Я то, что смотрит к вам в окна. Я живу там, где кончается стекло, но еще не начинается мир, который вы видите из окна. Вполне возможно, что я пыль на ваших стеклах. А может быть то, что вы называете духом. У меня нет собственных знаний – тех, которые я получил бы без вашего хотя бы мимолетного участия, поэтому я не знаю кто я. Я – безликое и непонятное Оно, которое даже не может на вашем языке рассказать о себе, не привязывая себя ни к мужскому, ни к женскому роду. Моя жизнь это - медленная смена окон. Как улитка, я переползаю от одного окна к другому, задерживаясь только для того, чтобы заглянуть в них. Заглянуть, всмотреться и снова к следующему. Это единственное, чем я занимаюсь - смотрю в ваши окна. Наблюдаю за тем, что я называю Обстановка. Если попытаться объяснить, что я вкладываю в это слово, мы неизбежно упремся в ваш мир. В окружающее вас. В те бесчисленные предметы, которыми забиты ваши комнаты. В те, которые вы любите и ставите на самое заметное место, например, на телевизор, и те, о которых забыли, и  теперь они пылятся по углам, под шкафами, и даже те, которые вы ненавидите и оставили ненадолго, чтобы, при первом же удобном случае выбросить. Я рассматриваю их. Но не каждую вещь в отдельности. Нет. Я смотрю на всю  совокупность вещей, их взаимное расположение, их состояние. Я всегда понимало, то это только маленькая частица вашего мира, неспособная даже отразить его. Это - только жалкое преломление того огромного, неизвестного мне мира, прошедшего через  вас, ваши тела, чувства, мысли, характер, через все, что составляет вашу сущность. Мир, преломившись в вас, словно в призме, оставляет свой отпечаток в ваших комнатах. Этот отпечаток я и зову Обстановкой.

Мое состояние, когда я заглядываю в ваши окна, наверное, можно передать словом созерцание. Я конечно не уверено, что это слово может полностью объяснить, что со мной происходит, когда Обстановка в очередном окне появляется предо мной. Но ведь во мне нет уверенности, что вообще есть возможность полноценно передать мои мысли вашим языком, что не будет что-то потерянно при переводе, что понятия о вашим мире восприняты и использованы мною правильно. Например, несмотря на то, что я прекрасно понимаю такое понятие, как время, прочувствовать его до конца я все же не в состоянии. Моим мерилом времени является окно. Два окна назад, сто, двести. Продолжительность созерцания не одинаково. Я смутно осознаю, что в это окно я смотрело очень мало и, по какой-то причине, будь-то неожиданной приход людей, или просто Обстановка показалась мне неинтересной, созерцание было прервано. Но у меня нет возможности сказать, сколько именно времени оно отняло. Не могу сказать: «Хм. Я смотрю в это окно уже два часа, пора бы и дальше». Я не ощущаю времени. Многие обстановки успели смениться передо мной, много рождений я наблюдало:  видело как рождались окна, обстановки, люди.  Наверное, так можно рассказать о моем возрасте.

Я вижу всю Обстановку, даже те детали, которые для вас слишком мелки и незначительны. Глядя на то, как небрежно висит на стуле болезненно красный шарф, как глупо выглядит книга, раскрытая и почему-то забытая под кроватью, как замысловато скручены на столе колготки, как медленно портится на шкафу половинка крекера – я открываю для себя мир. Но я не ограничивало себя только бездумным созерцанием. Я домысливаю причины подобного расположения вещей, строю различные гипотезы, выстраиваю схемы, просчитываю движения предметов и вас. Далеко не всегда я придумывало удовлетворяющее объяснение, ведь рано или поздно окно мне надоедает, и я медленно переползало к следующему.

Я жило, медленно пролистывая окна. И однажды, среди череды окон я увидело странную комнату: почти на всей противоположной окну стене была нарисована картина. Изображенная  улица, старенькие дома с окнами, в которых можно увидеть кусочки Обстановок, трамвайчик, спешащие куда-то люди, деревья  и птицы. Художник изобразил на стене вид из окна с вашей стороны.  Я так увлеклось картиной, что совсем не заметило, как в комнату вошел человек. Обычно я ухожу, когда в обстановке появляются люди. Не потому что мне страшно - ухожу оттого, что люди неизбежно изменяют Обстановку. Хоть чуть-чуть, но делают её другой, и чтобы не начинать каждую секунду созерцание заново, я двигаюсь к следующему окну, задерживаясь разве что на мгновения - запомнить то, что люди еще не успели изменить. На этот раз человека я не заметило: когда я обратило на него внимание, он уже почти подошел к окну. Я посмотрело на него с досадой, и тут человек спросил:

- Что ты там делаешь?

