В общем, Иванов проснулся и понял, что ему больше не о чем писать. Он ощутил это очень отчетливо еще на грани сна и яви. А когда открыл глаза — так вообще.
Было не страшно, но как-то слегка пустовато внутри. Процесс избавления от иллюзий завершился пошлым и закономерным образом: за последнюю ночь из организма окончательно вытекли все страсти, порывы, рифмы, метафоры и гиперболы, какие там еще оставались. На окружающем мире плотной кисеей повисла обволакивающая стандартно-стерильная серость, и приснившаяся Иванову пьяная блядища, дышащая одеколоновым перегаром, была только лишним тому подтверждением.
Иванов сел, пнул ногой тапок и задумался. Эмоций не ощущалось. Он уже и забыл, когда испытывал сильные эмоции. В смысле — положительные сильные эмоции. Взять их Иванову было неоткуда. Конечно, без труда можно было словить прямо на улице охапку эмоций отрицательных — например, дав в морду милиционеру и попав за решетку — но кто же хочет отрицательных эмоций? Только мазохисты.

Мазохистом Иванов был, но давно, еще в юности. Он целых два года дарил однокласснице цветы, таскал за ней портфель, читал стихи и угощал мороженым. А потом ее лишил на матах девственности пьяный физкультурник, забыл вытащить, заделал двойню и загремел на нары.
С тех пор Иванов относился к девушкам с осторожностью. Но все же относился. Хоть и в меру. Он знал, что такое любить, и долгие годы тщательно лелеял в себе это чувство, потому что ему, как человеку творческому, постоянно нужно было поддерживать в себе некий огонек — такие бывают в водонагревательных колонках, и без огонька колонка нипочем не нальет вам горячей воды.

Сейчас же огонек скоропостижно канул в Лету. Подтвердила это и сломавшаяся зажигалка. Выскочил кремень. Иванов обеспокоился, не является ли эта потеря символической, и заглянул в семейные трусы. Кремень был на месте. Конечно, «кремень» — слишком громкое слово, но всё же мочиться это устройство позволяло вполне.
Иванов понял, что помимо заработка, который ранее черпался по зернышку из многих местных газет и журналов, он умудрился утратить потребность в любви — и решил по этому поводу выпить. Выпить было решительно не на что: деньги закончились вместе с сильными эмоциями. Иванов прикурил от спички, огладил любовным взглядом стоявшую на столе пишмашинку «Ятрань», вздохнул и снес ее в ломбард.
— Напился ты, — сказал вечером гном.
— Иди ты, — отмахнулся Иванов, укладываясь спать.
— Нет, ты зря это так, — наставительно заявил гном, залезая грязными ногами на подушку. — Запомни, что пьяным бабы дают реже, чем трезвым. Нормальным людям претит запах перегара. А, кстати, где твоя печатная машинка?
Иванов без слов спихнул его на пол и мрачно перебросил уставшее тело под стенку, наворачивая на себя одеяло. О бабах ему говорить не хотелось, о перегаре — тем более.
Гном был не его. Это в том плане, что Иванов его не заводил и не растил. Когда он разменялся с истеричкой-женой и въехал в однокомнатные 19 метров, гном уже давно ютился здесь в углу за кухонной плитой, но, правда, месяца три никак себя не проявлял. А однажды таки проявил: пришел в комнату и пожаловался:
— Ну ты алкаш, тебе всё равно. А я вот что-то… не знаю даже.
Иванов был с похмелья и гному в целом не удивился. Удивился только тому, как тот ловко сумел материализоваться прямо из воздуха. И еще удивился, что он, Иванов, сумел в данной ситуации не то что произнести — но хотя бы продумать такое неудобное слово как «материализоваться».
— Я вообще существо самодостаточное, ты не подумай, — продолжал гном, забираясь на холостяцкую ивановскую кровать, — но последние лет восемьдесят скучно что-то стало. Поговорить не с кем. Тут до тебя такие асоциальные наркоманы жили – о-о-о. Летали по ночам. Заманался я ихних розовых слонов потом в форточку выгонять… Но ты вроде парень неплохой, можно с тобой общаться. Только не пей много.
— Моменты разные бывают, — уклончиво попытался оправдаться Иванов.
Гном оживился:
— Что, женщина ушла? Муза покинула талантливого творца? Не вопрос, новую найдем. И вообще, если надо чего помочь — проси. Как новый хозяин — имеешь право. Только не материального. Материальное уже давно всё разворовано.

