Из всех искусств Пафнутий Склерозов больше всего любил выпить пива на халяву и поговорить о себе самом. Это на его толстом носу было зарублено крупным курсивом. Поэтому когда он появлялся в какой-то компании, будь то город, поселок или пустынный брег морской, его тут же начинали потчевать ячменным напитком и подначивать на рассказы из многотрудной, богатой казусами и парадоксами жизни.
Поэтому он ничуть не удивился, когда в московском аэропорту Домодедово, едва он сошел с трапа, обступили какие-то полузнакомые люди и стали зазывать, как родного к буфетной стойке и угощать свежим «Жигулевским» гонконговского разлива.
– Ты, земеля, из Магадана? А мы сусуманские! Душа, знаешь ли, тоскует и белым медведем орет по северу. Овес нынче дорог, каждый раз не налетаешься, так хоть постоять рядом с магаданцем. Как там у нас? Золотишко, икорка?
Раскрасневшийся Склерозов ответственно заявил, что Магадан – лучший город земли, стоит, честно говоря, некобелимо, женщины самые красивые, водка самая не отравленная, а вот пиво поплошело. Но Лужков, когда приезжал на денек, обещал поспособствовать пивоварению, потому что больно уж хороша магаданская закуска – кета в вакуумной упаковке. Батареи в домах теплые, но не как в Москве. С открытой форточкой спать не будешь, тем более с окном. Скорее, с буржуйкой.

Еще он хотел рассказать, что уложил медведя в районе зверофермы, но передумал. Был не в ударе, подустал от перелета. А ведь лисьи следы там, честное слово, не редкость. Собеседники, называвшие его папашей, поддакивали и восхищенно перемигивались, все более распаляя Пафнутия, подталкивали его плечом и лапали спину горячими ладонями. И вдруг он, перейдя на возбужденный крик, достал из чемоданчика пачку плакатов со своим портретом, оставшихся с прежней выборной компании.
– Как твоя фамилия? – спросил он молодого человека, похожего на боксера полутяжелого веса. Тот замялся. – Ну, зовут, как, кому надписать на память?
– Зачем фамилии, дорогой? Мы же не в КПЗ! – воскликнул как бы боксер, и Пафнутий оценил его юмор. Но через секунду какая-то тень наползла на плетень его души. Он поперхнулся пивом и стал энергично благодарить всех за компанию и торопливо прощаться, чтобы не опоздать на свой автобус, а у него назначена важная встреча.
– Обижаешь, земляк! Зачем автобус? У тебя деньги лишние? Сейчас наш кореш кончает смену и домчит на пазике, как на лимузине, куда надо. С ветерочком домчит, к бабке не ходи! Да мы, хошь знать, студенты, кто в школе-магазине, кто в университете-универсаме, кто в совхозе-техникуме, а кто и втузе-заводе, ха-ха.
Пафнутий допил пиво и вдруг ощутил нестерпимое жжение внизу живота и позывы.
– Где у вас тут туалет? – смущенной скороговоркой спросил этого как бы боксера и оглядел других как бы молодых боксеров.
– Тебе, папаша, какой? Платный или за углом?
– Лучше бы бесплатный. Деньги я сам зарабатываю! Дяди миллионера в Америке нету.
Молодой вызвался проводить его в платный туалет, но на холяву. Он терпеливо ждал, когда Пафнутий облегчится, и вдруг достал из кармана баллончик. Не успев прочесть название, Склерозов услыхал резкое шипение, и какая-то душная струя метнулась ему в глаза, выдавив стакан слез, остановила дыхание и стерла мысли.
Очнулся он не скоро и, не понимая, что произошло, а также, кто есть кто, а кто есть никто, услышал какой-то полузнакомый полуголос, рассказывающий, как лихие ребята заманили бедолагу в частный автобус – домчать с ветерком до города, как поехали по лесной дороге вдоль дубов, увидели одиноких путников, подобрали с его разрешения, как автобус вскоре якобы сломался, и веселые молодые ребята набросились с гиканьем и хохотом и выстрелами холостыми патронами, раздели, разули, выкинули из автобуса, вручив для прикрытия наготы грязные обноски.
Эти гады-сволочи, – говорил наученный горьким опытом, – выслеживают магаданские рейсы, снимают пассажиров на видео, а потом могут даже в другом районе бабу красивую подослать, и пивом опоить в ЦУМе, а то и на ВДНХ, на понт и на пушку берут и никакого с ними сладу и терпежу. Гоп нон стоп. Некоторые магаданцы, все-таки самая читающая публика в бывшем СССР, разгадывают эти подлые маневры, так себе дороже. Того они стращают и требуют выкуп. Кто-то струхнет, так все отдаст, а иной торгуется, выгадывает, будто и впрямь рынок.
Один ушастый оказался ушлый, вообще отвертелся, даже с прибылью. Я, говорит, урка колымский, Вася-Сморчок, лучший друг чеченцев, если меня тронете, так такую братву высвистаю, они все отмороженные, по два пожизненных срока имеют и по три вышки, они вас всех до седьмого колена вырежут, им терять нечего. Такое у них чувство локтя. И так у него убедительно это вышло, что дрогнули губители, в друзья стали ему набиваться. Он артистом из Магаданского театра оказался – заслуженным. Блатные песни исполнял так, что даже милиция разрыдалась.

У Пафнутия от этих слов в ушах зазвенело. Понял, что надо делать. Он свои выборные плакаты подкорректирует. Портрет остался, а текст сочинился такой: «Разыскивается опасный преступник, серийный убийца, совершивший побег из уранового канцерлагеря в Сусумане Пафнутий Склерозов. Он же Мясник. Он же Могила. Особо коварен и жесток. В мести страшен и не знает пощады. Может носить усы. Особая примета: любит пиво. На холяву».
Выйдя из медпункта, Пафнутий нашел тут же, в порту, частного мужичка с компьютером, который подряжался срочно изготовить визитные карточки, гороскоп и генекол… то есть генеалогическое древо и заказал ему плакат. Через двадцать минут он развесил чудо полиграфии в десяти местах вокзала – от буфета до туалета. Перечитал написанное и от руки коряво добавил: «Главная особая примета: его гов ... (зачеркнуто) дерьмо тонет в воде».
(При последующих анализах выяснилось, что в кишечнике Склерозова поселились бактерии, улавливающие золото из водопроводной воды и импортной еды, как-то голдпюре, голдпива и шоколада «Альпенгольд»).
Через час некто в черном чулке на бритую голову понуро всучил ему пачку купюр толщиной с лошадиное дышло.
– Прости нас, брат Пафнутий, так уж вышло, – сказал неизвестный и пододвинул ногой ящик баночного пива. – Зла не держи, ладно?
– Пиво из холодильника? Ладно, на первый раз прощаю. Разбаловались вы тут в столице, жируете, а, быть может, по вас давно Колыма плачет. Она таких гнид давит. Да ладно, живите покуда.

Tweet