Беглецы сидели в маленькой полутемной кухне. На грязной стене висело пожелтевшее радио, из которого доносились непонятные шумы и хрипы. На столе стояла бутылка портвейна, возле утыканной окурками пепельницы лежала смятая пачка сигарет. Пахло на кухне малосольными огурцами и старой мебелью.
Дед разливал по стаканам крепленый напиток и, прищуриваясь, наблюдал за новой знакомой:
- Ну, внучка, давай за знакомство! Тебя то, как кличут?
- Я… я не помню… то есть не знаю… - растерянно отвечала та.
Дед хитро подмигнул:
- Это не страшно. Я когда на фронте контузию получил, ни то что имя - забыл за кого воевал, что, согласись, в военное время крайне не приятно. Ты не против если, я тебя Любой звать буду. Уж больно ты на мою внучку похожа.
Завернутое в покрывало создание с милицейской ушанкой на голове, из-под которой выбивалась белая прядь не нашло что ответить, и молча кивнуло.
- А вас как зовут?
- Меня-то? – переспросил дед, - Володей величают, а в молодости за предрасположенность к музыке - Вовкой-баянистом значился. Давай Люба за новый год выпьем. Пусть он нам принесет счастье, радость и здоровье.
Володя налил почему-то только себе, выпил и моментально окосел. Он достал гармонь и под грустную мелодию дребезжащим голосом запел песню о раненом красноармейце и неудержимо приближающейся к нему победе. Песня несла в себе какой-то мрачный смысл, из которого выходило, что победа, в виде легкого дуновения ветра, приходит только к смертельно раненным, умирающим на рассвете кавалеристам, и то, исключительно в целях популяризации самопожертвования. Люба задумалась над этим открытием. Ее, склонный к глубокому анализу, склад ума с жадностью перерабатывал информацию.
Володя, закончив песню, отложил гармонь.
- Скажите, а кавалерист осознанно пошел на данный поступок? – смущенно спросила Люба. – А то в песне нестыковка получается: некоторые наиболее эмоционально-окрашенные строки противоречат друг другу.
Дед внезапно расплакался жидкими старческими слезами:
- Внученька, вся наша жизнь есть ничто иное, как нестыковка и противоречие. Уж кому, как ни мне это знать.
- Простите, если я чем-то вас расстроила, я не нарочно…
- Ты здесь ни при чем, - сказал дед, глотая слезы, - я случай один вспомнил, из молодости фронтовой. Никому я его не рассказывал, а тебе расскажу.
- Может не надо, - попробовала протестовать Люба.
- Надо, внученька, мне хоть кому-то мне выговориться, а то уже полвека ношу в себе тяжкое бремя раскаяния. Может легче мне станет.
… Во время войны, внучка, был я партизаном. Сидел наш отряд в глухих белорусских лесах. Скука страшная. Немцев мы уже больше года не видели, а из леса выходили только когда самогон заканчивался. Друг был у меня единственный – Костя Власов, из Ростова парень, всю войну с ним бок о бок прошли. И вот, пошли мы как-то с Костей в дозор на опушку, литр самогона взяли, мечтаем, как домой вернемся. Половину выпили и тут приспичило Косте по-маленькой в кусты сбегать. Побежал он, а я смотрю из-за тех кустов, грузовик выезжает, по всем признакам вражеский. Кричать уже поздно было. Решил я внимание на себя привлечь – швырнул в грузовик гранату. Они-то - гранаты, раньше никогда не взрывались, а тут как рванет! Мама дорогая! Машина вдребезги, Косте, конечно, голову осколком набок – хрясь, кишки наружу - шлеп…
- А дальше? - прошептала пораженная рассказом Люба.
- Дальше… допил я водку и в штаб пошел… Никому про случившееся рассказывать не стал. И только на следующий день узнал, что в грузовике красноармейцы огнетушители в Хатынь везли.
Володя замолчал, отстраненно глядя куда-то в бок.
Люба смущенно мяла хлебный мякиш и смотрела в окно. За стеклом в обманчивом лунном свете падали пушистые снежинки. Антенны, на крыше домов напротив, казались очень далекими и неземными.
- Мне не совсем понятна мотивация и я все-таки хотела бы уточнить, ведь, наверняка, у лирического героя был вполне реальный прототип … - робко нарушила молчание Люба.
Дед очнулся.
- А-а-ай… - махнул он рукой, словно пытаясь отогнать назойливую муху, - сдался он тебя, давай Костю помянем, хороший парень был.
Володя наполнил пластиковый стаканчик и подвинул его к Любе.
- Мне нельзя, - испугалась та, отстраняя жидкость.
- Как так? – удивился дед, придвигая стакан, - как говорил наш командир: хто ни пье – альбо хворы, альбо падлюка.
- Не знаю почему, но я чувствую, что нельзя, - отказывалась Люба.
- Можно, можно, - настаивал дед, - не обижай старика отказом почтить память сослуживца.
Володя выпил. Немного помедлив, Люба последовала его примеру. Она проглотила портвейн, закашлялась и, внезапно с ней произошла странная метаморфоза: рот принял суровое очертание, брови нахмурились, и на лбу появились глубокие складки. Люба закинула ногу за ногу, закурила, внимательно, словно в первый раз, оглядела комнату и, ударив кулаком по столу, грубым голосом сердито сказала:
- Ну что, дед, так и будем всю ночь сидеть, помехи слушать и в холодильник пялиться?