Audiatur et altera pars.
(Следует выслушать и другую сторону.)
латынь

…диавол… Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи.
Евангелие от Иоанна, 8-44.



Виктор Степанович стоял на набережной, опираясь руками на парапет, и смотрел на лениво набегающие на камни волны. Море сегодня было тихим и, как будто, тоже истомленным упавшей на город жарой. Откуда-то издалека был слышен звук мчавшейся по набережной машины. Когда шум приблизился, Виктор Степанович обернулся. Стремительное, обтекаемых форм, авто, широкое и приземистое, двухместное и с открытым верхом (в марках Виктор Степанович никогда не разбирался) резко, с визгом, затормозило прямо возле него.

Зацепив взглядом госномер, наш герой немало удивился. Номер машины и правда был дивный – «в666ад». А вот наклейка на заднем бампере «Мы едем в ад вечерним дилижансом» была Виктору Степановичу не видна. Из машины выпрыгнул тощий, но какой-то жилистый и упругий, как пружина, мальчишка, босоногий и загорелый, одетый в одни лишь рваные шорты. Обойдя тачку спереди, он уселся на капот лицом к Виктору Степановичу и, гадливо ухмыльнувшись, произнес:

– Ну че, Витюш. Как оно че, а? Дела нормально?

Виктор Степаныч, мужчина средних лет, стоял спиной к морю, упираясь ладонями в парапет, с неким недоумением  смотрел то на парня, то на машину, и молчал. Потому что сказать ему было нечего.

Снова гадостно улыбнувшись, парень продолжил:

– Ладно, к делу, или как это говорили на твоей любимой плесневелой латыни – ad rem. Ты же сам, правдолюб наш затейник, все с дьяволом сообщиться хотел. Коль уж боже никак с тобой, недоноском, себя проявить не схотел и говорить из горящих кустов с тобой не собрался, так ты хотя бы с нашим ведомством пообщаться решил. Да и – следует выслушать и другую сторону, ага?
И ритуалы темные изучал, и демонов вызывать пытался, и кошку жертвоприносил как-то. Жалко, по книжкам твоим мудацким она девственницей быть не должна была – а то вот бы я поржал!
Короче, я как раз из отпуска еду, да и к тебе заскочить решился, мечту твою заветную воплотить да о делах наших скорбных с тобой покалякать. Чинов я, допустим, не знатных, нет, но все-таки черт натуральный, чистейших адских кровей…

– Молодой человек… – после паузы начал было Виктор Степаныч, но молодой человек, отрекомендовавшийся только что чертом, его нагло так перебил, весело вскричав:

– Ах, мы не верим! Ну как же, ну как же! И усомнились тут маловерные и сказали они: «Молодой человек…», – загорелый наглец опять паскудственно улыбнулся, а затем слегка наклонился к Виктору Степанычу и сказал тихо и кротко:

– Голова.

От взорвавшейся в голове боли тело мущины тряхнуло, он сжал голову руками, ноги подогнулись, и он упал на колени. В черепную коробку как будто воткнули раскаленный лом и теперь поворачивали, пытаясь оторвать верхнюю часть черепа. Виктор Степаныч чуть было не закричал, но тут внимательно смотревший на него парень коротко хлопнул в ладоши, и все прошло. Виктор ощутил внезапную дивную легкость, страшную слабость, а еще его слегка потрясывало. Он тяжело задышал.

– Печень.

Тут Виктора Степаныча как будто бы с разгона пнули в правую сторону живота. Мир опять померк перед глазами, тело застыло, оцепенело, он не мог сделать ни вздоха, ни выдоха.
Легкий хлопок в ладони – и снова боль отпустила.

– Вставай, ковбой, люди смотрят, – парень хмыкнул, – Садись в экипаж, говорить будем.

Двери машины сами по себе поднялись вверх.


