- Граждане! Товарищи! Братцы! – зычный голос оратора раздавался на всю округу.
- Не проходите мимо! Сегодня в нашей деревне проводятся первые свободные выборы в сельсовет! Голосование проводится в избе бывшего кулака, а ныне – классово чуждого элемента Васьки Базыкина, отправленного на Колыму за хулу на социалистический революционный интернационал!
Селяне с испуганным любопытством кучковались рядом с видавшим виды “Фордом”, на котором приехала из города агит-бригада.

- Да здравствует мировой пролетариат, товарищи! Ура! Разве кто-то из ваших прежних хозяев-бар давал Вам возможность свободно изъявить свою волю? Нет! Баре и буржуи привыкли всё решать сами, не привлекая к процессу управления пролетариат! Но Советская власть всё расставила по своим местам, братцы! Теперь простой человек – сам себе хозяин! Проходите на выборы, товарищи! Активней, активней, не будьте несознательны, играя на руку врагам народа, не отсиживайтесь по домам!
Неграмотные могут подойти к Альке-пулемётчице, что сидит  рядом с баней напротив сортира – она растолкует ежели там кому чего не ясно.

Вид матёрой бой-бабы, затянутой в кожанку с маузером на поясе, одаривающей столпившихся неподалёку селян хмурым взглядом исподлобья, не предвещал желающим ей докучать ничего хорошего.
Алька вытащила из-за пазухи кисет с махрой и, сплюнув под ноги, скрутила себе “козью ножку”. Молчаливый товарищ в будёновке с внимательным взглядом, стоявший рядом, чиркнул спичкой и дал даме закурить.

Старый Михалыч, слымший среди деревенских мужичком с придурью, почесал в потылице и, особо ни к кому не обращаясь, сказал:
- А за кого хоть голосуем-то, граждане-бояре?
- Ты где тут бар-то увидел, дубина стоеросовая? – подскочил к нему бывший голодранец, а ныне – сельский молодёжный активист по прозвищу Веркин, так как до сих пор сидел на шее у матери, тянувшей вдовью долю за себя и за своего сына, ударившегося из буйного запоя в не менее буйный водоворот рабоче-крестьянской политики.
- Тише, тише, Скурат Борисович – остудил пламенного бойца товарищ в будёновке. – Зачем уж так-то? Дедушка старый, всю жизнь прожил под ярмом помещиков-кровопийц. Не враг он нам – просто человек отсталый, вот и не понимает всей правды жизни. Сейчас мы с товарищами ему всё объясним.

Человек в будёновке взял деда за локоть и подвёл к столу с сидевшей за нём Алькой.
- Присаживайся, отец. Вот, жил ты раньше у себя в деревне, да спину на помещика гнул. Отстёгивал ему десятину или что там у вас – сам-то я из рабочих, не очень в ваших делах крестьянских сведущ… А он, собака такой, тебе за это – ярмо на шею…
- Ты, сынок, не обессудь, но барин-то наш старый всё больше в городе жил. Какой-то то ли паэт, то ли ишшо какой тиятрал был. Пил, говорят, горькую што твою воду. Так мы его тута, поди што и не видали. А вот управляюшшый евойный – это да, иуда был ещё тот. За грош удавится. Помнится, всё на девок молодых западал, так его парни-то наши как-то раз пымали пьяного ночью на задах, да в жопу-то ему – грех сказать - кочергу забили…. Так его с тех пор Пряможопым-то и прозвали.

- Ну вот – видишь? – перебил его товарищ с внимательным взглядом. – А теперь тебе – ни помещиков, ни бар, ни управляющих. Живи да радуйся. Вот даже власть тебе выбирать дают – доверяет тебе страна-то. Чуешь?
- Ты прости меня, сынок, старого-глупого. А зачем выбирать-то? Барина нету, управляющего - тоже, и шут с ими обоими. Оставили бы нас в покое, а мы бы, глядишь, тут уж сами как-нибудь… Потихоньку, по-мужицки то рассудили чаво да как.
А то вот этот, охламонец Веркин, тут надысь пужал нас. Мол, вот вы у меня, скоро, оглоеды, попляшете.

Говорит, влась, мол, мне верит. И даже в городе меня, мол, большо начальство одобряет. Сам товарещ Соловковский – грит – жал мне руку. - Хвалил. Идейнай, говорит, ты активист, Скурат Борисыч. Со врагами борешься, в корень, грит, значить, зришь.
А поэтому – ну ка давайте-к мне двух курей да поросёнка пусть баба Маша мне из приплоду отдаст, а то как с Васькой Базыкиным с вами со всеми будет. Всех, грит, сгною за идею пролетарскую. А тебя, сука старая – во перву очередь, за то, шо смеялася надо мной, когда я горе своё пролетарское народным спосубом лечил.
Ну, Машка-то вместо пороси – ему оглоблей…

