Темнота.

Огонь почти погас, бледно и редко вспыхивают последние огоньки, но это лишь усиливает мрак.

Тишина.

Иногда вдруг внутри печки что-то слабо потрескивает, но от этого только сильнее давит на уши.

Наши глаза долго не могут привыкнуть, и старуху мы замечаем не сразу. Ее сморщенное личико мало чем выделяется из горы тряпья, дыхания не слышно, глаза закрыты.

Жива? Непонятно.

Ощущения времени нет, и потому кажется, что мы глубоко под землей.

Откуда-то сверху раздается резкий скрежет. После вечности полного безмолвия звук просто смертельный. Лязгает что-то железное – крышка люка? – и слышно, как кто-то, еще там, из мира живых, бормочет: «Чего лестницу убрала? Помирать собралась?»
Возникает движение воздуха, но света по-прежнему нет – там, наверху, или глухая безлунная ночь, или всего лишь другой уровень подземелья.
Следует продолжительное шебуршание, и кто-то (судя по невнятным ругательствам, не без проблем) проникает внутрь.

Старуха открывает глаза, и это ее единственная пока реакция на вторжение. Кажется, загорись ее тряпичный кокон, она и то не сдвинется с места.

«Развела темноту… как в склепе… хоть глаз выколи…» - голос молодой, хриплый.
После очередной порции копошения загорается некий невразумительный осветительный прибор, вроде керосиновой лампы. Тусклый, он расчищает от мрака весьма небольшой радиус, его едва хватает, чтобы мы рассмотрели пришельца – парень, совсем еще мальчишка, в бесформенной одежде и мятой широкополой шляпе. «Хоть глаз выколи» - это, вероятно, было сказано не без иронии, так как глаз у него всего один, правый. На втором – черная «пиратская» повязка, но что-то подсказывает нам, что наши «киношные» ассоциации в этом мире неактуальны.

- Пришел меня мучить, - без всякого выражения шелестит старуха из недр своего тряпичного кургана. Совершенно непонятно, что она имеет в виду, и, разверни сейчас мальчишка на каменном полу набор пыточных инструментов, мы бы не удивились.
- Если жизнь – мучение, то да, - тут он действительно извлекает из складок одежды мешок, но в нем – всего лишь кривобокая фляга и какой-то съедобный на вид объект – то ли хлеб, то ли мясо.
- Держи.

Старуха с трудом выкапывает из тряпья костлявую лапку и без особого энтузиазма принимает это нечто, но есть, кажется, не собирается.

Парень опускается на пол у печки, он уже успел отрыть из темноты помятую кружку и теперь старательно переливает в нее содержимое фляги. Дотягивается до заслонки, деловито что-то поправляет в гаснущем зеве печки, ярко вспыхивает огонь.
Они сидят молча, но теперь есть свет, гудит пламя, и время оживает – снова слышно, как оно тянется, ползет. Старуха не выдерживает:
- Спрашивай и уходи. Ты  меня утомляешь.

Мы улавливаем некоторые интонации и не без удивления понимаем, что пришелец из мира людей вовсе не раздражает ее, совсем наоборот – его она ждала все это бесконечное безвременье.

- Можно подумать, ты притащился только чтобы покормить бабку, никому не нужную…
Парень улыбается, подкладывает в печку еще кусок деревяшки и устраивает её там поудобнее. Пламя радостно разгорается.

- Да сильно-то ничего, так, пара мыслей, но их трудно выкласть, - начинает он.
- Изложить.

Старуха больше не шепчет, в ее голосе появляется твердость. Ясно, что она привыкла исправлять других.

- Потому больше никто и не приходит уже тебя слушать, злая ты ведьма, - ухмыляется парень.
- Говори сейчас или оставь меня, я устала.
- С чего это ты устала? На печку пялиться? Не видишь же все равно уже почти ничего. У нас с тобой один глаз на двоих, и тот у меня, так что ты потерпи, я ненадолго.
- Ненадолго… Придумал, поди, опять какую-нибудь хитрость, чтоб увильнуть от работы, - ворчит старуха, отщипывая от съестного микроскопический кусочек.
- Может, по хитростям я и мастер, но ты же у нас – колодец разума, я и пришел, типа, почерпнуть.
- Источник мудрости, неуч.

Старуха делает вид, что собирается бросить в одноглазого кусочком, но, разумеется, не бросает.

