Начало здесь.


2.
Наступила зима, бродить по улицам стало холодно, мы забирались в метро и часами сидели на скамеечке у начала платформы, напротив первого вагона. Машинисты уже узнавали нас, махали из окошка, улыбались и иногда нам в знак симпатии гудели. Когда морозы отпускали, мы приходили в маленький уединённый скверик недалеко от института. Я садился на низкую скамейку с выгнутой спинкой, а Катя – ко мне на колени, и мы согревали друг друга нашим теплом.

Там, в этом скверике, зимой, я впервые расстегнул пуговку на её зимнем пальто, потом ещё какие-то пуговки, потом ещё две, последние, и в моей ладони оказалась её маленькая грудка. Губы прижимались к моим губам. Большего счастья быть не могло. Я прошептал ей на ухо, впервые в своей жизни, удивляясь самому себе, странные взрослые слова: "Катюша, давай поженимся..." Она как будто улыбнулась моей наивности и сказала: "Сейчас? А где жить? А если будут дети? Нам же учиться надо". Она, конечно, была согласна, но попозже. Я тоже умирал от страха, пытаясь себе это реально представить. В общем, в перспективе вопрос был ясен, но пока к решительным действиям мы были не готовы.

Так, зимними вечерами, при тусклом свете фонарей, в заснеженном сквере  мы могли сидеть часами. Идти нам было некуда. Мы с мамой жили в маленькой комнате в коммуналке, Катя – и того хуже: с мамой, бабушкой и сестрой – в комнате, разделённой переборкой на две клетушки, в огромной коммунальной квартире "коридорного типа". Торчать на лестницах в чужих подъездах и вздрагивать от каждого шороха, было невыносимо. К тому же Катюша была воспитана в строгих правилах: не то, чтобы "до свадьбы ни-ни", но целоваться в парадных не доставляло ей радости. Не говоря о большем. Оставались ступеньки на тихих лестницах института, метро и холодная скамейка скверика. Мы были бедны; не просто бедны – мы были нищими: зайти в обычное кафе было для нас в то время невозможной роскошью. И всё равно мы были счастливы, мы были рядом, разлучаясь только на ночь.

Так мы и дожили до зимних каникул, и тут нам с Катюшей представилась возможность тайком от всех побыть вместе: я уехал на две недели в зимний дом отдыха, а Катя нашла в тех же краях за городом родственницу, у которой можно было пожить это время. И вот там, в маленьком пригородном посёлке Карелии, морозной снежной зимой, мы впервые оказались одни. Мы встречались после завтрака, надевали лыжи, и по краешку просёлочной дороги, в лёд укатанной грузовиками, шли к лесу. Нужно было пересечь  линию электрички, пройти ещё с полкилометра, а потом направо от дороги уходила в лес лыжня. По будним дням на ней никого не было, никто нам не мешал, на много километров вокруг не было ни души. Тишина и только скрип снега под нашими лыжами.

Катя лихо бегала на лыжах, мне было за ней не угнаться, и я злился - по-настоящему,- выбиваясь из сил, чтобы её догнать. Она убегала вперёд, я даже терял её из виду, а потом останавливалась, я догонял её и обхватывал сзади, изо всех сил прижимая к себе. Она поворачивала ко мне лицо, я целовал её в губы, в глаза, в холодные от морозного воздуха щёки, и так мы стояли, обнявшись, пока нам не становилось холодно. Тогда она уворачивалась, бросалась вперёд, а  я снова тщетно пытался догнать её. Так мы бегали по зимнему лесу между заснеженных сосенок, то забираясь  на горки, то спускаясь к замёрзшим озёрам, то обходя стороной маленькие деревеньки. Мир снова замкнулся на нас двоих, всё остальное отодвинулось и забылось, с каждым днём наши руки и наши души сплетались всё теснее.

Вечером Катя приходила ко мне в комнату, забиралась на кровать и, поджав ноги, усаживалась в уголке. Я держал её за руку, и мы наслаждались близостью и теплом друг друга. Потом я провожал её домой, а когда возвращался, мой сосед по комнате, опытный и циничный, насмешливо говорил мне: "Ты, парень, смотри, осторожней, она ведь целка, понесёт с первого раза!" От этих слов у меня иголочками кололо в кончиках пальцев и перехватывало дыхание: мой маленький воробышек, моя девочка; я буду у неё первым, я сделаю её женщиной, и наши клеточки сольются, и у неё в животе будет расти наш с ней ребёнок; это было сладкие и невероятные мысли. Там впервые я почувствовал, как она для меня желанна: её тепло, её тело, её близость стали для меня дороже всего на свете.

