Есть известная прелесть в том, чтобы уединённо нажраться в понедельник вечером. Шампанское, уютно шипя, постепенно перемещается из бутылки в бокал, из бокала в меня… Гулять так гулять, и сегодня у меня есть три мандарина и двести грамм красной икры. Опьянение неторопливо расползается по организму, унимается сердито ворчавший весь день желудок, растворяется наконец-то чугунный горшок, с выходных давивший мою несчастную голову. Мерилин Монро трогательно щебечет и порхает, вся в белом, по экрану. Собака дремлет, вытянувшись на ковре, и вздыхает во сне. Возможно, ему снятся собачьи секс-символы.

И мне хорошо, просторно и спокойно в пустой квартире, и я размышляю о том, что ещё некоторое время, не знаю, конечно, сколько – но сколько-то ещё дней, недель, а даст Бог, и месяцев, никто не будет ебать мне мозг и указывать, как мне жить, и что мне делать со своей экзистенцией, трансцендентной сущностью и пылью под кроватью. И как мне замечательно не думать о том, на что могли сгодиться  двадцать баксов, которые я сейчас ем и пью, и как же дивно никому и ничего не быть должной.

Но вот последний миллиграмм продукта Санкт-Петербургского завода игристых вин покинул пределы своей толстостенной зелёной тары и исчез в недрах моего молодого тела. Шампанское требует после себя, конечно, коньяка, и хоть продажа крепких алкогольных после двадцати трёх запрещена, я уверена, что всегда смогу договориться. Ленясь и опасаясь потянуть больную спину, я поднимаю себя с ковра и несу, укутав в мамино пальто, скользя дырявыми кроссовками по новорожденному гололёду, в магазин. Верная собака трусит следом, задерживаясь опознать подмёрзшее говно на углу проспекта.

А воздух свеж и совершенно отвратительно банально бодр, в разрывах туч над мостом плавает немного тусклых звёзд, на тротуаре притулился тёмно-вишнёвый лексус, и всё вокруг склоняет к ностальгической тоске. Мне думается о том, что вот, как-то вроде до кризиса среднего возраста ещё далеко, а уже становится ясно, что в газетах обо мне не напишут, и передачу про миллионеров снимут тоже не со мной. Становится понятно, что с людьми, всегда казавшимися мне редкостно мерзкими и совершенно недостойными взрастившей их вселенной тварями, у меня всё же, как это ни печально, больше общего, чем отличного различного. И что, если отбросить на некоторое время дырявые покровы ежедневных заблуждений на собственный счёт, то не очень-то приятная открывается картина, я бы даже сказала пошлая, в смысле своей обыденности, посредственности и среднестатистической мелкой пакостливости. И, пожалуй, только извечно ненавистное «errare humanum est» кое-как оправдывает сложившуюся ситуацию, но, впрочем, довольно слабо. И в свете вновь открытых истин сама я себе скучна и обрыдла, чего уж там говорить о других.

А много ли, давай-ка посчитаем честно, таких людей, которым на тебя не искренне посрать? Не в смысле выпить пива, потрындеть о шмотках или ущипнуть за зад, не в смысле позвонить тебе раз в месяц с дежурным «Кагдила?», и даже не в том смысле чтобы прийти и бросить труп растения на могилку, если вдруг завтра мне вздумается окочуриться. А в смысле что так, что даже если я вам в душу плюну и возьму в долг без возврата двести баксов – вы всё равно однажды ночью сами с собой чокнитесь за моё здоровье и побеспокоитесь вдруг, ни с того ни с сего, стоя на эскалаторе на станции метро «Невским проспект» между 28-ым и 29-ым фонарём, по дороге вниз,  «Как, интересно, у этой дуры там дела?».

А много ли людей, чья жизнь меня так искренне хотя бы раз в году тревожит? По пальцам рук родных, которые живые, по пальцам ног, пожалуй, всех подружек можно посчитать. Наверное, по логике вещей, о тех, с кем я ебалась стоило бы думать в разрезе нынешних рефлексий. Всё-таки, как ни крути, это связывать должно людей. Да и слова плохого не скажу, в общем-то, с кем я рассорилась из них при расставании, или позже, или вместо – с теми рассорилась именно я. Они то что, они так. Молчали и слушали, в основном. Неправильная я, наверное, сука. Не зря мне говорят о стакане воды, ведь наверняка же будет меня перед кончиной мучить сушняк, при моём-то образе жизни.

Может, стоит как-то пересмотреть уже свои взгляды на жизнь?

Послушать, наконец, советы старших, устроить быт, создать семью, начать добрее относиться к людям? Быть проще, быть умнее, уступать. Начать просить, за всё прощать, и не надеяться, что жизнь бывает лучше?

