Подвал был культовым местом. Когда-то именно с его обветшалых зеленых дверей сбили предприимчивые ребятки, жившие в этом доме, заржавелый, как жизнь в рабочем районе, замок. Именно тут стали собираться: сначала, чтобы выпить пива и поиграть в карты. Но пьяные дилетантские разговоры о «козлах в правительстве» приняли новое, конструктивное и еще более крамольное русло с приходом в компанию нового человека. «Вадим Николаевич» - нескромно представился вновь пришедший, выглядевший младше остальных собравшихся. Вадим, сын военного, воспитанный в строгости, обладал, однако, прочным чувством собственного достоинства. За довольно короткий срок Вадим приобрел уважение сообщества «подвальщиков». Место посиделок превратилось под его четким руководством в спортивный зал (роль штанги благополучно играла ось с колесами от железнодорожной дрезины, прочие атрибуты: боксерскую грушу, пудовые гири, турник – откапал где-то сам Вадим). Благодаря Вадимовым стараньям оказалась на стене и немалых размеров политическая карта России. Лидер по характеру, Скиф (такое прозвище заработал он в этой среде, где всем давали новое имя) решил, что пришло время перемен, и что именно ему выпала роль вестника этих перемен: «Если не я, то кто же? Да, пускай в 17-ом не получилось, но тогда Движение возглавил сброд, немецкую идею взяли как аксиому. Нет, господа! Пришло время – я чувствую. Пришло! Ребятки мои сознательные. Мы все правильно сделаем… Обязательно…» Долгими бессонными ночами думал он о том, как несправедлив этот мир: ВСЁ получают те, кто управляют, тогда как работающие не имеют НИЧЕГО. Хотя сам Вадим жил в достатке: продвинувшийся по служебной лестнице отец обеспечивал семью на должном уровне, - восприимчивый и эмоциональный, он пропускал все беды народа через призму своей души. «Ведь из нас хотят сделать быдло! Чтобы управлять было проще. Людовики, блядь, пятнадцатые! Чего добиваются – не понимаю? Ну, хорошо. Будет потоп. Но не после вас. При вас, суки. Смоем вас!»

Скиф цитировал друзьям по памяти строки из «Что делать?». Рахметов был его идеалом. Его мечтой было поднять армию «рахметовых» и восстановить справедливость. Движение разрасталось в геометрической прогрессии. Сотни и сотни парней вставали под знамя Справедливости: каждый видел впереди свою справедливость, но все безоговорочно верили Скифу. Вадим искренне верил в правильность своих идей и в благополучный исход новой революции. Правда была на его стороне – личной выгоды он не искал, он даже в какой-то мере жертвовал собой ради других, поэтому не сомневался, что все будет хорошо.
Но не знал Вадим, что когда хочешь «как лучше», получится «как всегда».

Собственно, культовость подвала и заключалась в том, что это был первый форпост Движения.
Люрц постучал левой свободной рукой (правой он придерживал ноги перекинутой через плечо  Иры – по дороге Люрцу удалось познакомиться; она не помнила, как попала к Игнату, не понимала, кто, зачем и куда тащит ее от Игната, но оказать сопротивление вследствие сильной слабости не могла, поэтому благоразумно решила пойти на контакт). Из-за двери доносились оживленные разговоры, пьяный смех и чей-то жутковатый кашель. Подождав некоторое время, Люрц постучал повторно – сильнее. Голоса и смех в подвале притихли, только кашель стал слышен еще отчетливее. «Как в бочку, бля.» В подобии глазка – круглой дырке в двери, прикрывавшейся изнутри,– показался какой-то мутный, медленно моргающий глаз.
- Свои, - Люрц второй раз за день попытался изобразить подобие улыбки на лице.
Глаз ничего не ответил, только прикрыл глазок и кого-то невнятно позвал. «Это с какого перепуга?» Люрц намного замешкался: впервые его не пустили в подвал. Но через несколько мгновений кто-то мельком посмотрел в глазок и с неподдельной радостью в голосе крикнул:
- Опа! Какие люди! Сашенька! – Это была Элла. Милая когда-то девчушка, теперь – постоянная обитательница подвала – Таня всегда была душой компании. За смугловатый цвет лица и «джазовый» голос отец прозвал ее Эллой. В честь той самой, что радовала своими песнями полсотни лет назад. Она имела привычку всех, кого знала, называть исключительно по имени и сама искренне радовалась, когда ее называли если не Танечкой, то хотя бы Эллочкой.
- Открывай, подруга!
- Да ты не один! – распахивая настежь дверь, деланно удивилась Элла. -  Я-то думала, что ты с мешком картошки.
Была у Эллы и неприятная особенность: не переносила она, когда мужики уделяли другим женщинам больше внимания, чем ей.
- Эллочка, хорош язвить, - зная о привычке, попытался смягчить обстановку Люрц.
В плохо освещенном помещении было сильно накурено, неприятно пахло, но тепло  - надышали – и чувствовался напрочь забытый в годы Нового Порядка домашний уют.