Иванов вспомнил опыт владения домашней собакой и приказал гному на кровать не лазить. Гном сделал вид, что согласился, и из-за плиты переселился в подкроватный угол — чтоб быть поближе к хозяину. Там он по ночам шебуршал как ёж, таскал какие-то объедки и прочий хлам: очевидно, вил гнездо. Иногда разговаривал на разные голоса или пел, причем препротивно, но Иванов его быстро от этого отучил посредством швыряния под кровать тяжелых предметов. В остальном гном вел себя спокойно, не буянил и старался не отсвечивать. Его не замечали даже нечастые гости.
Существом гном был не только самодостаточным, но и вовсе бесполым. Первичные, равно как и вторичные признаки различий у него отсутствовали. Задницу он все же имел, причем здоровенную, и на коробку гадил регулярно, но бороды у него не водилось. Да и вообще на гнома ивановский экземпляр походил весьма условно, скорее напоминал смесь лилипута-дистрофика с плешивым чебурашкой. Впрочем, свой внешний щуплый вид он объяснял тем, что является полукровкой от греховной связи немецкого гнома с французским полуэльфом, а дедушка у него — настоящий русский домовой. Ввиду отсутствия у гнома органов размножения Иванов не без основания считал весь этот генеалогический треп полной ахинеей, но в целом ему было совершенно плевать.
— Хватит бездельничать, — сварливо заявил гном на третий день бездуховного запоя. — Деньги нужно зарабатывать или не надо? Зачем ты машинку заложил, придурок?
— Я тебя сейчас пну, — бесцветно пообещал Иванов, нетвердой рукой сливая в стакан вчерашние водочные опивки.

В последнее время гном, опасаясь лишиться пристойной компании, стал много себе позволять. Учил жизни, морализаторствовал, рассказывал о пользе воздержания от спиртных напитков. Денег, впрочем, не давал. По ночам он тайком опрыскивал Иванова одеколоном, дабы хозяин не потерял раньше времени товарный вид, или, точнее, хотя бы товарный запах. Хозяину потом снилось советское детство и распитие «Тройного» за беседками в пионерлагере, а по утрам у него очень натурально болела голова.
— Ну вот какого рожна тебе надо? — цыкнул сын природы, осуждающе глядя, как двигается вверх-вниз колючий ивановский кадык. — Почему столь наплевательское отношение к собственному будущему? В твоем возрасте… Я не позволю в такого же наркомана превращаться, как предыдущие идиоты.
— Ты понимаешь, нет цветника благоухающего в душе моей. Иссяк живительный родник. Музы все оказались косоглазыми. Идеалы перестали быть идеальными. Неча восхвалять стало, не к кому стремиться.
— У тебя просто кризис среднего возраста. Это у всех бывает. Зря машинку профукал, точно тебе говорю.
— А, не болтай. Что мне теперь та машинка? Нет вдохновенья — нет и денег. Ничего, найду себе другое занятие…
— Давай лучше я тебе бабу найду…
— Уйди, — Иванов поплелся в ванную и там принялся с визгом стачивать с шеи пятидневную дикобразовую щетину.
Во время вечернего моциона, имевшего место в жухлой прохладе городского парка, гном к теме вернулся.
— Ты мне зубы-то не заговаривай, — сказал он, обдавая ухо Иванова запахом свалявшейся пыли. — Бабу тебе надо. Нехай вдохновляет, ну и всё остальное.
— Да надоели они, — вяло взбрыкнул Иванов, пытаясь стряхнуть надоедливого советчика с плеча, но тот держался цепко. — Тебе, придурку, не понять, что такое раскрутить бабу. Сначала познакомиться, потом прогуляться, потом ресторан, всё такое, умные слова, остроты, цветочки, втягивать живот и плечи пошире, подать руку из транспорта, а то и такси это самое… И чем больше они входят во вкус и привязываются, тем у тебя быстрее интерес пропадает. Никакой не осталось романтики, никакой былой пронзительности вот здесь, — он со вздохом похлопал себя по обтянутой футболкой безволосой груди. — И бегать за ними уже не хочется, доказывать что-то. На хрена? Одна усталость и трата времени. Стимула нет.
— Твоя инертность меня поражает. Это ненормально.
— Не нуди. Много ты сам понимаешь. До меня просто дошло, что всё это замкнутый круг. Вот познакомился ты с бабой, обаял, уложил, привязал. В смысле, к себе привязал. А дальше что, — дальше все ждут свадьбы. Все, кроме тебя. На кой мне это ярмо? Уже успел. Ничего положительного. Все бабы внутри одинаковые, снаружи тоже, а у моей еще и ноги кривые были.
— Устал он, понимаешь… Все ему одинаковые! Стимула ему нет! — кипятился гном. — А генофонд кто спасать будет, Пушкин?
Иванов попробовал пошутить:
— Ты б еще Майкла Джексона вспомнил. У него рожа посветлей, чем у Пушкина, хоть и без носа. На кой хрен нужен обществу такой генофонд.
— Природа обязывает человека стремиться к соитию!
— А тебя она к чему обязывает? Мозги мне соитить, хозяину своему?
— Саботажник! — затрясся гном. — Да ты просто импотент! Да, да, — взвизгнул он в самое ухо. — Пьешь много, вот и не встаёт у тебя! Просто признаться боишься!
Иванов вдруг обеспокоился. Одно дело — плевать на всё из идейных соображений, другое дело — когда не встает. А где тут причина, где следствие — черт его разберет.
— Эва закрутил…
Он присел на скамейку, закурил и задумался, туманно глядя на фланирующих туда-сюда по аллее красоток. В принципе, можно было потребовать от гнома, чтобы тот ответил за базар — а эта подкроватная тварь, как он давно уяснил, обязана была исполнять все его прихоти… Но уж такое геморройное это дело — снимать бабу и домой тащить… и еще неизвестно, кто из них при этом кому чего доказывает…
— Девушка! — заорал его, Иванова, поддельным голосом, не дождавшись развязки, подлый гном. — Вы так похожи на одну мою знакомую! Вас не Наташей зовут?
— Лидой, — обернулась та через плечо, заинтересованно приподняв пламенеющий уголок кумачовых губ. — А что, правда похожа?..
Среди ночи Иванов проснулся оттого, что гном ползал по матрасу и пребольно пихал его кулачком в бок.
— Проснись, скотина! — ругался тот. — Баба вон давно лежит без памяти, упилась уже. А ты!..
«А я?» — подумал Иванов и с замиранием сердца оттянул резинку трусов.
Член стоял, причем вполне бодро и нахально.
— Давай, давай! — подбодрил гном, недвусмысленно показывая корявым пальцем на раскинутые ноги его новой знакомой.
«Ну вот и всё», подумал Иванов с удовлетворением, щелкая отпущенной резинкой и снова проваливаясь в сон. «Никакой я не импотент, и нечего пугать своей болтовней».
— Ну ты, лишенец! — топал по наволочке, надрываясь, гном. — А дальше? Хоть бы вставил ей для порядка! Я ж специально с нормальными ногами тебе выбрал! Не косоглазую! Что это такое вообще?!
Иванов сделал вид, что добросовестно спит.
— Хр-р-р….
— Что хр-р-р? Что хр-р-р? Природа не простит тебе! — продолжал бесноваться мелкий сводник. — Сноб драный, что тебе опять не так? Да ты подрочи хоть разок на неё, мозги, что ли, очисти, а то скоро совсем крыша поедет!
— Отвали, — рявкнул Иванов, сшибая его кулаком далеко за кроватное быльце. — Кому сказано было лапами постель не пачкать…
Нокаутированный гном упал со сдавленным писком и тряпичным стуком, прополз метр по полу и в бессильном возмущении изорвал желтыми зубами попавшийся под руку упругий каучуковый шлепанец.