В конце концов, ну вот что я, молодая девка, это пока ещё я здоровая и обеспеченная, а ведь стану когда-нибудь старая, с клюкой, диабетом и седой шерстью на лобке, и буду жалеть, какая была в юности переборчивая, и как всех вечно учила как надо… А надо было расслабиться и брать, что предлагают, и может, не прав был старик Хайям насчёт того, что стоит голодать…

А в магазине, тем временем, людно. Одна сонная продавщица раскладывает шоколадки на витрине, и ничто не отвлекает её от этого медитативного занятия, а вторая, кивая немытой башкой, выслушивает однообразные пожелания очереди. Перед обшарпанным прилавком выстроились вереничкой два чумазых узбека в строительной пыли, видимо, стахановцы, два средних лет интеллигента в шапках-петушках, два пидораса, один из них крашеный и в пирсинге, один качок с гламурной цацей, видимо, из бордового лексуса. Цаца жуёт кольца кальмара и тычет маникюром в Мондоро, ударники социалистического труда из дружественных республик просят булочку с кефиром, пидорасы стоят за парламентом и минеральной водой. Ну вот, вот они стоят, милые коричневые бутылочки, с золотыми этикеточками, а внутри поблёскивает волшебный эликсир. Что у нас в ассортименте? Московский, бержерак…

Замечтавшись, я пропускаю очередь и оказываюсь после нетвёрдой синей спины.

Мужик лет сорока с чем-нибудь, в усталой китайской куртке и винтажных шерстяных  штанах, с клочковатой полуседой бородой и печальными голубыми глазами. Я машинально морщу нос, но калом от сего деклассированного элемента, как ни странно, не разит. Аккуратный такой классический синяк. Стоит, покачиваясь, ловит электромагнитные импульсы вселенной, в руках мнёт две десятки и мелочь. Руки у мужика тонкие, худые, как это говорят в бульварной прессе, руки пианиста, только с нестрижеными грязноватыми ногтями. Красивые такие руки, и мужик, видно, ещё пяток лет назад был очень даже товарен. А может быть, и семь лет назад. А может, и десять.

Живое воображение сразу рисует мне романтические картины угнетённого тяжёлой судьбой художника, проигравшего коммерческую гонку поэта, просто хорошего интеллигентного человека, сломленного жизненными обстоятельствами и портвейном. И правда, усталая продавщица без слов выдаёт на ссыпанную мелочь две бутылки 72-го.

Мужик пытается засунуть свой трофей в карман, едва не падает от такого неожиданного усилия… и… О чудо! Он подхвачен и поддержан, и портвейн заботливо принят из дрожащей красивой руки.

Маленькая такая… да не старушечка, чёрт её разберёт, может и моложе мужика. С аккуратностью одетая маленького роста персона, в шубе из опоссума, в пушистой детской шапке. В роговых очках на сморщенном, как, извините за штамп, печёное яблоко, личике. С добрыми такими, слезящимися, будто у иконы в часовне при кладбище, глазами.

-    Ну чего ты, Никитушка, стой-ка. Сейчас я их, родимых, возьму, сейчас-сейчас. А ты давай, стой ровно, раз уж дошёл. Я ж говорила, я сама схожу…

Перед моим мысленным взором в мгновение встают картины тихого семейного быта: комнатка в комуналке в пресловутых петроградских трущобах, зелёные обои с проплешинами от плакатных календарей и неприменно с фотографией мамы и папы на комодике у продавленного дивана, щербатая эмалированная кастрюля с позавчерашним супом, крошки батона на клеёнке, обязательно два гранёных стакана. Наверное, они познакомились, когда понятно было, что обоим уже ловить в жизни нечего. Нашли друг друга два печальных одиночества, наверное, он сильно пил был совсем уж опустившимся субъектом, а она позволяла себе, от отчаяния. Может быть, у неё умерли дети, а может быть, злая мачеха выселила её из большой и светлой квартиры. Она взяла его к себе, помыла и постирала, и стала готовить борщ, и сосиски, и даже макароны они запасли в жестянку на комод. И у них любовь, и они радуются вместе, когда солнце на полчаса в день проникает в окно через пожелтевший тюль, и наверняка они читают подшивки советских журналов – ну не могут такие люди не читать подшивок! – и она стирает в пластмассовом тазике, а он курит и слушает радиоточку, а вечером, когда становится темно и тоскливо, и понятно, что по коридору за белёной дверью бродят смерть и пустота, он идёт за портвейном…

Хорошее такое, доброе алкоголическое счастье. Кто знает, может быть, и мне повезёт, и меня, спившуюся к сорока годам, подберёт добрый ангел, и поддержит под локоток, чтобы я не упала носом на прилавок… Или может быть, наоборот, я обрету наконец-то своё блудливое счастье, и буду ему стирать в пластмассовом тазике, улыбаться сморщенным личиком, и пойду за ним в ночь, чтобы он не уронил портвейн и чтобы не обидели злые гопники интеллигентного человека…

Девушка, говорите, чего вам?! Алё, девушка, вы слышите меня? Говорите, давайте! – раздражённая продавщица выпрыгивает из-за кассы в похвальном трудовом рвении.

- Да, простите, задумалась. Бутылку кефира и десяток яиц, пожалуйста.

Tweet