Вырвался ото сна внезапно, рывком, сразу приняв сидячее положение. Недоумённо огляделся вокруг, не понимая, что же выдернуло меня из бездны беспамятства. Между делом, отметив про себя, что такого крепкого сна, без картинок и сновидений, давно уже не было…

Всегда интересно наблюдать за кульбитами разума. Тем более за кульбитами своего разума. Я с интересом, как бы со стороны, следил за происходящими, где-то внутри метаморфозами. Они не видимы со стороны, и даже, порой, незаметны для себя самого.
В последнее время как будто взбесились внутренние биологические часы. Обычно организм привыкает довольно быстро к определённому распорядку сна и бодрствования. И как заведённый механизм работает в таком режиме. Но иногда он восстаёт. И остаётся только диву даваться. Уже несколько недель я спал как попало. То меня в прямом смысле этого слова вырубало ночью, то днём, то вечером, а то вообще не спал сутками напролёт.
Напряжение, постоянным ожиданием какого-то подвоха давило без перерывов на обед и чай. Ближе к ночи я всегда ожидал очередных неприятностей по трассе. К утру – непредсказуемых действий от мусоров. Воображаемая лампочка в голове, вещающая об опасности мигала постоянно, то сбавляя темп, то наоборот, чуть не разрывалась. Разум и тело постоянно, как говориться, на фоксе, ни минуты расслабления. Такое состояние со временем дало свои плоды. Подсознание училось управлять разумом. Например, очень ценное для тюрьмы приобретение. Умение «держать всё в зримом». Фраза эта оказывается имеет двоякий смысл. Изначально она понималась мной, просто как быть в курсе происходящего. Но смысл её более глубок. Его сложно объяснить. Просто я знал о происходящем в хате всё время, даже когда уходил в мрачный колодец сна. Не то, что я отчётливо знал обо всём происходящем, нет. Просто, случись что, хоть немного выходящее из нормы, подсознание сразу выталкивало меня на свет. Сколько раз я видел удивление на лицах пряников, когда они думали что я крепко сплю. А в следующий момент сходу, даже иногда не открывая глаз, начинал доводить:
«Алё, Длинный!»
«Чё случилось Витяня?» - доносилось с другой решки.
«Ты чё прогон исказил?» - без крика и каких либо упрёков сказал я.
«Где исказил?» - недоумевал Длинный. Девятнадцатилетний приштырок, пришедший недавно с лагерёвки за добавкой.
«Последний прогон. Тебе как пикавой его отдал? О чём пишите - пойдёт. А ты как его прогнал? О чём пишите – пошло. Чуешь разницу?»
«Витяня, да какая разница? Всё равно же пойдёт, раз прогон прогнали».
«Эх, Длинный, нет на тебя строгача в хате. Он бы тебе за эти слова такого гуся вывел – сразу бы понял что к чему. Вот тебе простая ситуация. Ты порешь косяк, я с другого хутора прогоняю – въебать Длинного. А, вот из-за таких искажений, которые ты допускаешь, доходит до адресата прогон – выебать. Чё, нет никакой разницы?»
«Не, Витяня, ну ты сравнил…» - начинает было выворачиваться Длинный.
«А хули тут сравнивать», - обрываю его я: «Чё ты знаешь о том что значит этот прогон и какой он несёт смысл? О чём они там пишут ты же не знаешь. Короче, гони прогоны такими, какие получаешь. Вплоть до буковки. И если не расслышал, что никогда не стесняйся переспросить. Хоть два раза, хоть десять, пофиг. Твоя канитель проста, получить прогон и отправить его дальше. Всё, особо мыслить тут не надо. Задача из простейших».

…Я попытался сообразить, что же на этот раз выдернуло меня из бездны. Мельком глянул на часы. Без пятнадцати восемь. Скоро проверка. И тут я понял, что меня разбудило. Во-первых, непривычная тишина в хате. На тот момент хату порядком подразгрузили. Всего было человек восемнадцать, а может и двадцать, а может и пятнадцать. Интересная штука – транзитная хата. Иногда засыпаешь днём, просыпаешься, а нескольких человек нет, либо наоборот – новый лица. Поэтому, со временем просто теряешь интерес к тому, сколько же в хате человек. На этот раз, в течение недели в хату никого не заводили, а только забирали на этап. Несмотря на небольшое количество народу, воздух всё равно был наполнен вибрацией от постоянных разговоров множества человек.