«Посетителей», к радости, было меньше, чем обычно утром. Люрц в первую очередь аккуратно уложил изредка стонавшую ношу на полосатый матрац в правом от двери углу комнаты – его не занимали, потому что сверху капало. «Вот корова! А вроде худая. Или это я такой дряблый стал?» Окинув недоверчивым взором утихшую толпу, новоиспеченный поздоровался:
- Привет всем, кого не видел!
Немногие оглянулись в его сторону: кто-то кивнул, кто-то отвел глаза, лишь встретившись с Сашкиным недоумевающим взглядом. «Что-то не так… необщительный народ сегодня, однако… С чего бы?... Ага! Ясно, мля. Кэт!» Рядом с Эллочкой в дальнем углу подвала сидела вычурно одетая Катя-Кэт. Хотя большинство завсегдатаев относилось к ней недоверчиво, дочь влиятельного человека – держателя хлебопекарни,– она хотела стать своей в этом мире голодных и обреченных. Это был ее главный протест. Протест против отца: он входил в число откровенных хапуг, захвативших всю пищевую промышленность на пороге Нового Порядка и рассчитывавших разжиться на голодных «варварах».

Надо сказать, что разные слои населения по-разному же восприняли активность Движения. Конторщики быстро смекнули, что они либо примкнут к Движению, либо это Движение их раздавит. Многие свалили за кордон, где ситуация была не намного лучше. Оставшиеся же быстро увидели не только обреченность капиталистической государственности,  но и полный крах революционных идей, поэтому организованно, как по команде «сверху», взяли под контроль подавляющую часть продовольственных складов. Действенный метод против гнева народного – выдавать люду пищу взамен собственной неприкосновенности. Многие военные и доблестные служители правопорядка из тех же соображений примкнули к гебистам.

Но мир, как известно не без добрых людей: часть творческой интеллигенции и подавляющее большинство научной решили если не предотвратить апокалипсис, то хотя бы сдержать его. На юге страны появились своеобразные коммуны, где бывшие ученые и преподаватели занимались самым что ни наесть средневековым сельским хозяйством: в цене был ручной труд – солярка для тракторов кончилась через пару месяцев. Сами альтруисты жили в спартанских условиях, но совесть не позволяла им сложить руки и дожить тихо-мирно последние дни человечества: львиную долю «продукции» (собственно, кроме той, что требовалась им на пропитание и на посев) они сами же развозили по крупным (относительно крупным: численность населения за последние три года упала в разы) населенным пунктам.

Катин отец был бывшим военным. Он всегда был видным человеком и даже успел дослужиться до генерала-майора, но желанную политическую карьеру ему помешало сделать презрительное и даже опасливое отношение к гражданским. Отношение к гражданским перенеслось при Новом Порядке на простых людей. Если человек не «держит» склад или хотя бы самое задрипанное предприятие, то он – «самое что ни на есть дерьмо». Дочку свою, в 2 года оставленную женой, которая променяла его, тогда полковника, на какого-то археолога – «Романтики сучка захотела!»,- он тоже презирал, однако чувство собственности и немного – отцовства заставляли его воспитывать и следить за «дочуркой». Но «дочурка» была «кошкой, которая гуляет сама по себе» (прозвище Кэт – не только и не столько от имени). Главной ценностью для нее была свобода, поэтому на презрение отца она отвечала нескрываемой ненавистью. Следствием чего были ее частые «дезертирства» в подвал, «к дикарям».

Люрц часто видел ее здесь. Она была чем-то похожа на его сестру, и, как и всё, напоминавшее о прежней жизни, раздражала. Тем не менее, не мог не замечать Саша, что где-то слева в груди начинало жечь при взгляде на ее загадочно-красивое лицо, длинные (редкость для нынешних женщин) волосы и упругие, нетронутые – очень хотелось верить – формы. Порой он, изрядно выпив, очень нескромно поглядывал на нее, и Эллочка, мысли которой даже после всех социальных переломов заполняли только мужчины и отношения (в том числи и сношения) с ними, стала распускать слухи о том, что они тайно встречаются и собираются убить ее отца, чтобы занять его место. Поэтому многие стали недоверчиво относиться к Сашке.
Она сидела спиной к Люрцу, и изредка из-за Катиного плеча на него посматривала Эллочка, медленно пившая бормотушное вино из бокала с обломанной ножкой.

