Один мой знакомый ехал на своем автомобиле в клуб, когда его остановила милиция. В багажнике у него лежало двенадцать упаковок с ампулами раствора диэтиламида лизергиновой кислоты, в каждой упаковке по восемь ампул. Содержимого одной такой ампулы хватит, чтобы пропитать один квадрат бумаги шесть на шесть миллиметров. Мой знакомый этого не знал. Молодой сержант в мешковатой форме настраивал камеру на мобильном телефоне, свободной рукой размахивая перед заплаканным лицом знакомого наручниками. Он пообещал не арестовывать его, если тот прямо на месте выпьет все содержимое ампул. Мой знакомый не понимал, что ему предлагают употребить 96 квадратов лсд разом, он просто боялся попасть в тюрьму и оказаться сексуально униженным. Почти сутки врачи удаляли полупрозрачные розоватые хлопья, отслоившиеся от стенок его кишечника. Врачи любят называть такие операции «операциями по возвращению к жизни», но разве не смешно называть живым обездвиженный кусок мяса, завернутый в пропитанную выделениями простыню – его мозг мутировал в кашу раньше, чем у молодого сержанта кончилась память на мобильнике. Видеоролик длительностью в сорок четыре секунды в формате .mov, кучка розовых хлопьев и обильные бесконтрольные выделения – вот и все, что осталось от моего знакомого.

От меня осталось не многим больше: обосранные джинсы, таз кишок и пульсирующая мысль о мести.

Наберите полный рот микстуры от кашля так, чтобы вся полость рта находилась в постоянном напряжении – чем длительнее по времени, тем лучше. Устали держать? Выплюньте микстуру и сразу залпом выпейте стакан концентрированной синтетической уксусной кислоты. Что блядь ЖЖЁТСЯ? Что-то такое я чувствовал до того, как потерял сознание, а когда пришел в себя – два мужика в белых халатах в больничных масках уже полоскали мои кишки в продолговатом эмалированном тазу.

Это называется «морская болезнь» и происходит раз в неделю. Раз в неделю какой-нибудь нервный молодой человек стоит себе как ни в чем ни бывало в очереди в аэропорту, вдруг резко хватается за живот и начинает страшно кричать, чтобы вызвали врача, что у него внутри 153 грамма героина, что он сейчас умрет. Или скучающая девица бесцельно слоняется по платформе, курит, поправляет челку, закатывает глаза и оседает на пол, заходится пеной. Молодой человек – это вы, а девушка – ваша сестра. Но это вовсе не то, о чем вы думаете, становясь наркокурьером.

Все зависит от расфасофщика. Он может упаковать героин так, что получатель будет беспомощно материться, продираясь через бесчисленные слои фольги, пленки и латекса; а может так, что ты окочуришься на заднем сиденье маршрутки по пути на вокзал. Морская болезнь. Но это вовсе не то, о чем вы думаете, становясь наркокурьером.

В больнице говорят так: если болевой шок достаточно силен, в определенный момент все мышцы вашего организма расслабятся, в том числе сфинктер. Это приведет к полному оправлению организма на месте. Это я об обосранных джинсах. Они – вовсе не то, о чем я тогда думал.

Когда я стоял в очереди в аэропорту, я думал о том, что любовь – это игра. Когда я почувствовал легкое онемение внизу живота, я думал о том, что одна из упаковок начала растворяться. Когда я стал кричать и звать на помощь, я думал о том, что у нас с Лизой один расфасофщик.

Героин был выпущен немецкой фармацевтической компанией Bayer AG как средство от воспалений и кашля. С 1925 по 1930 было продано 34 тонны Г. Во мне было 153 грамма Г., - этого оказалось достаточно, чтобы умертвить 5 килограмм внутренних органов. Всего осталось по чуть-чуть: кусочек пищевода, кусочек селезенки, немного кишечника, немного почек. Капелька сердца.

