Тело на койке — это мумия, обрубок, разобранный манекен — но никак не человек. Не может быть человеком. У человека есть руки и ноги. У него есть лицо. Он ест и пьет, а не питается от пластиковых трубок. Ходит в туалет, а не выпускает лишнюю жидкость через дренаж. На койке лежит не человек, а его невозможное подобие, фикция. Холодный пот струится по спине Григория, он давно в курсе случившегося, ему все сообщили звонком еще три часа назад, нащупав казенным глазом домашний номер в забрызганных кровью документах, но знать и осознавать — разные вещи.

Он только что сдал кровь. Голова полуобморочно кружится, и туго спеленутый кокон в пугающих арбузных разводах словно бы качается в детской колыбели, возвращая память на много лет назад.

Хочется упасть на ставшие ватными колени — то ли от слабости, то ли в приступе безадресной мольбы, но его услужливо усаживают. Пожилая сутулая санитарка прячет глаза, отступая к дверям палаты интенсивной терапии. Словно издалека, долетает тихий, напитанный профессиональными успокаивающими интонациями голос начальника отделения.

— Четвертая положительная — большая редкость, в банке ее сейчас нет, последнюю мы использовали при… операции. А переливать вашу, пока она не прошла анализов, мы не имеем права. Тут ничего не сделаешь, остается ждать.
— А водитель этого… «Икаруса», он отделался царапинами, вы представляете? — Григорий закрывает лицо ладонями, сглатывает. — Царапинами… У меня кроме Димки никого не осталось… Надя от саркомы два года назад, у брата в 78-м парашют… стропы запутались… и всё… Господи, неужели теперь еще и сына надо забрать… Господи, боже мой… Не-на-ви-жу...

Он запускает руку в разрез воротника, срывает крестик и бросает под ноги. Серебро лежит на зеленых клетках пола, рваная цепочка свернулась осуждающим змеиным зигзагом.
— Да разве же можно так… — Горбатая санитарка бросается поднять крест, но врач останавливает ее.

Колет под сердцем. Надо принять нитроглицерин. Не поднимая головы, Григорий глухо продавливает сквозь анемичные пальцы:
— Есть ли хоть какая-то надежда?..
Открыв глаза на звук незнакомого человеческого голоса, он понимает, что находится в вагоне метро, и едет в нем, судя по всему, уже довольно долго. Щека болит от неудобного упора в поручень. Он с трудом принимает нормальное сидячее положение, рука нащупывает в кармане пузырек с таблетками. Перевитая мрачным гудением подземки, в сознании вяло вспыхивает возвратная цепочка мыслей: о дорогих лекарствах, о деньгах, о доме, о спрятанной заначке… Да, надо торопиться домой. Нужны деньги.

— …А надежда есть всегда, — уверенно говорит немолодой, примерно его возраста мужчина, расположившийся напротив. — Вопрос только в цене, которую люди готовы за нее платить.

Последнее явно обращено к Григорию. Он поднимает глаза. Попутчик высок, худощав, носит очки и почти такую же, как у него, бородку. Клочья волос над ушами всклокочены, торчат вразнобой кустистыми седыми рогами. На обтянутых шерстяными брюками коленях — раскрытый томик с неровными строчками какого-то вязаного восточного шрифта. В протянутой руке незнакомца Григорий видит мятый носовой платок и отрицательно мотает головой. Мужчина прячет платок, продолжая участливо смотреть на него. Этот цепкий взгляд — взгляд добровольного проповедника, который спокоен и умиротворен, потому что «точно знает, как надо жить» — вполне знаком Григорию. Обычно он держится от подобной публики подальше, но сейчас ему всё равно.
— Это всё очень грустно, — добавляет попутчик, — однако не я выдумал двигатель внутреннего сгорания. И не вы.
— Но я подарил ему эту чертову машину, — стонет Григорий, глотая нитроглицерин и вытирая пальцами мокрые щеки. — Я во всем виноват...

Слезы снова текут, застревая в бороде, но ему не стыдно. Да стыдиться и некого: скоро конечная, и в вагоне больше никого нет. Кажется, он пил — в обожженном рту ощущается неприятный привкус медицинского спирта. К нему добавляется острый запах серы — незнакомец с невозмутимым видом пытается раскурить спичкой маленькую черную трубку, зажатую в углу рта. Зубы у него крупные, желтые и прокуренные. Григорий, оставивший пагубную привычку еще в институте, хочет напомнить, что в метро нельзя курить, но пока он подыскивает слова, попутчик опережает его вопросом:
— Что же теперь? Вы хотите оказаться на его месте?
— Если б я мог!
— Все рано или поздно умирают, — назидательно замечает незнакомец, тыкая в жерло трубки еще одной спичкой, но та по-прежнему отказывается раскуриваться. — Век человеческий недолог…