«Как бы хотелось эту Катю…» - нарочно опошлял свои мысли Люрц. В действительности же совсем не похоть испытывал он к этой женщине-кошке, отнюдь – это была почти искренняя старсть, граничащая с влюбленностью, но принять этого Сашка не мог. Однако совсем не потому, что она была «чужая» – эти предрассудки мало занимали Люрца. Просто признать, что он, ярый противник всяких сентиментальностей, влюбился, «как мальчишка», было для него смерти подобно: старый солдат, он не знал не только слов любви, но не хотел даже верить в нее. Его шутливым девизом до присоединения к Движению были строки из песни одной старенькой андеграунд-группы: «Я не верю в любовь и прогнозы погоды!» Позже, уже в Движении, его (да и не только его) девизом стал призыв другой ретро-группы: «Действуй – в пизду романтику!» Окончательно огрубевший и почерствевший за годы Борьбы, он рассудил, что женщина в новых условиях – шлюха, а не предмет переживаний и воспеваний.

Сейчас же его ждала желанная порция этанола и согласная на все лярва. Люрц с умилением откупорил бутыль. Приторный сивушный запах защекотал нос. Послав Ире тот непристойный взгляд, которым смотрели похотливые преподаватели на зрелых студенток, Сашка цинично произнес:
- За твое просратое здоровье! – На что бледная красавица ответила непристойным жестом: хотя даже приподнять руку она не могла, средний палец машинально поднялся над остальными. Люрц заметил, но значения не придал.

Три жадных глотка почти на треть опустошили и без того начатый литровый сосуд. «Занюхав» рукавом и удовлетворенно крякнув, Саша приподнялся с матраца, чтобы снять со стены старое грязное одеяло, висевшие здесь же у входа именно для таких целей: от окружающих совокупляющиеся закрывались только им; что такое стесненье все давно забыли, а какие-либо покушения на чужую женщину в подвале не приветствовались.

Похмельная доза быстро разбежалась по крови, при этом немного зажгло в желудке – Люрц основательно не ел порядка полутора суток, ему лишь перепало немного черствого закусочного хлеба на вчерашней попойке с соседом (тот где-то очень удачно разжился на самогон; где – Люрца не особо интересовало, главное, что сосед щедро угощал). Немного закружилась голова… Но было уже все равно. Переложив Иру на спину вдоль матраса, Саша немного прикрылся одеялом и стал стягивать с себя закопченные штаны. Раздевание Иры не отняло много времени: требовалось только распахнуть пальто (другой одежды Дмитрич ей не унаследовал) да раздвинуть ноги. Люрц старался не смотреть в девчачьи глаза, в которых было какое-то непонятное чрезмерное  равнодушие и полная апатия к происходящему. «Лучше бы ненавистно смотрела, а то прямо королева Британская! Гордая что ли? Или ей уже действительно все похуй? Бля, хватит! Не мои проблемы. Я не виноват, что она докатилась до такой жизни… Или виноват?.. Нет! Блядь, но не виноват же я, наконец, в том, что она девкой родилась!» - утихомирил не вовремя заговорившую совесть Сашка и принялся за дело. Совокупление с наркоманкой напоминало самое настоящее сношение с деревом. Внутри у Иры было сухо. Сашка недолго продержался, но он был этому в какой-то степени рад: особого наслаждения секс с живым трупом не доставил. «Кончил и слава… хе… Кому слава? Блядь, я вроде только водку пил… Угораздит же…»

Нащупав бутылку, Люрц немного пригубил и не пожадничал – влил немного в рот Ире. Той невольно пришлось проглотить жгуче горькую жидкость. День только начинался, но то ли так сильно было похмелье, то ли Сашка устал физически и морально от всего и всех, но он беспардонно стянул на себя зловонное одеяло, оставив полуголую девушку на обозрение посетителям подвала, отвернулся к стенке и задремал… Во сне виделась красавица-сестра, за которой он подглядывал в общем душе, мать, замахивающаяся грязным полотенцем над его лицом, Вадим, читающий по памяти: «Было у Рахметова угрызение совести, - он не бросил курить:  "без  сигары  не могу думать; если действительно так, я прав; но, быть  может,  это  слабость воли…"» И сияющая, божественная Кэт, будто спускаясь с ясного синего неба, с укоризной в голосе прощебетала:
- Ай-яй-яй! И это наш герой… С трех глотков уснул и бредит еще на весь подвал…