Что-то изменилось вокруг. Непонятно пока, что именно, но что-то точно изменилось. Стало другим. Не таким, как прежде. Краски выцвели, формы потеряли устойчивость. Нет, не так. Краски потеряли устойчивость, а формы – содержание.
    Каждое утро я просыпаюсь от чужого крика. С балкона соседнего дома кричит молодой парень, патлатый, с мутными глазами, заунывным, обличающим голосом выкрикивает:
- Архитектор Мендисаба-а-а-аль! Архитектор Мендисаба-а-а-аль!
    Я отдергиваю штору, и смотрю на него через стекло. Он свешивается через перила, и натужно издает свои вопли, как муэдзин с минарета в кинофильме про Персию, и его бессмысленное «Мендисаба-а-а-аль!» разносится по всему двору, возвращаясь обратно, отскакивая от стен колодца из многоэтажек. 
    Каждое утро парень призывает архитектора Мендисабаля, а тот все не приходит, никак не явится с повинной.
    «Его родители - латинофилы, назвали при рождении чудаковато – Нагуаль», - говорил мне когда-то сосед по подъезду. Я кивал, но не верил. Латинофилы – это что-то про рыцарей и Священную Римскую империю. Наверное, он имел в виду увлечение Латинской Америкой. Нагуаль. Какое стремное имя. Нагуаль призывает Мендисабаля.
    На балкон выходит женщина с серым стертым лицом, и уводит Нагуаля в дом. Доброе утро.

    Вчера я оставил недопитым чай. Обычный, байховый. Если его оставить на ночь, утром можно, приглядевшись, увидеть тонкую радужную пленку на поверхности. Говорят, пить его вредно. А сегодня чай превратился в кисель. Загустел, и не захотел влиться в глотку, когда я опрокинул чашку. Я потрогал чай пальцем. На пальце остался гель, янтарно-желтый. Больше я не пью чай,  отказываюсь насовсем. Чашка отправилась в мусорное ведро.
    Я читал, что телевизор – зло. Я выключил его однажды, чтобы никогда не включать. Ходил два дня кругами по комнате, поглядывая на его слепой экран. Не выдержал, и вынес на помойку. Смотрел из окна на его торчавший из бака пластиковый бок. Долго смотрел. Потом быстро обулся, и выбежал на улицу. На меня, копающегося в отбросах, странно посмотрел оборванный и вонючий бородач. «Радиолюбитель?» - спросил он  участливо, как будто сам ощущал себя менее обделенным, самостоятельно выбравшим путь копателя отбросов. Я отвернулся от него, подхватил пластмассовую коробку, забросив на плечо хвост со штекером.
    Когда я включил телевизор, он не показывал ничего. Синий пустой экран. Где-то у меня была «Нинтендо», запылившаяся, в исцарапанном корпусе. Я открыл шкаф, уклонившись от обрушившейся навстречу мне пирамиды рухляди.

    Теперь я играю в «Нинтендо». Снова, как в детстве. Девочка в платье чирлидер-герл бегает слева-направо, и лопает, как шарики, мультяшных врагов с применением приемов рестлинга, и почему-то собственных сисек, которыми может далеко отталкивать других персонажей, если вовремя нажать на кнопку при приближении. Ебнутая японская игра с ебнутой японкой в главной роли. Если я пройду ее до конца, мне покажут мультик? Я смеюсь, вспоминая детство, сосредоточенную ловлю яиц и сосисок на крохотном экранчике портативной консоли с советским, не имеющем смысла, антибрендовым названием. «Если наберешь двадцать тысяч очков – покажут мультик». Я однажды рассмотрел свою «Электронику» при косом свете лампы. Понял, что мультик не покажут – все фазы движения заранее прорисованы специальными дорожками.  Обман, один из многих в моем детстве. Все было обманом. Ты мог бесконечно напрягаться, выдерживая нечеловеческий темп, навязанный игрой, но вместо улыбки волка, или танца кота на кухне, счетчик очков обнулялся, и все начиналось сначала. Хоть девочка-чирлидер и ебнутая, я верю – она меня не обманет.
    Был такой фильм, старый, там ебнутая японская девка писала книгу прямо на своем ебаре. Кистью рисовала по телу. А потом ебарь скорчился от колес, и издатель сделал из его кожи книгу, толстый фолиант. Ффух!- и нарезал человеческую кожу на ровные квадратные лоскуты. Чтобы сохранить чернильные иероглифы.
    Я несколько месяцев назад обнаружил, что из дому ушли тараканы, ушли давно, покинув свои «домики», которые я наставил для них, чтобы избавиться. Они долго не поддавались, а потом просто незаметно исчезли, и больше их нет. Я слышал и от других, что тараканы ушли. Подумать только, жили с ними сотни и даже тысячи лет, а теперь они исчезли. Хоть сахар по полу рассыпай слоями.
«Архитектор Мендисаба-а-а-аль!» -  вновь раздается крик мальчишки с балкона. Я вздрагиваю. Кто его выпустил из квартиры?