Лиза – моя сестра. Когда я наблюдал, как двое врачей полощут мои кишки в тазу, я думал о мести.

В больнице говорят так: героин – это очень плохо, но его анестезирующие свойства творят чудеса – как, например, если бы вы захотели бодрствовать, когда у вас кишки наружу, а с ними проводят какие-то манипуляции. Как будто это все не твое и тебе совершенно нет дела, что происходит, ты отвлекаешься на заляпанные говном штаны, на окровавленные инструменты, на желтые пятна на потолке, ты забываешься – и в следующий раз, как очнешься, ты весишь на пять килограмм меньше, а от пупка до паха тянется свежий хирургический шов.

В больнице говорят так: если бы упаковки растворялись не по одной, а все за раз – вас бы уже тоже было.

А, да, это – ваша сестра умерла сегодня. На Московском вокзале.

В суде говорят так: Донца Александра Сергеевича признать виновным в совершении преступления, предусмотренного п. «б» ч. 2 ст. 221.1 УК РФ и назначить наказание в виде 8 (восьми) лет лишения свободы. Меру пресечения на кассационный период оставить без изменения в виде заключения под стражей. Взыскать с Донца в пользу федерального бюджета процессуальные издержки в сумме 16834 рубля.

Я думал о том, что моего расфасофщика зовут Саша, как и меня. Я думал о том, что он ездит на красном саабе 89го года. Я думал о том, что он живет в городе Санкт-Петербурге на улице Дыбенко, в доме напротив бара «Ирина», второй подъезд, первый этаж, квартира... направо... или налево? кажется, налево… Или прямо? Первый этаж точно... Я думал о том, что у нас с Лизой один расфасофщик. Я думал о том, как его убить, восемь лет.

Что тут скрывать – я теперь испытываю серьезные затруднения в ситуациях необходимости применения физической силы. Скажем прямо – у меня не хватит сил, чтобы поднять пистолет. У меня не хватит сил, чтобы ударить человека ножом. Я молодой человек с неестественно впалым животом и темно-красным шрамом от пупка до паха.

Место, где я отбывал наказание – это не колония строгого режима. Какая нахуй колония –посрать без посторонней помощи не могу! Это больше похоже на стационар для кривых и убогих: здесь нет решеток, грубых измазанных раствором стен, скрипучих нар. Здесь почти всегда светло, чистые свежие простыни, каждую неделю смена белья.

Здесь отбывают наказание преступники, которые не выживают без постоянной поддержки функциональности организма. Инвалидность, ампутация, лучевая болезнь. Mental illness.

В одной камере/палате со мной находились трое: убийца четырех человек, потерявший в перестрелке левое легкое и половину правого; поджигатель дачного кооператива с массовым летальным исходом, с ожогами третьей степени, частично лишившийся зрения; и старый мошенник Косач, попавший сюда благодаря феноменальному дару симуляции – он сымитировал ишемию сердца, не оставив медэкспертам ни шанса. Пожилой и сентиментальный, он часами рассказывал о знаменитых аферистах и их делах, о громких судебных процессах, о людях, которых он встречал в местах заключения, о собственных взлетах и падениях. Из всей троицы он единственный мог говорить.

Днем я слушал бесконечный треп хитрого старика, ночью я бредил, представляя себя в аэропорту кричащим «Позвоните моей сестре, пожалуйста, отвезите ее в больницу». Ее выразительные карие глаза смотрят на меня, стоит только мне прикрыть свои. Я спасал только себя. Я спасен? Еще нет.

Красный сааб, улица Дыбенко, бар «Ирина».

Первое мая – мой личный праздник. Во-первых, это день рождения моего отца. Во-вторых, в семь утра первого мая две тысячи пятого года истек срок моего заключения. В семь ноль пять я покрывался холодным потом, вдыхал воздух свободы редуцированными бронхами и думал о мести.