Утром девушки рядом уже не было. На полу отблескивали зеленым пустые бутылки от шампанского, из дверной щели тянуло лестничным холодком.
— Могла бы и дверь захлопнуть, — буркнул Иванов, закуривая и задумчиво щупая утреннюю палатку семейных трусов. Гном высунул всклокоченную голову из-под бахромчатого края покрывала, свисавшего почти до пола.
— Да ты же замок уже полгода починить грозишься! — он чихнул и вытерся рукавом. — Сколько можно! Избаловал я тебя, даже такую мелочь своими руками сделать не можешь! Неудачник, бля! Машинку пропил! Будущее свое на литр водки сменял! Пидор ты, вот ты кто!
— Слушай, — сказал Иванов устало, — как же ты меня заебал! Катился бы ты, дружище, на хуй!
Гном сконфуженно замолк, ощутив четкое намерение удрать обратно под кровать, но ослушаться, вопреки всем своим предубеждениям, не сумел.
Такова была его природа.
— А что, — пропыхтел он через десять минут. — Это даже интересно. Я хоть существо и бесполое, но… всё же, должен отметить, что… э-э-э… Слушай, ну отпусти… Ну дай передохнуть, ну я тебе сто рублей дам, у меня есть. Ну хорошо, двести, двести дам! — взвыл он еще спустя минуту. — Не хочешь двести рублей?! ТРИСТА, ТВОЮ МАТЬ!!! ПЯЦОТ!!! ААААААА!!!!!
В обед Иванов пошел в ломбард и выкупил свою машинку. Плюс к этому приобрел пачку любимой бумаги А4. А заодно, сославшись на обветренность губ, отоварился в местной аптеке вазелином.
Деньги у него теперь водятся регулярно, а писать… да господи, с деньгами писать всегда о чем найдется.

27 июля 2005 г.

Tweet