неизвестное науке существо на поводке выгуливает престарелую аутичную даму в широкополой шляпе времен революционного «арт деко».
С неудовольствием пришлось признать, что все подсмотренное  – всего лишь атомарного масштаба манифестации, не годящиеся на полноценный сюжет. Впрочем, в качестве деталей пока безымянного паззла  - годилось.

Уперевшись лбом в мокрое с обеих сторон окно, Пилинков рассеянно провожал взглядом уходящую бурунами за корму действительность, и изредка делал шумный выдох носом, пытаясь избавиться от навязчивого дизельного зихера, которым оказался напоен автобус -  старая шаланда, сломанная пополам, и кое-как соединенная обратно резиновой гармошкой.
В ожидании дамокловой хари кондуктора творческий человек Пилинков обдумывал концепцию своего нового текста. Это, натурально, будет проза. Вернее всего, короткий, но насыщенный мистифицированными образами рассказ. На нечто большее по объему в результате одной-единственной прогулки не наскрести – факт.
Обычно Пилинков поступал просто: перетасовывал. Ставил с ног на голову привычные вещи, ради эстетически обоснованного абсурдизма. А потом, как уж получалось, наживлял идеи, и тем самым выворачивал текст до состояния придурковатого, но исполненного потайных смыслов моралите.
Например, девочка-гот могла бы испытывать противоестественное влечение к песочным пирожкам. Дожидаясь, когда выпачканных и уставших детей призовут в дома их матери, девочка-гот, например, быстро подходила к песочнице, воровато оглядываясь, набивала рот комками мокрого песка, а потом, расплачиваясь за слабость, долго и мучительно блевала.
А уличный пес и алкоголик в оранжевом камуфляже, допустим, могли бы быть воплощениями какого-нибудь шумерского двуликого бога, если, конечно, у шумеров были двуликие боги, Пилинков не очень хорошо ориентировался в мифологии Двуречья, и просто воспользовался ассоциацией на числе «два».
Ну и далее в этом же духе.

Посланный на хуй кондуктором за отсутствие денег на абонемент, Пилинков, размышляя о роли сюжета в тексте, предназначенном для психоаналитического, по существу, толкования, покинул автобус, оказавшись на незнакомой остановке. Никого и ничего примечательного вокруг не было, только снулые хрущевские коробки уставились подслеповато друг на друга через дорогу, да накрапывал дождь.
Пилинков приметил вывеску «Пельмени», и направился туда. Как правило, в пельменных к вечеру скапливаются всякие чудаки, и между этими чудаками проскакивают искры дурацких конфликтов. Пилинков был убежден, что конфликт является движущей силой не только крупной формы, но и рассказа, а потому, ни секунды не сомневаясь в правильности принятого решения, потянул на себя ручку двери под обшарпанной фанерной вывеской, кое-как разрисованной неизвестным энтузиастом подворотенных рекламы и дизайна.

Как же мне надоел Пилинков. Уже и вышел на улицу, и уехал в ебеня, а до сих пор ничего не происходит. Пилинков, от тебя требовалось всего-то – набраться впечатлений, попасть в какую-нибудь заваруху, получить нож под ребро, на крайняк, и тем самым достигнуть творческого возвышения! Где твой креатив, ты же вроде бы многообещающе начинал, с этой девочки, пожирающей песок, а?

«Я не виноват, что окружающая меня реальность – уныла и безрадостна», - подумал Пилинков, и присел по соседству со столиком, за которым расположились двое подвыпивших маргиналов неизвестной породы, чокаясь гранеными стаканами, и шумно чавкая жирными от масла пельменями.

Пилинков, ты меня, кажется, не понял. Еще раз: от тебя требуется действие, хоть какое-то действие! Я пишу четвертую страницу, а ты все созерцаешь, все только готовишься впасть в свой дзенский транс. Ты не охуел ли?

«Нет», подумал Пилинков, и, ежась на сквозняке, повесил плащ на спинку пластикового стула, ножки которого разъезжались в стороны. Вялая, как на героине, буфетчица приняла заказ – два кусочка черного хлеба, порция пельменей с говядиной, полить майонезом. И двести граммов «Родниковой», конечно.

Пилинков, пидорас, мои пальцы устали дрочить твою меланхолию. Ты будешь погружаться в повествование, или так и останешься куском картона? Учти, я сделаю так, что ты сейчас блеванешь фонтаном желчи, причем она будет едкой, как у Чужого. Смотрел «Чужого»?
«Смотрел», - пронеслась мысль, и Пилинков рассеянно жевал, не в силах сосредоточиться на привычном, вроде бы, подслушивании разговора за соседями.