Парень вздыхает, собирается с мыслями, и начинает:
- Понимаешь, тут ко мне одна песня недавно привязалась, дурацкая такая песня, слова непонятные, но вот же целый день в голове вертелась, отвязаться не мог, и тут я подумал… Ты же раньше книги охраняла, так?
- Это было столько лет назад, ты и считать до стольки не умеешь, потому что пальцев на руках не хватит…
- Погоди, слушай. То есть, если раньше человек хотел узнать чего-то, он приходил к тебе и читал, и не надо ему было ничего запоминать, можно ведь потом еще раз прийти. Получается, что знание было в книгах, а не в голове. А книг было много, больше, чем голов, и они были толстые, так?
- А еще на первых порах ими было хорошо растапливать…
- Вот. Сколько из тех книг ты помнишь? Ведь ничего почти? А что из того, что помнишь, нам рассказывала? Еще меньше. Это сколько всего пропало. У ребятни в голове не держится ничего, бабуль, им неинтересно, не могут они запомнить все твои даты и длинные слова, и я тут подумал, из-за той тупой песни… Если ты будешь свои истории рассказывать как песни? Складные, хорошие песни, чтоб просто и интересно. Тогда они запомнят, понимаешь меня?


Старуха оцепенело смотрит на огонь, скрюченная рука с кусочком съестного застыла на полпути ко рту. Парень переводит дух и продолжает:

- Никто не думает об этом, всем некогда, а мне страшно вдруг стало. Ты говорила, что если не помнить того, что было раньше, оно будет опять, снова. Я ж любопытный, сама знаешь, всегда всех расспрашивал, да и так понятно, когда маленький был, мы все время куда-то бежали, и взрывы я еще видел, и обломки, и твои истории про огненных гигантов, про то, что солнца не было, будто его сожрал кто, про то, что огонь с востока, а с запада это, как его, зунами, и что холодно с тех пор, а раньше было теплее… Я не хочу, чтоб так было опять.

Старуха молчит, уставившись в направлении печки. Слепа она или нет, но для нас явно, что сейчас она смотрит внутрь себя, в далекое прошлое, и у нас нет ни малейшего желания увидеть то, что сейчас проходит перед ее мысленным взором. Там рушатся города, опускаются на дно морей государства, исчезают с лица земли народы – с лица Земли, такой привычно круглой для нее, но уже необратимо, безвозвратно плоской для сидящего у ее ног одноглазого мальчишки.

Время снова застывает, ошеломленное, вдруг обретшее память, они снова долго, очень долго, молчат. Наконец, она говорит:

- Власть слова. Если рассказать о чем-то страшном, облечь его в слова, оно не повторится. Ты это имеешь в виду? А еще - страх небытия. Что будет на твоей могиле, малыш? Камень, безымянный камень, потому что тогда уже никто не будет уметь ни читать, ни писать. Потом камень порастет мхом и травой, и умрут все, кто тебя знал, и тогда всё. Темнота. Но если старые никому ненужные бабки будут на сон грядущий петь свои глупым внукам о том, что ты сделал и каким ты был, а потом эти глупые внуки будут петь уже своим не менее глупым внукам… О да, малыш, ты будешь жить вечно! Этого ты хочешь?

- Да, ты хорошо сказала.

Он, кажется, не удивлен, что старуха прочла его мысли – она ведь умеет читать.

- Я, конечно, не всё, что знаю, тебе рассказала, но это всё, что ты смог бы понять. Получается, то, что ты от меня услышал и запомнил, и есть та крупица знания, которая останется в веках. Если ты сочинишь про это песню, разумеется.
- Бабуль, я думал тебе предложить это дело. Кто, если не ты?.. – мягко начинает парень.
- Ну уж нет. Склероз меня замучил, и маразм, видишь ли, крепчает. Этот мир – твой. Не мой, то есть. Займись на досуге песенками, когда снова увильнешь от трудов праведных. Я в тебя верю. Все равно больше ни на что ты не годен. А теперь иди, отпусти меня, оставь меня, я так устала, ты не можешь представить себе, как я устала…
- Ладно, ладно, ушел, оставил, отпустил… Но ты меня поняла, да?

Одноглазый мальчишка поднимается, вручает старухе кружку с питьем, закрывает печную заслонку, начинает пробираться по направлению к люку, но вдруг возвращается, наклоняется над своей древней бабкой, и говорит ей прямо в морщинистое лицо, не без труда отыскав его в рельефе горы тряпок:

- Я придумаю про тебя песню и сделаю так, чтобы бабки пели ее своим тупым внукам, и ты тоже будешь жить вечно, обещаю. Но ты погоди пока помирать, ладно? Не потому, что много знаешь и еще не все рассказала. Просто мы одни друг у друга остались.

Он улыбается, подмигивает ей своим единственным глазом, забирает светильник, флягу,  и выбирается наверх.

Скрежет затвора, лязгает люк.

- С возвращением тебя, эпос… - шепчет старуха, но внук уже не слышит ее, - Еще пара тысяч лет, и, глядишь, снова понадобятся библиотекари…

Она застывает – видимо, до его следующего визита. Воцаряется тяжелая, давящая тишина. Даже пламя, только что весело потрескивавшее, кажется, потухает.
Скоро вернется и темнота.

Нам пора уходить, пока снова не остановилось время.

Tweet