А сейчас – тишина. Тишина эта, как будто, исходила от одного единственного человека, скромно присевшего на край скамейки возле баркаса. Виталя, ответственный за хутор. Я никогда раньше не видел его, но примерно таким и представлял. Небольшого роста, обыкновенной ни чем не примечательной внешности. Незнаю почему, но я сразу понял кто это. Поэтому мне очень не понравилось, что меня не разбудили. Тем более, что все кроме меня были на ногах, даже трассовые. Ещё не отойдя толком ото сна, я поинтересовался, глядя на человека:
«Виталя ты?»
«А ты, стало быть, Витёк?» - сказал он, после утвердительного кивка головы.
«Ну, да», - и уже раздражённо в хату: «Ну чё вы мужики, разбудить не могли?»
«Это я им сказал не будить», - спокойно отозвался Виталя.
«Да всё равно, сказал же им, чтобы разбудили в любом случае, если кто зайдёт…»
Я перебрался через поляну ближе к баркасу и уселся напротив собеседника. Общаться через всю хату как-то не с руки. И опять же сказал мужикам:
«Ну чё расселись? Кипяточку взорвите хоть чтоли», - и обращаясь к ответственному:  «Ты чё Виталь будешь, чай, или мож кофейку?»
«Не, Витёк, благодарствую. Я сегодня пока по централу ходил и чаю напился и кофе, по горло. Не лезет…»
Кого ни будь из Людей, я ждал уже давно, поэтому на этот случай у меня в заначке всегда хранилась банка кофе. Если чай на тюрьме это необходимость, то кофе это уже своего рода, роскошь. И я как гостеприимный хозяин держал его в заначке.
«Чё так долго то не заходил то?» - поинтересовался я: «Вона Смол уже с месяц как грозился зайти».
Смол, это старший хаты один пять четыре, ответственной за соседнюю сторону.
«Да, всё времени не было», - тяжело вздохнул Виталий: «Сегодня с самого утра вот ходили по хутору, только под вечер дошёл до вас».
На продоле послышались шумы - начиналась вечерняя проверка. Виталя посмотрел на свои часы.
«Чё, так всё тяжело?» - поинтересовался я, заметив в его движениях и во всём облике некоторую усталость. Виталя отчего то пожал плечами:
«Да не то слово. Нет никакого единства. Приходится ходить по централу и вместо того, чтобы мирно чифирить, въёбываешь сходу…»
Замолчали. Пауза показалась мне неловкой, и я не смог придумать ничего лучше, как закурить. Протянул открытую пачку винстона Виталику, он отказался, дескать, свои есть. Задымили.
«Ну, Виталя, не спроста же, наверное, зашёл. Задавай вопросы штоли…» - Как то неловко я попытался продолжить беседу.
«Да, какие там вопросы. Зашёл вот посмотреть как вы тут живёте… А ничё так, уютно у вас. Я то думал после того, как Арсен ушёл, у вас тут всё изменилось…»
Теперь уже я пожал плечами:
«Да нет, в хате стараюсь держать всё на должном. Как при Арсэныче было. Ну а по стороне, по стороне… Сам знаешь. Такое ощущение иногда, что людход никому и не нужен. Мешок пополняется в основном из хаты. Со стороны всего пару хат уделяют. Ну а что касаемо трасс, то ты в курсе. Я тебе рисовал…»
Виталя кивнул, затягиваясь:
«Да, Витёк. Ты эта, какие вопросы, обращайся в один пять четыре…»
Проверка шла где-то в аппендиците. Но, неожиданно робот расклацнулся. На пороге стоял корпусник, и глядя на Виталика, махнул головой, дескать всё, пошли.
«Ну, давайте, мужики…» - произнёс он, поднимаясь со скамейки. И молча вышел вон.
Я вернулся на свой шконарь в глубокой задумчивости. Которая не сходила ещё долго. Короткий такой разговор оставил в моей душе глубокий след. И уже через десять минут я выводил на бумаге кривым своим почерком слова. Это были единственные мысли не касающиеся моего уголовного дела. Выраженные мною на бумаге и вынесенные из тюрьмы:
«Тюремная жизнь – детская игра. Такая же бесцельная и такая же жестокая.
Мир, умещённый в спичечную коробку, связывает по рукам и ногам тем, что ты взвалил на свои плечи. И есть возможность плюнуть на всё, сбросить ношу. Объяснить людям, и они поймут.