- Так, так… - заинтересовался товарищ в будёновке. Оглоблей, говорите? Активиста, значить… Сам Соловковский которого хвалил. Интересно, товарищ, интересно… рассказывайте дальше…
- Дык я чо сказать-то хочу… - дед замялся.
- Ну же…
- Ехал бы ты, сынок с ентой своей гитбригадой отселева подальше, там в Пырловку, шо за речкой, или в Пердявку за лес. А луче – ехал бы ты со всею этой пиздобратией обратно в город, там народ вумный, образованный, поймёт как-чево, и власть се правильну выберет чин по чину.
- Товарищ Шелестов! – вдруг взвилась Алька. – что ты эту сволочь конрреволюционную слушаешь! Ты же член партии, хоть и из бывшей ентилигенции! Какой с ним разговор. К стенке – и в расход!
- Подождите, Алечка. Как у Вас всё просто. К стенке, в расход… На прошлом заседании ревтрибунала, товарищ Соловковский предупредил, что прежде чем пускать в расход, необходимо произвести среди населения разъяснительную работу, и уж только потом…

- Зря время теряешь, Геннадий Борисович. На прошлой неделе - когда взяли банду подстрекателей-интиллигентов во главе с контрой Бабковским, ты, помнится, так не церемонился. Вывели вы их тогда с товарищем Фиксом во двор – и всех революционным пламенным...
- Что Вы такое говорите, Алечка. – человек в будёновке посмотрел немного обиженным и пронзительно чистым, словно душа младенца, взглядом на свою собеседницу. - Самосуд? Не было такого вовсе. Не пугайте товарища – ему и без того недолго… В смысле – он и так уже напуган до полусмерти, век мне кибитки не красить.
- А кто же тогда их всех…
- Не я. Кто – не знаю. Видит бог, Алечка, не я. Приговорил ревтрибунал в лице товарища Соловковского, а меня - с орудия возмездия коммунистического пролетариата – какой спрос?

- Сынок… - товарища в будёновке подёргали за локоть. – Сынок, дык, кого выбирать-то надо?
Геннадий Борисович вспомнил про существование глупого деда и с улыбкой повернулся обратно.
- Кого надо, того и выбираем, дедушка. Кого партия скажет. А кому партия – не указ, тому и жить в стране советской не зачем.
- Энто штош – в Омереку штоли всех отправлять будут?
- В Омереку, в Омереку… Точнее - на Чукотку, да на Соловки. Там и до Омереки недалеко, и климат оздоровительный – от лишних мыслей очень способствует... – и громко крикнул:
- Эй там, на машине! Скажите селянам, что ежели кто голосовать не будет – то при следующей продразвёрстке будет в два раза больше пошлину платить как несознательный социальный элемент!

Баба Маша, внимательно слушавшая беседу в стороне, несмело подошла к столу.
- Дочка – обратилась она к Альке. – а где тут за бога голосують?
- Ты что, бабка, на погост собралась? Так это мы тебе мигом устроим! Гугугу! – забулькала деваха.
- Что ты, что ты, дочка! Я ить просто спросить хотела – коль за народну власть можно голосовать, дык я это… За попа нашего хотела – за Льва Наумыча, он ить человек-то самый народный, от бога - как ни на есть.
- Товарищ Шелестов только что сказал, что голосовать надо за того, за кого в агитках указано! А Льва Наумыча вашего, как классово чуждого элемента, мы сейчас пустим в работу. Ишь ты, лишенец хренов, подбивает неграмотное население за себя голоса подавать!

- Вы записывайте, Алечка, записывайте. – повернулся к ней Геннадий Борисович. – не надо эмоций, просто записывайте. У настоящего большевика должна быть холодная голова. Мда... Подготовьте, пожалуйста, список самовольно выдвинутых, а там и мы с товарищем Фиксом - c горячим сердцем - согласно списку разберёмся ближе к вечеру…
- Складно говоришь, сынок. Небось, учителем был? – сразу видать, што ты человек учёнай. – снова отвлёк его глупый старик. -  Ты прости меня, дурака старого, Геннадий Борисыч, но вот Шелестов ты… Не родня, случайно, Шелестову – барину нашему покойному, земля ему пусть будет пухом… Старик-то, сказывают, приказал долго жить, когда узнал, что сынок-то евойный с какими-то люционными тельяристами спутался и его в тюрму за бумаги подмётные засадили… А ты уж больно похож на него лицом морды-то вышел…

Шелестов побледнел, а затем краска бросилась ему в лицо - словно ему несколько раз сильно ударили по физиономии.
- Сгною! Удавлю гада! – захрипел он на насмерть перепуганного старика.
Тут же – откуда ни возьмись – появились двое товарищей с винтовками и взяли под арест Михалыча, бабу Машу, Льва Наумыча, местную дурочку Катьку, которая на всё село крыла матюками агитаторов за разбитый кем-то из них глиняный горшок, и всех остальных – в соответствии со списком нелояльных.
Потом вывели за ограду – и забанили.

План по борьбе с врагами народа был выполнен.

Tweet