Я рывком перешло к следующему окну. Когда люди волнуются, они говорят: бешено стучит сердце. Мне тогда показалось, что во мне застучало все. То, что можно было бы назвать дрожью, наполнило меня. Я испугалось. Мне почему-то показалось ужасно страшным то, что люди могут видеть меня и даже пытаться со мной заговорить. Не задерживаясь, я перемещалось от одного окна к другому, пока не успокоилось. А когда успокоилось, меня посетила неожиданная мысль – вернуться. До этого мне вполне хватало тех воспоминаний, которые хранила моя память. Даже удивительно, почему раньше мне не приходило это в голову? И, вдруг, сейчас, несмотря на необъяснимый страх, захотелось вернуться. У меня нет возможности заглянуть в окно, комнаты появляются  передо мной сразу и полностью, это, наверное, можно сравнить с тем как вы, люди закрываете глаза: закрыли – все исчезло, открыли – появилась новая комната. Я медленно, намного медленнее, чем обычно, начало перемещался к окну с картиной. Мне повезло. Человек стоял ко мне спиной. Он принес откуда-то лестницу и теперь у самого потолка рисовал небо. Раньше я не заметило, что неба на стене почти не было, словно от гигантского полотна картины был оторван целый кусок. Я немного посмотрело на художника, а потом переключилось на созерцание картины. И снова увлеклось, пытаясь разглядеть мелкие и зачастую непонятные  детали.

- Не пугайся, - вдруг я услышало голос художника.


Оторвав взгляд от картины, я посмотрело на человека. Он сидел на лестнице, курил сигарету и глядел на меня.

- Не пугайся – повторил человек. – Ты что там делаешь?

Я промолчало. Единственное, что я смогло придумать в ответ, это сказать что живу. Но отвечать подобным образом мне показалось глупым.

- Ты там живешь? Да? – Человек затушил сигарету и спустился с лестницы. – Ты слышишь меня?

Я кивнуло.

- Ты действительно там живешь? – Он подошел к окну.

Я кивнуло опять.

- А можно я загляну к тебе? – спросил он.

Я попыталось представить, как это - заглядывать ко мне, - и не смогло ничего вспомнить кроме окон и обстановок в них.

- Можно? – еще раз спросил он.

Я пожало плечами. Человек открыл окно. Внезапно меня потянуло вовнутрь. Я закричало и попыталось зацепиться за оконную раму, но мне не хватило сил, и я буквально вывалилось на человека, больно ударившись лбом об его подбородок. На несколько мгновений я потеряло ориентацию, и очнулось на полу. Человек сидел рядом и смотрел на меня.

- Ты в порядке? - спросил он.

Я кивнуло, он протянул мне руку. Я посмотрело на неё и, ничего не говоря, встало. Мне даже почему-то стало смешно, что я боялось человека. Во мне что-то изменилось. Раньше казалось, что между мной и людьми пропасть, а не хрупкое стекло, но сейчас я поняло: между нами нет даже стекла. Только воображаемая граница, которую я выдумывало само. Я посмотрело на человека и повернулось, чтобы подойти к картине.

- Подожди! Ты кто? Откуда? Как тебя зовут? – услышало я. Я еще раз посмотрело на него, и ответило:

- Я то, что смотрит в окна.

- Тебя так зовут?

Я улыбнулось.

- Разрешите  посмотреть на вашу картину? Меня она заинтересовала.

Он взглянул на картину.

- С одним условием. Я напишу ваш портрет.

Я пожало плечами и направилось к картине.

На картине был изображен утренний город. Маленькая улочка, скорее переулок из жмущихся друг к другу двух- и трехэтажных домов, над которым нависали огромные тени невидимых высоток. Три тени падали на переулок, словно полосы, и в месте своего падения превращали мир в нечто странное. Если на солнце все было обыкновенным: прохожие - обыкновенными людьми в разноцветных одеждах, может только немного преобладал, видимо, модный синий цвет, то в тени лица прохожих бледнели, становились невообразимо скучными, с черными провалами вместо глаз, а одежда претерпевала изменения: из нутра шелковых мужских рубашек проступали хлопковые, неизменно белые, из коротких ситцевых платьев наружу проникали черные шерстяные юбки и серые кофты. Слева на груди у людей появлялись маленькие таблички, на которых без сомнения должна была быть написана должность и фамилия владельца, но из-за невозможности изобразить такие мелкие детали таблички были оставлены художником одинаковыми -  матово-серыми. Из-за подобных превращений больше всего страдали женщины: даже мне идентичность их одежд резала взгляд, а строгое, одинаковое каре их причесок вызывало дрожь.