Но, сам себя уже не простишь. Сколько раз уже переступал через себя? Несчесть. Но делалось это в надежде на счастливое будущее. И вот оно счастье – решётки на окнах. А новая фотография дочери почти экстаз.
Всё прошлое – иллюзии. Такие же как и весь мир за пределами стен. Близкий, но недостижимый. И лучше всего поверить в то, что его совсем нет, чем надеяться на то, чтобы вновь попасть туда.
Уважаем в этом мире тот, кто свободен. В желаниях, чувствах устремлениях. Тот, кто не боится свободы. Свобода – тяжёлая ноша и не каждый способен эту ношу донести до конца».



Тело, накрытое бело-жёлтой простынёй как будто лежало на полу. Лишь чёрные резиновые ручки, торчащие из-под простыни, говорили о том, что мертвец всё-таки был расположен на носилках. Синяя от наколок кисть руки вывалилась из-под ткани и безжизненно покоилась на полу. Только лишь эта рука говорила о том, что покоится под простынёй. Эта чисовская простыня настолько обезличивала и настолько была к месту среди тюремных стен, что я бы возможно и прошёл мимо, не обратив особого внимания. Но, вот рука…
Какие то мгновения понадобились на то, чтобы пройти мимо. Но и этого хватило, чтобы мозг подметил все детали. Все складочки материи, ниспадающие сверху вниз, образующие сравнения с какой то вечной застывшей скальной грядой. Только виднеющаяся рука говорила о том, что под простынёй покоится человеческое тело. Угадывалась под простынёй вершина носа, впадина между головой и грудью. На которой покоилась левая рука и дальше спускаясь вниз ног, и топорщиеся из под простыни ступни…
Смерть никогда не бывает величественной. Она обыденна как жизнь. Если бы не кисть руки, то я и не задумался бы тогда о смерти, отнёсся бы к этой груде покрытой простынёй без каких либо мыслей. Так, обыденная картинка из жизни. Может быть, сразу бы и забыл о ней. Даже поняв, что скрывается под тканью, я отнёсся к этому просто. В тюрьме, даже в сегодняшней, умереть особого труда не составляет. Прошли вроде времена советского тоталитаризма, уходит потихоньку эхо бурных девяностых. Но, не стоит обольщаться…

ЛХВС закостылял в хату по утренней проверке. Открылась роботина, режимник застыл возле неё. И какое то время с продола доносился сочный мат. Голос, грубый хитрый поносил мусоров в несколько этажей. В нём чувствовалась угроза и пьяный вызов. Наконец появился и источник этого голоса, опираясь на костыли, зашёл человек достаточно крепкого телосложения.
«А, Андрюха, здорово!» - Радостно поприветствовал Белый вошедшего. Так радостно, что стало сразу понятно – знакомы с воли.
Взгляд волчьих глаз вошедшего только на мгновение потеплел. Заходить в новую хату это иной раз, всё равно, что начинать новую жизнь. Тем более если красный входит в чёрную хату. По идее, то есть по понятиям любого красного можно с ходу гасить. Но, жизнь меняется. Сейчас не восьмидесятые, цвета мешаются…  ЛХВС оказался по предыдущей, первой ходке – вязанным. Что бы пойти на работу на зоне нужно подписать заявление. И он не выдержав монотонности будней, это заявление подписал. Хотя на воле шёл по воровской жизни. Заехал на централ со сломанной ногой.
Он работал по автобусам, щипачём. Сделав в одном автобусе, как раз переходил через дорогу на другой маршрут:
«Ну а хули, я только вштырился. С пацанами сделали одного лоха, решили перейти на другую сторону. Пацаны то задержались на разделительной полосе. А мне хули, пахую чё машины ездят. Короче, очнулся в больничке. Говорят грузовичок меня снёс. Вся морда у него всмятку. А у меня только вот нога, в трёх местах. Один открытый перелом. Аппарат Элизарова поставили. Ушёл домой, а через два дня мусора повязали…»
По централу он колесил уже не первый год с этой металлической херовиной на ноге. Любое, самое слабое прикосновение к ноге отдавалось ему мучительной болью. Но, врач, который в обязательном порядке присутствовал на каждой будничной утренней проверке, делала вид, что ничего особенного не происходит. Как будто это нормальное явление.