В общем так, если ты сейчас же не придумаешь что-нибудь, я тебя заебошу. Ты у меня сначала воткнешь себе вилку в глаз, на глазах этих опоек, потом пойдешь, и заставишь бабу за стойкой слизать желток твоего глаза с вилки, а сам будешь напевать «Кукарачу», ты понял меня? Конан-Дойль тоже расправился со своим героем, когда тот его подзаебал. А ведь он, между прочим, был активным парнем. А ты кто, кто такой ты, квелая безмозглая амеба, отпечаток раздавленного жука на теле города?!
«Я, прежде всего, - человек. Творческий. Писатель. Я сам – хозяин своему воображению», - подумал Пилинков, и, уронив вилку, выругался. Маргиналы за соседним столиком устранились во тьму невнимания.
Ну, держись. Держись, сука. Я тебя предупреждал. Сейчас ты облысеешь, охуенно, да? Следи, я печатаю по буквам: и т у т о н о б л ы с е л. Кушай на здоровье!

Пилинков наклонился, чтобы поднять вилку, и на пол полетели хлопья его волос. «Боже мой! Что происходит?» - паническая мысль подбросила его с места. Пилинков схватился за голову, будто пытаясь придержать на месте остающиеся волосы, не дать им выпасть. Тщетно. На липких ладонях оставались целые клочья. Официантка за стойкой, многое видавшая в своей нелегкой жизни, удивленно подняла бровь.
«Перестань!»
Вот уж хуй. А теперь смотри, - тебя разорвет на части официантка.
Женщина отряхнула свой заляпанный бурым халат, и вышла в зал, вытирая руки о полотенце. Приблизившись ко все еще находящемуся в ступоре Пилинкову, который в этот момент разглядывал пустыми от ужаса глазами зажатые в кулаке клочья собственных волос, женщина в халате ухватилась крепкими, привыкшими рубить туши и месить тесто руками за плечи Пилинкова, и потянула в стороны. Треснула рубаха – пуговицы разлетелись в стороны, Пилинков заорал от боли: правая половина его тела рухнула на пол, истекая кровью, а пальцы на руке тонко подрагивали, пытаясь нащупать место, где раньше была вторая половина. Правый глаз лопнул, и вытек, мягко вывалился из треснувшей глазницы.
Официантка аккуратно уложила то, что осталось от Пилинкова, рядом с массой фонтанирующей кровью плоти, и вернулась на свое место, посматривая за агонизирующей парой недо-Пилинковых, как мамаша посматривает за пускающим бумажные кораблики по ручейку ребенком.
Нравится тебе? Еще хочешь? А теперь - самое интересное, внимательно следи за движениями пальцев!
Пилинков повернул половину головы так, чтобы можно было видеть уцелевшим глазом происходящее вокруг. Опойки, до этого мирно сидевшие за своим столиком, вдруг насторожились, принюхиваясь.
- Глянь-ка, Митя, кровушкой как истекает. Мясо же? – спросил один, облизывая вожделеющие губы.
- Мясо, мясо и есть! – вторил ему второй, отставляя в сторону стул.
Вдвоем они набросились на Пилинкова, и стали жадно впиваться в обнаженные кишки, в пульсирующие ткани, выгрызая куски, задирая подбородки, как пеликаны, а по подбородкам и щекам бежали струйки его, Пилинкова, крови.
Жрите, жрите его, в этом и заключается смысл его никчемного существования, наедайтесь, ребята.
Жрите так, чтобы читателю стало противно, чтобы читатель понял, что попал в самое пекло, в ад на Земле, а Пилинков чтобы осознал, что существует только потому, что читатель пробегает взгядом буквы, из которых, в сущности, только и состоит и Пилинков, и его жизнь, и жизнь всех, кого он считает реальными.
- Не..надо..- хрипел Пилинков, но его все так же терзали острые зубы, а остатки одежды совершенно вымокли кровью.
Не надо. Раньше должен был позаботиться, раньше, творческий человек. Теперь вот терпи роль антрекота. Будь доедаем.Ты должен был придумать ебаный рассказ. Не придумал.

А я, что делаю я? Да то же самое, если разобраться.
Нет, я этого не писал. Точнее, не хотел писать. Какое «то же самое»? Я этого не хотел писать.
Ну и что, что не хотел. Не хотел, да захотел.
Что это? Кто это?  Пальцы – мои! Я – пишу! Это я, я только что убил Пилинкова, я - владею  этим текстом! А этого я не хотел писать!
Поэтому я ударюсь-ка головой о стол. Рраз.
Щзйххххххх Что ты делаешь, уебок, больножДва.
Сукщаятебя ты не имеешь прарваТри!ааааа

Нравится? Почитай вот это:
Пилинков, глядя на умирающего по ту сторону страницы, счастливо улыбался, а его единственный глаз довольно прищурился, опутавшись сеточкой морщинок. Перестань! прекратехватттиЧетыре.
Пять.
Шесть.
вплэээээээСемь.
Восемь.
Готов.
Вот тебе и сюжет, Джанки.

Tweet