3.
К лету стало ясно, что у нас с Катюшей появилась ещё одна замечательная возможность побыть вместе, и не только  пару недель, а целых два месяца: началась запись студентов в стройотряд. О, эти святые времена студенческого трудового энтузиазма! Мы подавали просьбы, проходили какие-то отборочные этапы, толпились перед дверями комиссий, разыскивая свою фамилию в списках  счастливцев и, наконец, были допущены  на первое собрание в числе ещё трёх сотен таких же романтиков. Для нас  с Катей это было нечто большее, чем дальняя поездка, мы чувствовали себя с ней как молодожёны в свадебном путешествии: ведь возможности для нашей близости всё так и не было.

Нельзя сказать, что мы уж совсем не искали удобного случая: иногда уезжали за город, уходили далеко в лес, пытаясь найти уединённые места, но при совершенном отсутствии опыта и ярком свете преодолеть запретную и желанную черту не удавалось: мешали солнечный свет, муравьи, мухи и грибники. Стоило нам улечься на сухой мох и обняться, как Катю начинали кусать мошки, она хихикала, крутилась и совсем не проникалась серьёзностью момента. А хруст веток и дальние голоса делали переход к активным действиям немыслимым. Поездка становилась для  нас (во всяком случае, для меня), ещё более заманчивой, в мечтах я уже себе представлял всё в подробностях и ждал с волнением дня отъезда в неизвестный край, где   уже никто не встанет между нами и не посмеет помешать нашему счастью.

Мы действительно стали там неразлучны, насколько можно не разлучаться в полупоходной жизни, наполненной тяжёлой работой, короткими часами отдыха и бесконечными бытовыми проблемами. Отработав свои 12 часов, я, не раздеваясь, падал на кровать, двигаться не хотелось, только спать, спать, спать... Поначалу  мы с Катюшей ещё гуляли по вечерам, но потом накопившаяся усталость дала себя знать, да к тому же по вечерам стало прохладно, зачастили дожди, а на скудной, без единого кустика казахстанской равнине, освещённой, как фонарём,  огромной луной, даже некуда было укрыться от любопытных глаз. Словом, природа не способствовала нашему уединению, и снова перед нами встала та же проблема: где? Стоило ехать за 5000 километров, чтобы вновь мучаться в поисках места, где девушка может отдаться любимому, не опасаясь неожиданных свидетелей! Проблема эта, по правде сказать, волновала, в основном, меня, а Катюша была вполне счастлива, удерживая меня на некотором расстоянии. В глубине души она побаивалась нашей неизбежной грядущей близости, всячески этот момент оттягивала, дразня меня и привязывая к себе всё крепче. Ну как тут опять не вспомнить Симонова!


Такой большой, покорный, терпеливый,
Не смеющий ни рявкнуть, ни напасть...
Как хорошо владеть им! И, трусливо
Зажмурившись, класть пальцы прямо в пасть.

Мне оставалось только покорно смириться и ждать удобного случая.
Мы не расставались с Катюшей даже ночью. Когда в моей огромной комнате, где спали ещё 10 мужиков, гасили свет, она потихоньку проскальзывала в дверь и забиралась ко мне под одеяло. Мы спали, не раздеваясь; на этой узкой кровати можно было лежать только на боку, тесно прижавшись друг к другу. Малышка Катя совершенно пропадала в моих объятиях, утыкалась носом мне в плечо, а я потихоньку пробирался к ней через многочисленные свитера и рубашки, потом расстёгивал последние пуговки и в моей ладони оказывалась маленькая грудка. Сколько позволяла  одежда, я тихонько гладил её, чувствуя, как твердеет сосочек и круглым камешком упирается  мне в ладонь. Я зарывался лицом в её волосы; вытянутый, как струна, прижимался к её телу, впитывая тепло и замирая от неутолимого желания. Но когда моя рука пыталась пробраться вниз, (для этого нужно было расстегнуть ещё кучу всяких немыслимых застёжек), она встречала мягкое, но упрямое сопротивление, и дальше крохотного пупика меня пока не пускали. Катя начинала выворачиваться, кровать при этом немыслимо скрипела, а  соседи мои и без того были не слишком довольны нашими играми: как мы ни старались сдерживаться, наша возня в темноте будила  воображение окружающих и не давала им уснуть. Нам, впрочем, было наплевать, что про нас подумают, что про нас говорят, да особенно и говорить было нечего: все видели, что мы ни на минуту  не расстаёмся, к нам относились почти как к мужу и жене,  считая что наша свадьба вопрос решённый и не за горами. Мы и сами так к этому относились.