Через выходные я вылетел в Санкт-Петербург. Восемь лет я просто лежал, слушал и бредил. Государство платит тебе, если ты шьешь телогрейки, вытачиваешь детали, клеишь ебучие коробочки. Но если ты готов восемь лет слушать одинокого старика, он может устроить тебе умеренную ссуду – в Москве или Питере нужно зайти по определенным адресам и передать весточку – кусок картона с неразборчивыми каракулями. Когда мы прощались, я чувствовал, как он не хочет, чтобы я теперь исчез. Косач протянул мне кусок картона, назвал улицу, дом и квартиру. «Тебе дадут денег», это все, что он сказал.

В Питере я снял комнату в доме, где когда-то был бар «Ирина». Теперь там бар «Феликс» - same shit through years. Неделю я сидел в «Феликсе» с открытия до закрытия, ожидая появления красного сааба, паркующегося возле дома напротив.

Глупец. Восемь лет. Как можно быть таким наивным?! Люди меняют автомобили, переезжают, умирают, наконец, а я тупо сижу и смотрю в окно – все, чему я научился за восемь лет. Сидеть и ждать.

Ищущий да обрящет или чо там.

Он зашел в «Феликс» на десятый день, вернее, вечер. Короткая коричневая кожаная куртка, джинсы, черные остроносые туфли. Длинные волосы в хвост, бандерас ты блядь! Я откровенно пялюсь на него. Вряд ли ему удастся меня вычислить – некогда горящие глаза утопли в черных колодцах глазниц, впалые щеки отдают болезненной синевой, я выгляжу, как скелет с матовым чулком кожи в обтяжку. Впрочем, он тоже сильно изменился, поборовел. Даже странно, что я его узнал...

Горькое тепло разлилось по телу; чувствую, как начинаю потеть, пока он возится у стойки со своим телефоном. Покупает сигареты. Бросает деньги на стойку, сдачи не ждет, выходит. Садится в машину – бежевый рено магнум – заводится.

Кажется, пора. Вернее – поздно.

Стекаю с заднего сиденья такси. Водитель нервно косится на меня, наверное, решил, что я только вставился, или что я пустой.

- Бабло-то есть у тебя?

Нормально, нормально все. Все будет нормально. Водитель успокаивается; его легко понять – геморы никому не нужны. Сосредотачивается на бежевом рено. Надо будет отдать ему оставшиеся деньги.

Рено паркуется у здания бывшего театра. На стене горит «нашистское» ЗДЕСЬ ПРОДАЮТ НАРКОТИКИ. Бедные дурачки – теперь одуревшие от скуки тинейджеры точно знают, где разжиться химией.

О главном.

Косач рассказывал мне, как в Сайгоне был убит один наркобарон. Живущий за двухметровым забором, передвигающийся на бронированном роллс-ройсе, круглосуточно окруженный охраной – он долгое время оставался неприступен для своих убийц, пока те не додумались, как убрать его тихо, быстро и наверняка, да еще сделать так, чтобы это походило на передозировку.

Обыкновенное бесцветное стекло. Растолчите его на крупицы – и вы получите белый порошок. Нанесите его, скажем, на тыльную сторону ладони и слегка вотрите порошок в кожу. Наркобарон этот порошок вдохнул и умер в течение сорока секунд.

Надо будет посмотреть, сколько памяти осталось у меня в мобильнике.

Сижу на диване у колонны, за ней – столик, за столиком – он; аккуратно разминаю пакетик с толченым стеклом. Каждый раз, когда он поворачивает свою холеную морду в мою сторону, я вижу Лизу на перроне Московского вокзала. Последние несколько месяцев я постоянно вижу ее там одну, с закрытыми глазами, беззвучно сползающую по стене. Она никогда не жаловалась, никогда не показывала, что ей больно. Что я ее обидел.