***


– Помилуй, Виктор Степаныч, как же это так можно – душу продать, – кричал чёрт в драных шортах, хотя, несмотря на рёв мотора, его и так было нормально слышно, – ты что, родимый. Душа – это ж ты и есть. Кто же сам себя продавать будет? Сбежишь ведь потом при первой же возможности, как козел шелудивый.
Так что не будет тебе ни контракта, кровью козлиной писаного, ни особняка на Лазурном берегу, ни красоток двух – одна брюнетка, другая беленькая – с фигурками, как ты любишь…
Делу зла нужно служить искренне, – ухмыльнулся парень, – от души. Добро, зло – всё это одна херня, по сути. Есть игра, есть противники, а на чьей ты стороне играешь – это ведь без разницы. Это уж, где тебе интереснее. Одни хотят, чтобы всем было хорошо. При-и-идурки, хе-хе. А другие… чтобы им было хорошо. За счет остальных.
Ну и есть ещё те самые остальные – быдло серое, которому просто надо, чтобы их не трогали. Которые ничего не могут или не хочут, и их мы в расчёт не берём. А что, Степаныч, хочешь на нашей стороне поиграть? Интересней у нас, ей-же-ей, верно тебе говорю. Не хотишь, вижу. Ну да черт с тобой.

Парень вновь улыбнулся. Виктор Степанович же молчал, его ещё немного потрясывало после набережной. Но слушал он внимательно.

– Видишь, оно как. Хотел ты с кем-то из нас встретиться, а теперь, что и спросить – не знаешь. Это ничего. Это нормально. Есть у меня для тебя одно дельце, счас его и обсудим.

Машина притормозила у одного из прибрежных кафе, и они прошли на веранду.

– Ему кофе, чёрный с корицей, без сахара, – заказал чёрт, – а мне водички со льдом принесите.

В ожидании заказа Виктор Степанович как-то грустно смотрел на шумящие под ветром деревья, а спутник его водил пальцем по своей ладони, как будто рисуя какую-то схему, и увлечённо хмыкал.

Заказ принесли на удивление быстро.


***


– Значится так, – неторопливо начал парень, прищурившись глядя на Виктора, – я тебе буду предлагать различные расклады хорошие, а ты мне будешь отдавать то, что у тебя есть. Есть у тебя, конечно, немного, ну да ладно.
Для начала 48 тыщ еврогульденов, что лежат у тебя в четырёх сберкассах.

– 46. 46 тысяч евро. В четырёх банках, – угрюмо и вяло поправил Виктор Степанович.

– 48, Витюш, там за это время проценты набежали. За них даю я тебе двух девочек. Одна – дура, да и шлюшка, любительница красивой, понимаешь, жизни. Подцепится не к тем на дискотеке сегодня вечером, да и убьют её по итогу. Ну а перед этим – сам понимаешь.
А вторая – хорошая. Будет сегодня тёплым вечерком возвращаться от любимого. Почти у самого дома её и трахнут. Через два дня покончит с собой, таблеток, понимаешь, нажрётся.
Отдашь за них свои денежки? И всё с ними будет хорошо, причём, по-честному с тобой играю, не то чтобы там через неделю это с ними произойдёт, нет,  совсем не будет.
Отдаёшь?

– Отдаю, – хмуро сказал Виктор Степаныч. К кофе своему он так и не притронулся.

– Чудесно, чудесно, – обрадовался чёрт и побарабанил ладонями по столу, – Хорошо начали, молодец. Я думал, ты жаться будешь. А ты вона какой… женалюб.
Значит, так. Есть у тебя ещё квартира, работа и бобик. А семьи, к сожалению, нет. Это ничего. Давай-ка, с маху разберёмся с содержимым квартиры…

В этот момент Виктор Степанович очень чётко осознал, что кредитки, лежащие у него в портмоне, пусты, осознал это так ясно, как будто бы только что вышел из последнего банка, проверив последний, четвёртый счёт. Пусты, как бульвары тёмной осенней ночью, когда ветер гонит по ним опавшие листья, и на бульварах этих ни души.
«И можно было до Подольска добраться, никого не встретивши…» – вспомнился ему вдруг Пастернак.