Эта женщина в белом халате, далеко уже не молодая, но с ярко накрашенными губами,  даже не старалась видеть человека с поломанной ногой в хате.
«Алё, врач!!!» - каждую утреннюю проверку орал Андрюха.
«Чё те надо?» - безразлично отзывалась она.
«Чё, чё, да мне в больничку надо. У меня нога сломана».
«Ну а чёж ты… Под ноги надо смотреть», - усмехалась своими лицевыми складками кожи врачиха.
«Ну, ты пошути ещё…» - мгновенно распалялся он, еле сдерживаясь, чтобы не заматериться: «Чё тебе сложно зайти посмотреть и выписать лекарств каких нибудь».
Врачиха отмалчивалась, зная, на что пойдут любые лекарства. Тогда ЛХВС не выдерживал и начинал материться:
«Ёбаная ты блядина! У меня нога гниёт наживую. Сука, да ты погляди хоть мельком. Чё ж ты за ёбанный такой врач! Блядь, встречу на воле, угандошу нахуй, крыса ебаная», - орал он благим матом и резко переходил на нормальный чуть умоляющий тон «Доктор, ну чё тебе стоит, зайди посмотри, я же такими темпами ноги лишусь. Доктор, ну выпиши хоть чё нибудь, штоб не болела сильно…»
Но, врач была непреклонна. Лишь пару раз, за несколько месяцев она дала небольшой бутыльёк со спиртом, чтобы больной смазывал загнивающие места. Но спирт, называемый в тюрьме «вода», уходил в основном для других целей. Замывать полиэтиленовые пакетики, на которых засыхали остатки «смолы».

В голове пронеслись красочные картинки воспоминаний по поводу такой вот грызни и вдруг неожиданно память выдала первые недели пребывания в тюрьме.
Красная, болезненная пелена застилала взор, настолько, что силуэты сокамерников больше угадывались, чем были видны. Через неделю, после того как зашёл в хату, я сильно заболел. Что это было? Может простая простуда, а может и воспаление лёгких. Я не знал. Я не видел ни дней, ни ночей. Как привидение, днём стоял стоя, если негде было присесть.  И ночью валялся на матрасе, постеленном под шконкой. Канало это или нет, не вставал тогда вопрос. Лишь бы прилечь и забыться на мгновение, которое всегда оказывалось восьмичасовым беспамятством. Пробуждаешься, как будто и не спал вовсе. А может, как будто и не просыпался никогда. Грани сна и бодрствования стёрлись окончательно. Тело болит постоянной болезненной ломкой, голова набита ватой то ли мыслей, то ли каши. Нет реальности, действительности, нет снов, чувств и иллюзий. Просто кусок мяса, двигающийся, живущий, без мыслей и эмоций.
И как-то раз по утренней проверке чей-то далёкий голос из сотен громко молчащих в голове:
«Слышь, начальник, человек сильно болеет, на больничку его надо…»
И небрежно и безразлично доноситься сквозь ватный шум:
«А чё болеет? На ногах стоит, на проверку ходит. Какая тут болезнь? Здоровый бля…»
И дальше, дымка существования. Кто-то пытается со мной заговорить, я автоматически чего- то отвечаю. Слова уходят из меня тихим эхом бессмысленные и пустые. Я кое-как сдерживаюсь, чтобы не свалиться с края шконки на пол. Я как-то терплю до вечера, чтобы завалиться спать. Последним осколком сознания, однако, понимая, что не будет покоя даже во сне. Сновидения невнятные, болезненные не успокаивают…День, и ночь сливаются в одну линию. И понять что-либо, уже не то что невозможно, а просто не хочется, нет сил. И, кажется, что кровавая пелена существует уже вечность, нет осознания того, что ты в тюрьме, нет ничего. Лишь пульсирующая, ломающая боль во всём теле…
Очнулся от этого тумана достаточно быстро. Буквально за один день отошёл от болезни. И, для сознания, она показалась не очень то и серьёзной. Так, перестройка организма с вольных рельс на тюремные. Как-то сразу и забывается эта болезнь, превращаясь из нечто тяжёлого в минутную слабость. Так и никогда уже и не узнать, что это было обыкновенная простуда, или какое-то серьёзное обострение. Никто не мерил температуру, никто не измерял давление. Вспоминая об этом лишь со временем, я понял, что передвигался тогда только благодаря каким-то неведомым силам. Была ли то сила воли, или что другое – не знаю. Знаю лишь одно, что подобное я испытывал давно в детстве, когда меня положили в больницу. Мать рассказывала – тяжёлое воспаление лёгких. Но, тогда мне было всего четыре года, что я мог запомнить.