Он достает из футляра иглу-выколотку и, морщась, сосредоточенно ковыряет в трубке. Выгоревший, спекшийся табак сыплется черными крупинками на борта дорогого, слегка поношенного серого пальто. Григорий отмечает, что старая игла покрыта пятнами ржави, оставляющей бурые следы на пальцах. Он подается вперед:
— Даже если так, то остаток своих дней я хотел провести с ним! С сыном, которого я растил, которого люблю, понимаете? Я не хочу сам. Я не смогу…

Попутчик прячет свой курительный прибор в карман и одаривает его долгим серьезным взглядом, неподвижность глубоких зрачков не нарушают даже мелкие подпрыгивания вагона на рельсовых стыках.
— Понимаю. И хочу помочь.
Влага беспомощности вновь застилает глаза. Он чувствует, как незнакомец встает со своего места и садится рядом, ободряюще кладет руку на его ссутуленное плечо. После берет безвольную правую ладонь Григория. Точно так же сегодня в медлаборатории брала его за руку невыспанная женщина в белом халате, призывая иметь мужество, успокоиться, надеяться на лучшее.

— Не бойтесь, это не больно, — шелестит над ухом. Выгнав левым запястьем влагу из заплывших глаз, Григорий успевает увидеть, как попутчик подносит иглу к подушечке его безымянного пальца. Потом раскрывает книгу на форзаце, испещренном какими-то карандашными записями, и, выдавив каплю, отпечатывает там ярко-алый дактилоскопический узор.
От вида крови ему становится дурно. Аскетический интерьер вагона заворачивается улиткой размазанных спиралей. Где-то далеко-далеко стерильный голос из динамиков объявляет конечную станцию.

Слабость сковывает члены, они отнимаются. Тело охватывает сонная отупляющая тяжесть. Он лежит на каталке, его куда-то везут. Сквозь веки, зашторенные транквилизаторами и косо пересекающимися полосками материи, проникает свет потолочных ламп. Деловитое скрипение резиновых колесиков сменяется урчанием огромного лифта.
— Это тот самый? — говорит молодой голос.
— Да, донор. Из-за него Аленку уволили, — раздраженно хмыкает невидимый собеседник. — По анализам все было чисто, а как перелили, оказалось, в крови ВИЧ. Жалко девчонку — только работать начала…
— Аленка, Аленка… Беленькая такая?
— Да, такая худющая, с косой. У главного в ногах валяется, но, говорят, замять не получится. Жалко.
— Да, жалко. Ну так а чего — это она, что ли, ему вирус подмешала? Тесты ведь могут ошибаться. Прицепились к человеку…
— Блин, да всё в такой суматохе делалось. Эти козлы чего-то там напутали, а она  тоже… Поспешила. Говорит, при ней еще никто не умирал. Боялась, что пацан до операции не дотянет…
— А что пацан?
— …
— Понятно, — задумчиво говорит первый и замолкает.
Лифт останавливается. Некто третий раздвигает металлические створки, гнусаво спрашивает:
— Ну хогошо, а чего он в смигительной?
— Потому что не только спидозник, он еще и шиз. Крыша не выдержала: носился тут по коридорам и орал, что он свой собственный отец.
— Эдипов компгекс, что ги? — вставляет третий. — Типа, тгахал свою мать и всё такое…
— Сам ты Эдипов комплекс. Давай, посторонись.
Скрипят колесики — вторую каталку выталкивают из лифта. Вместе с ней уезжает что-то очень важное, некий ответ, недостающий кусок паззла, над которым можно подумать позже, но увидеть надо прямо сейчас. Для человека, состоящего не из мышц, а из одних только запутанных мыслей, подобных водорослям в мутной аквариумной воде, это невероятно тяжело, почти невозможно. Однако усилием воли ему все же удается разжать резиновые объятия Морфея, одетого в стальную броню из морфия. Вынырнув на миг из океана невесомой липкой дремы, Григорий разлепляет щель не до конца закрытого бинтами левого глаза. И видит себя.

Он выжил — без рук по плечо, без ног до середины бедра, но выжил. Зараженная смертельным вирусом кровь была перелита достаточно быстро, чтобы вытащить — пусть временно — изувеченное в автокатастрофе тело с того света.
Родственников у них с Димкой больше нет, так что выйти ему отсюда уже не суждено. Из-за повреждения голосовых связок он не может говорить, но научился брать в зубы карандаш и однажды написал просьбу главному врачу. Алену в тот же день вернули на работу. Дело против нее было прекращено, претензии сняты.

Димка тоже здесь — по какой-то причине его так и не отправили в Белые Столбы. Иногда, если приходит Алена и вывозит Григория во двор на коляске, он видит в зарешеченном окне психиатрического корпуса невысокого человека с седой бородой. Оседлав подоконник своей палаты, сын о чем-то горячо спорит с другими пациентами или задумчиво листает толстую затасканную книгу с золочением на обложке.

В одном рогатый незнакомец не обманул Григория: пусть ненавечно, пускай ТАК, но они все же вместе.

22 марта 2006 г.

Tweet