Ах, следующий этап завоеваний наступил нескоро, но всё же наступил. Через месяц на выходные нас повезли отдыхать в заповедник, на озеро, неизвестно какими силами природы закинутое в этот унылый край. Скалистые берега, сосновый лес вокруг, бирюзовая, словно в море, вода – сказочный оазис в пустыне. Спали мы под открытым небом, в спальниках, и мы с Катюшей, конечно же, вместе. Было чуть посвободнее и поспокойнее, чем на ужасной скрипучей кровати, и Катя решилась ещё на одну уступку. Моя рука отодвинула  слабую резинку её трусиков, Катя не сопротивлялась, наоборот, она слегка подалась и помогла мне, чуть раздвинув ножки, и я,  замирая и трясясь от страха, положил ладонь на её тёплое лоно, ощутив под пальцами  упругую выпуклость лобка и мягкие короткие волоски. В первый момент меня это даже как-то удивило, я почему-то представлял себе, что там должно быть всё совсем гладким, даже вздрогнул от неожиданности.

Меня трясло, как в ознобе,  у моей Катеньки всё было таким прекрасным, как в моих мечтах! От нежности и звериного неутолённого желания обладать ею я временами проваливался, словно падая в пропасть, но снова мы были не одни... Катя чувствовала, как меня бьёт дрожь, гладила по голове, целовала и шептала: "Успокойся, ну успокойся, ну что ты?..." Не знаю, сколько времени пошло, пока я успокоился и смог просто крепко её обнять, прижать к себе и заснуть с нею в объятьях.

С этой ночи зверёныш желания окончательно выбрался на волю. Я уже знал каждый уголок Катюшиного тела, каждый изгиб, каждую складочку, и при мысли об этом у меня начинали неметь кончики пальцев и ныть в животе. Когда по вечерам она прибегала ко мне и усаживалась рядом на кровать, подобрав под себя ноги, я был готов схватить её за руку, утащить её на улицу, в холод, грязь и дождь и упасть с ней на мокрую раскисшую от дождей землю. Так было в мыслях, а в жизни я не мог бы причинить моему сокровищу ни малейшей обиды или боли, поэтому, мучаясь, сидел с ней рядом и держал за руку. "Почему ты так странно смотришь на меня?"- спрашивала она, и я беззвучно, одними губами отвечал: "Я хочу тебя...". Она по-прежнему приходила ко мне ночью, и я шептал ей: "Я хочу, чтоб ты стала моей", а она, хитря,  с удивлением отвечала: "Но я ведь и так твоя...".


4.
Так и катились дни, самые мучительные и самые счастливые дни нашей любви. Работа подходила к концу, приближался отъезд, и судьба наконец-то сжалилась над нами. Нашу группу отправляли на поезд в два приёма: первую часть вечером, а оставшихся – на следующий день утром; все девушки из Катюшиной комнаты должны были уехать вечером, с первой же машиной, и до завтра в комнате она оставалась одна. Нам дарили эту ночь, которую мы наконец-то могли провести одни, без посторонних глаз и ушей. Весь последний день я был как во сне, всё боялся, как бы не сорвалось, вдруг кто-то из них передумает и останется, и только когда грузовик с ними отъехал от дома, я поверил в нашу удачу. Для порядка, чтоб никого не обижать, мы посидели на отвальной, но я уже плохо соображал, что происходит, ожидая только одного: поскорей уйти от этих людей и оказаться наедине с моей любимой.