Он не сможет закричать. Стеклянный порошок осядет по всей слизистой носоглотки, трахее, бронхам. С каждым вдохом тысячи маленьких осколков будут терзать его ебаные внутренности. Горло станет разбухать и кровоточить, стремительно затрудняя дыхание. Либо очередным всхлипом порошок порвет нежные стенки легких, либо он захлебнется кровью.

В общем, солидный приход.

Нерешительно привстает, поглядывая по сторонам. Да, он идет в туалет. Дрожащими руками перекладываю пакетик во внутренний карман пиджака – и успокаиваюсь. Кажется, я даже улыбаюсь. Кажется, все получится.

Он расстегивается у писсуара, я запираюсь в кабинке и напряженно вслушиваюсь. Что-то он не начинает – застеснялся, а может... Ничего не слышно. Ничего.

Он, что, УШЕЛ?

Характерное умеренное журчание и шумный выдох возвращают меня в состояние готовности. Шум слива. Лиза, пожелай мне удачи.

Распахиваю кабинку и шумно втягиваю ноздрями воздух.

- Дружище, - не глядя в его сторону, - не подловчишь? Есть визитка или чо там?

В правой руке пакетик с толченым стеклом.

- Приятель, подсоби – угощу.

Дверь туалета раскрывается, набриолиненый юнец мажет по нам расширенными зрачками, многозначительно кивает и удаляется.

И тут ОН достает кошелек, визитку и слимкейс от компакт-диска.

Все происходит в считанные секунды. Аккуратные дорожки вызывающе смотрят на нас с нагревшейся от моих ладоней пластмассы. Сворачиваю купюру в тугую трубочку, протягиваю.

- Давай.

И он вновь замирает, глядя на меня.

- Слушай, а мы раньше не встречались?

- НЕТ, - он раскусит меня, слишком ледяно сказано! – вряд ли, дружище. Он смотрит то на толченое стекло, то на меня.

- Вспомнил! – восклицает он и меня окутывает ужас.

В «Феликсе» сегодня. Кстати, я пиздец как плохо выгляжу, мне бы стоило подвязывать с этим дерьмом. Ты прав, чувак. Ладно, давай.

Он приставляет трубочку к ноздре. На позицию. Внимание! ВДОХ!

Он успевает протянуть мне руку:

- Владислав... – и выпучивает глаза. Белки наливаются красным, хватается за горло. Достаю телефон, включаю видеозапись.

Ты узнаешь меня? ТЕПЕРЬ ты меня узнаешь?? Восемь лет, мразь, я ждал этого момента. Ублюдок, сука. ДЫШИ! ДЫШИ БЛЯДИНА! Сука ты блядь. Сдохни. Сдохни.

- Якхха... – лающе кашляет кровью на белую плитку, - я неххрр... – Что? ЧТООО? Говори громче, я не слышу! Крови с него что со свиньи – хлещет отовсюду: изо рта, носа, из глаз, ушей. Ты перемазал свою визитку, приятель.

На темно-синей карточке белым тиснением выведено:



Я вижу себя в аэропорту, кричащим «Позвоните моей сестре, пожалуйста, отвезите ее в больницу».

Кого я обманываю? Я всегда спасал только себя.

Я спасен? Уже нет.



Сегодня - третий день, как мы не разговариваем.

Я застыл у порога ее комнаты в смятении. Мы почти никогда не ссоримся. Три дня назад я накричал на нее из-за какой-то ерунды. Под обломками отходняка срываешься на самых близких.

- Лиза.

Молчит. Я тоже молчу, разглядывая узор на линолеуме под ее голыми ступнями.

- Лиза, - подхожу и тихонько кладу руки на ее плечи, осторожно разворачиваю к себе. – Лиза, прости меня, пожалуйста.

Я был неправ. Я говно. Эти простые слова всегда застревают на полпути.

- Скажи, что ты меня прощаешь.

Я говорю очень тихо, почти шепотом. Она медленно расслабляется в моих руках.

- Не сердись на меня.

Мы стоим, обнявшись.

Tweet