    Что-то происходит. Что-то не так. Что-то изменилось вокруг меня. Пора выяснить, в чем дело.
    Газеты? В газетах пишут обо всем и обо всех. Я читаю их изредка, настолько редко, что наверняка не поддался бы постепенному, не отражаемому сознанием, изменению в риторике газетных статей.
    Я на улице, возле киоска. Протягиваю хмурой дилерше в узкое окошко-бойницу мятую бумажку. Та в ответ протягивает газету, скрученную в рулон туго, как будто в нее завернуто нечто запрещенное.
    Не отходя от киоска, читаю, ежась от октябрьского промозглого холода, проникающего сквозь тонкую курточную ткань.
    Ничего необычного. Успехи, происшествия, мероприятия, объявления. «Норберт Ван Гийом стал лауреатом нобелевской премии по физике». «Завод молотильного оборудования объявляет о введении процедуры внешнего управления». Пиздец. Кто-то извне стал управлять молотильным заводом. Кто-то извне, незримый, надмирный, будет отдавать приказы мо-ло-тиль-не. «Мо-ло-тиль-ня!» - лают собаки в подворотнях. Я раздраженно комкаю газету, и бросаю в траву. Нехорошо.

    Кеды оставляют следы на асфальте, если шаркать ногами. Я продвигаюсь по улице, глядя себе под ноги, рисуя подошвами запятые. Рраз! -  и запятая готова, черная полоска, размазанная по серой, как лицо матери Нагуаля, поверхности. Иероглиф.
    Люди? Я внимательно рассматриваю прохожих. Воротники, надвинутые на глаза шапки, колючие взгляды спешащих вникуда неизвестных. Получи толчок плечом. И ты тоже. А ты не смотри на меня так – сожгу взглядом. Нет. Они такие же, как всегда. Как были всегда. Только лица заострились, осунулись. Вернусь домой, посмотрю в зеркало. А вдруг мы с ними похожи. Если непохожи – плохо.
    Что же не так? Я грызу ноготь, мучительно пытаясь сложить воедино ощущения, мысли, образы. Почему я уверен, что мир вокруг меня изменился?
    Девочка-чирлидер носится живым ураганом  по экрану, расталкивая сиськами врагов. Дзынь-дзынь! – бонус схвачен, красная ягодка болталась над пружинящей платформой, а теперь  ягодки нет.