Когда подвыпивший народ перестал обращать на нас внимание, мы потихоньку смылись и, держась за руки, пошли в конец длинного коридора, где была Катюшина комната: огромная, пустая, неубранная и по-осеннему холодная. Мы вошли, я повернул ключ, погасил свет и обнял мою маленькую девочку, она прильнула ко мне, уткнувшись носом куда-то мне в грудь. Замерев от счастья, мы стояли в темноте, неподвижно посреди комнаты, наслаждаясь ощущением долгожданной свободы. Можно было не торопиться, не оглядываться, не прислушиваться.

Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры...

Катюша подняла голову, притянула меня к себе и на ухо еле слышно шепнула: "Милый мой, прости меня, нам с тобой снова не повезло, у меня… ну в общем, мне сегодня нельзя".

Несколько секунд прошло, пока я сообразил, что именно она имеет в виду. Наверно то же испытал Руслан, когда его невесту с брачного ложа унёс Черномор. Потом... как ни странно, я не испытал никакого разочарования, напротив, нервное состояние, владевшее мною в последние дни, внезапно исчезло. Я так ждал этих минут, так надеялся и мечтал о них, что во всём этом появился какой-то привкус "обязательности", что ли: нужно быть полными идиотами, чтобы не воспользоваться такой возможностью. А теперь сами обстоятельства освобождали нас от обязанностей, и мы были с Катюшей по-настоящему свободны. Я ничего не ответил и молча начал стаскивать с неё какие-то бесконечные одёжки, расстёгивать пуговички, что было не так просто в темноте, и если бы не Катина помощь, я бы уж непременно запутался. В темноте только угадывались смутные очертания её худенького, обнажённого тела с маленькими, торчащими в стороны грудками. Катеньку начала бить дрожь, то ли от волнения, то ли от холода; мы залезли под одеяло и как замёрзшие щенки прижались друг к другу.

Катина кровать стояла около окна, из него невыносимо дуло, ветер гулял по комнате. Я забрался с головой под одеяло и нежно целовал твёрдые сосочки, круглые, чуть солоноватые как морские камешки; утыкался лицом в ложбинку между грудей, проводил губами вниз по гладкой тёплой коже её животика, целуя каждый сантиметр желанного тела и чувствуя, как она подаётся мне навстречу.  Ну и что с того, что нам не удалось соединить наши тела! Мы испытывали в эти минуты такое единение душ, такое безграничное проникновение друг в друга, что, казалось, это и есть самое высшее соединение мужчины и женщины, от которого должно возникнуть, если не новое существо, то новая душа.

Но всё же мои попытки стащить с неё трусики Катюша решительно пресекала, в этом она была неумолима. Оставалось окончательно смириться и замереть, заключив  в объятья мою маленькую голенькую беззащитную девочку. Так мы и лежали, прижавшись, временами проваливаясь в дрёму; Катюша вздрагивала, засыпая, и я совершенно точно знал, когда она спит, а когда просто тихо лежит, всем своим существом впитывая мою нежность. Сквозь сон она спросила меня: "Милый, скажи, а не может быть так, что у нас будет ребёнок?" "Ну что ты, глупышка, с чего, это же невозможно, ты же знаешь, мы же ничего не делали "- ответил я. "Я знаю, это я так, на всякий случай спросила".  Вот, оказывается, о чём она думала всё это время.

Ночь прошла, наступил серый дождливый рассвет, за стенкой послышались голоса, по коридору застучали сапоги: народ повалил на завтрак. Нужно было вставать, одеваться и собираться в дорогу. Круг завершался. По дороге на поезд настроение моё резко испортилось. Я уже предчувствовал возвращение к старым проблемам:  неустроенности встреч, бесконечному сопротивлению матери, отсутствию всяческих перспектив нашей совместной с Катей жизни, во всяком случае, в обозримом будущем. Чем больше я об этом  думал, тем больше охватывало меня разочарование событиями минувшей ночи: опять всё так неудачно для нас сложилось, даже в самых благоприятных условиях мы снова упустили наш шанс. Я даже подумал, не схитрила ли Катя: может быть её страх перед возможной беременностью заставил её соврать? Не зря же она меня спросила. В душе ворочалось глухое раздражение, которое я с трудом подавлял. Будущее казалось унылым и безнадёжным.

Tweet