***


Проезжавший мимо кафе патруль, разумеется, не мог не обратить внимания на роскошный кабриолет, припаркованный, к тому же, в неположенном месте. Номер на ней был, конечно, странный (чего только богатые не учудят), но иногородний.
Сержант Пихненко направился было к машине, посигналить в гудок, вызывая хозяина, прохлаждавшегося,  очевидно, в кафешке. Но сначала решил осмотреть автомобиль. Когда еще такой тут увидишь.
Обходя машину сзади, он остановился и вздрогнул. Вздрогнул, увидев наклейку на заднем бампере. Коя гласила – «Сержант, а как там сейчас Анечка?».

Анечка была единственным ребенком сержанта. На жену ему, например, было, по большому счету, плевать, но над дочерью Пихненко дрожал и всё время за нее беспокоился. Сейчас девочка должна была быть в школе, но в сердце сержанта что-то кольнуло, и на душе заскребли кошки. Мало ли чего.

Запрыгнув в свою машину, Пихненко рванул с места, не обращая внимания на удивлённые вопросы напарника. Сейчас он очень хотел поскорее оказаться у школы, где сейчас должна была быть на занятиях дочь. Отъезжая, он увидел в боковом зеркале зад кабриолета, и показалось ему, что буквы на наклейке заднего бампера вдруг сложились в слова «Пиздуй, пиздуй, сержантик».

Но этого, разумеется, быть не могло.


***


– Так, квартира у тебя пустая, с работы тебя уволили, осталась собака, – азартно продолжал чёрт, допивая третий стакан минералки.

Виктор Степанович сидел, откинувшись в кресле, держал в руке наполовину выпитую чашечку кофе и был, на удивление, как будто бы благодушен и спокоен, чего, разумеется, не подобало человеку в его положении. А может быть, как раз и подобало.

– Мальчика! Мальчика даю! Хороший мальчонка, способный, и даже, наверно, талантливый. В первой горбольнице счас лежит, совершенно неоперабельный, месяца два ему осталось, не боле. А ведь светилом может стать. Или – не может. Кто его знает, как оно сложится. Но задатки-то у парня о-го-го какие, – чёрт похабно улыбался, – да и дети – это ж наше всё, а, Степаныч? Собаку за ребёнка – че тут думать, старик? Бобику-то твоему восемь лет в конце лета исполняется, один хрен и четырёх лет уже не протянет.

– Пёс умрёт без боли, – четко и твердо сказал Виктор, глядя на чашку в руке.

– Без боли, без боли! Мы ж не живодёры какие, – обрадовался чёрт и на мгновение застыл, как и в прошлые разы.

– Всё в порядке, бобик сдох. Мальчонка через месяц на ноги встанет, коновалы из первой ещё на этом диссертации защищать будут. Чудом же скажут, парня выходили. Вот, пожалуй, и всё, – чёрт как будто немного устало откинулся в кресле, вытянув ноги под стол.

И опять Виктору Степановичу увиделось чётко, как будто бы прямо сейчас он стоял в своём доме. Пустые, без всякой мебели, комнаты, на стенах которых не осталось даже обоев, свисающие с них клочки газет. Ободранные рамы с грязными стёклами вместо бывших там прежде стеклопакетов. И пёс, лежавший посреди зала, вытянув морду с остекленевшими глазами на лапы.
«Надо будет зайти к соседу, попросить сапёрную лопатку, да отнести Дарвинга в парк…» – подумалось Виктору.

– Ладно, старичок, бывай, – чёрт встал, вытянул из кармана шорт стодолларовую купюру и положил в центр стола под пепельницу, – Молодец. Хорошо держался. Уважаю. Не хотел тебе говорить, да скажу. Один чёрт, жить тебе часов 18 осталось, завтра к утру загнёшься. Так что ни о чём не жалей. Не скучай.

Протопав босыми ногами по веранде, сын отца лжи быстро добрался до машины, запрыгнул в неё, взревел мотором и вскоре скрылся из глаз.

А Виктор Степанович поставил чашку с остатками кофе на стол, сунул руки в карманы и не спеша пошёл в сторону дома. Что-то подсказывало ему, что жить он на самом деле будет ещё долго. Долго и счастливо.



© Имперская Разведка (доложись и обратно) 1 июля 2007

Tweet