Зато сейчас понял одно, подыхай ты здесь как хочешь, но никто не окажет тебе помощи. Никому ты здесь не нужен…

Я вспомнил, глядя на это тело, скромно свидетельствующее о хрупкости жизни не то что в тюрьме, но и в вольной жизни. Ведь там умереть гораздо легче, чем здесь.
Что это за тело скрывалось под простынёй, я уже знал без лишних вопросов. Он умер, так же как и жил. Его просто забили до смерти. Спросили с него по всей строгости арестанской жизни.
Ещё Саня Глаз придя как-то с этапа поведал нам свежие тюремные новости:
«Конвой в столыпине блятский был, пиздец! Только закурил, конвоир, сука невыебанная, холодной водой облил. Блядь, весь лепень намочил…»
Лепень у Сани был знатный. Если уместны сравнения с волей, то это был писк тюремной моды. Глаз ещё долго распространялся о том, что произошло, с кем виделся по этапу. Каждый этап, на самом деле это такой сильный поток информации. Человек может тебе рассказывать о других людях. Ты их знать не знаешь, даже слышать не слышал, но каждое имя, каждая произнесённая вслух погремуха прочно въедается в память…
«Одного прям в кпз опустили…»
«А за чё?»
«Да он девок малолетних ебал, а потом сиськи им резал…»
«Чё, на смерть что ли?»
«Конечно, насмерть. Попробуй живой девке сиськи отрубить».
Того насильника въебали и опустили, но он остался жить. А с другого человека, который лежал сейчас грудой на продоле спросили за другое. Он по прошлому, и не первому сроку на одной из командировок «встречал» этапы. С дубиной. Ломал первоходов для того, чтобы они ходили перед администрацией как шёлковые. Это вполне обыденное явление, если бы этот человек был красным. Но он шёл по чёрной жизни. И в эту ходку хотел пройти так же. Более того, он был весьма уважаемым и авторитетным, пока не всплыло его прошлое. Чёрное прошлое, хмыкнув про себя, подумал я.
Глаз рассказывал об этом человеке ещё с месяц назад. Тогда этот «чёрный» засухарился в одном из тройников. Но возмездие на тюрьме долго не ждёт. И вот, этот когда-то человек, куском отбитого мяса, лежит на носилках. И мусора мельтешат рядом. Я прошёл мимо, идя со свидания. Не думая собственно ничего об этом теле и о тех людях, кто его забил…
После проверки на кислом мальчишеский голос:
«Один четыре девять, один четыре девять…»
«Говори один четыре девять…»
«На один три восемь, Паук зашёл семь два…»
«Ясно!»
«Хоп!»
«Слышь, Паук»
«Ну да-да!»
«Ты данные свои подними»
«Ща пойдут»
Через час пришли данные Паука. Молодой ещё, девятнадцать лет отроду. Сел за разбой. Четыре года. Он то и взял на себя всю ответственность за спрос, то есть за убийство. Как минимум ещё пять лет.
Вообще, бытует мнение, что за убийство в местах лишения свободы не дают больше пяти лет. Может, когда-то так и было. А сейчас, убийство и есть убийство, вне зависимости, где оно произошло. 

После этого случая, я и задумался в первый раз о власти. Сразу вспыхнули услышанные где-то избитые фразы «пьянящий наркотик», «дурман». Что сподвигло того человека, чьё тело, остывшее, уже лежало где-то в лазарете, на гадские поступки? Что заставило его взять палку и ломать людей?
Не просто бить, а ломать, крушить кости, подрывать чьё-то здоровье. Возможно, даже убивать? Обещанная кумом близость свободы? В какой то мере, да. Но, больше, мне кажется чувство власти, над жизнями. Это чувство очень сложно заметить, сложно себе отдать в нм отчёт. Поэтому о нём сложно рассказать. Но, это чувство не зря прозвали наркотиком. Оно незаметно наполняет душу, разъедает изнутри. И грань между лидерством и беспределом стирается незаметно. Власть, это один из самых тяжёлых камешков той свободы, о которой я писал выше. Я это понял по себе, немного позже…

Tweet