    Я чувствую запах гари, неожиданный, резкий. Оглядываюсь: из «Нинтендо» идет сизый дымок. Изображение на экране плывет, рвется квадратами, застывает. Вот и мультик, обещанный  в конце. Замыкание, ебись оно. Я выдергиваю шнур из телевизора, и экран с заметным запаздыванием заливается синим. В миг до торжества синевы я замечаю фрагмент битого спрайта, надпись о разработчике, или правообладателе, я не успел понять. «Norbert Van Guillaume».
- Подожди-ка! А ну вернись! Какого блять хуя? – я почти кричу в мертвенно-синий экран. Норберт Ван Гийом? Это же хер из газеты! Не веря тому, что видел только что собственными глазами, я бросаюсь на улицу. В том месте, где я бросил газету, ее уже нет.
    Снова сую мятую бумажку, и толстуха из бойницы смотрит на меня с жалостью.
«Швейцарский физик, Норберт Ван Гийом, стал лауреатом нобелевской премии по физике за 2007 год. Нобелевский комитет высоко оценил научную разработку Гийома – проект наномолотильни». Что? Какая нахуй наномолотильня? Читаю дальше. «Норберт Ван Гийом с завидным постоянством вот уже пятый год подряд становится лауреатом Нобелевской премии во всех известных номинациях». Этого не может быть. Кто-то из нас двоих свихнулся: или я, или редактор заметки.
    Я подхожу  к первому попавшемуся прохожему, хватаю за рукав. Напуганный гражданин пытается оттолкнуть меня, машет свободной рукой.
- Ты знаешь, кто такой Гийом? Норберт Ван Гийом?
- Пожалуйста, я прошу вас, молодой человек, я иду по своим делам, я никого не знаю!..- бормочет он неуверенно, словно притворяется, скрывает от меня свою осведомленность.
- Не пизди, скотина, отвечай, кто такой этот Гийом?
- Я и вправду не знаю, о ком вы! – взвизгивает гражданин, и, наконец, вырывается из моей хватки, быстрым шагом семенит прочь.
    «Норберт Ван Гийом, Норберт Ван Гийом, кто же ты, сука, такой», - цежу я сквозь зубы, размашисто шагая по улице. Это имя меня бесит.
    От злости я расшвыриваю пинками камушки и валяющиеся на тротуаре предметы.
    Что-то падает передо мной на асфальт, едва не задев. Видеокассета. Черная, подписанная от руки. Она раскололась при падении, и из нее вывалилась катушка.    Наклоняюсь, чтобы подобрать.
    «Богатые тоже плачут», 12-15 сер.,  Бразилия» - написано на бумажной полоске неровным почерком.
    Я смотрю вверх. Я под балконом, на который каждое утро выходит парень со странным именем, и на весь двор зовет архитектора.
Он выглядывает из-за перил, удивленно смотрит на меня, и тянет руку.
- Архитектор Мендисабаль? – спрашивает он растерянно.
- Нет, - отвечаю.
    Он понимающе кивает, и исчезает из виду. Он делает это так быстро, так многозначительно, что я чувствую: это еще не все.
    Я слышу грохот шагов в подъезде, двери распахиваются, и Нагуаль, в майке и спортивных штанах, растянутых на коленях, выбегает из подъезда.
    Мы стоим, глядя друг на друга. Я не знаю, что мне ему сказать. И тогда  он начинает:
- Я…стал забывать имена…названия вещей. Смотрел на картину, из учебника, где девочка сидит за столом, а рядом с ней фрукты, такие, знаешь, оранжево-красные…А подпись к репродукции была зачеркнута ручкой…
- Персики? Девочка с персиками?
- Да! Да! Персики! Я не смог вспомнить, как они назывались. Это же странно, верно?
- Верно. Еще как верно.
- У тебя было такое?
- У меня – нет. Не такое. Я знаю имя, которое не должен знать. Которого не должно быть.
- Не Мендисабаль? – спросил с надеждой в голосе.
- Нет.
- Извини. Вот, - и он протянул мне карандаш. – Напиши мне, как тебя зовут, я запомню. Я вижу, как ты наблюдаешь за мной по утрам. Мы с тобой, выходит, знакомы.
- А есть на чем записать?
- Да, у меня был..был..я не помню, как он называется..- и Нагуаль принимается ощупывать карманы. Достает маленький блокнотик, детский какой-то, с ламинированной обложкой и блестками. Передает мне.

    Я старательно вывожу буквы под его внимательным взглядом.
    «Норберт Ван Гийом».
    Когда я дописываю последнюю букву, мир начинает рябить и меркнуть.
    Я, Норберт Ван Гийом, понял, что не смог остановить это.

Tweet