Метаморфозы эти не происходили мгновенно, как только человек попадал в тень. Граница превращения была нечеткой, и сказать, через сколько шагов у человека начинала проступать тень, а когда под воздействием света возвращались ярки цвета, не представлялось возможным. Меньше всего изменениям подвергались автомобили, которые проезжали по мостовой. Я предположило, что чем больше скорость, с которой проникают предметы и люди в тень, тем быстрей она растекается по ним. Но среди пешеходов я увидело нескольких, которые в самом центре светлых полос были безукоризненно серыми,  будто тянули за собой эту тень. И наоборот, яркие пятна платьев и рубашек в самом сердце тени. Видимо, вместе со скоростью на метаморфозы влияло некое свойство самих предметов.

По переулку проходили трамвайные рельсы - они тоже страдали от тени. На свету рельсы извивались, словно два ручейка, условно сохраняя параллельность только в направлении – не более; а по сути, были абсолютно самостоятельными, иногда угрожающе расходясь, а иногда - не менее опасно стремясь пересечься. В тени же рельсы становились прямыми и строго равноудаленными. По этим рельсам, прямо в тень, въезжал голубой трамвай с надписью «ЦИРК», облепленный огромным количеством разноцветных воздушных шариков, привязанных ко всему, к чему можно только привязать. Та часть трамвая, которая уже въехала в тень, исчезла, пропал вагоновожатый и часть передней двери. Мне почему-то стало страшно, что трамвай пропадет в тени навсегда и больше не появится в свете.

Только дома оставались почти неизменными. Только окна их в тени были черны и пусты, а в свете блестели, отражая солнце.

- Я назвал эту картину «Утро» - услышало я художника и посмотрело в его сторону. – Не двигайся. Я почти закончил.

Я опять отвернулось к картине.

- Почему утро?

- Только утром на этот переулок ложатся такие длинные тени.

- То, что нарисовано на границе, правда существует?

Не отрываясь от картины, человек задумчиво проговорил:

- Все придуманное, написанное, нарисованное или воплощенное каким-либо способом, существует. Все, что получило своё воплощение на бумаге, стене, на пленке – уже реально. Другое дело, что в той жизни, которую мы называем реальной, мы – люди – не сталкиваемся с подобным. Вот, например, ты разговариваешь со мной и этим подтверждаешь свое существование, но сколько других не существует для меня только потому, что не заговорили со мной? Не отказывать же мне в возможности существования тех других, основываясь только на том факте, что я по какой-то причине не являюсь для них интересным собеседником? Не будет ли чересчур самонадеянным ставить себя в центр мира, который возможно даже не осознает моего существования? То, что нарисовано мной, может быть выдумкой, но может быть и озарением или, если угодно, прозрением. Мы же с тобой разговариваем? И нам не нужно доказывать друг другу своё существование, хотя мне наверняка пришлось бы доказывать другим реальность нашей беседы. Особенно если учесть, что я даже не знаю, с кем разговариваю.

Человек отложил кисти.

- Готово.

- Я могу посмотреть на картину?

- Нет, на неё еще нельзя смотреть. Я нарисовал только вас. Картина еще не закончена.

- А когда она будет закончена?

- Завтра, наверное. Я медленно работаю. Болезнь, - он развел руками. – Никак в себя не приду.

- В таком случае мне пора, – сказало я.

- Когда мы с вами встретимся? Или вы не хотите смотреть картину?

- Ну почему же - я любопытно. Я вернусь. Позже.

Я пошло к окну, мне захотелось схитрить и все-таки взглянуть искоса на картину, но человек, как бы невзначай, закрыл её собой. Усмехнувшись, я вышло из этой Обстановки. Человек закрыл за мной окно.

Впервые в жизни меня тяготило созерцание Обстановок. Или может лучше называть их Пейзажем? Для вас обстановка квартир никак не может быть Пейзажем. Она не является изображением внешнего мира, как, например, изображения маленького утреннего переулка. Обстановка - это ваш внутренний мир, самое его нутро, отгороженное стенами. Это ваш портрет, на котором нарисована жизнь, без ретуши фасадов и парадных подъездов. Но для меня внутренность ваших квартир - мой внешний мир, в котором вместо усталой заснеженной голубятни – клетка с кенаром, вместо магистрали – коридор, вместо пляжа – незастеленная кровать.

Как ни странно во мне забурлило тщеславие. Я представляло себя не просто механическим кем-то, безлично перебирающим обстановки, а неким снобом, зрителем-собирателем пейзажей, коллекционером картин, на которых изображены виды в окнах. Мой мир неожиданно обрел не то чтобы смысл, а некий еле уловимый оттенок, новую грань, благодаря которой жизнь моя получила эстетический стимул. С новым энтузиазмом я начало рассматривать ваш мир. Теперь меня интересовало другое. Экспрессия неожиданной композиции мебели волновало больше, чем разгадка, почему письменный стол расположен посреди комнаты. Я поняло, что раньше мои созерцания были пустыми. За всеми этими открытиями я забыло о художнике и вернулось в комнату с картиной нарисованной на стене нескоро.

В комнате появилась мебель, ковер. Вещи расползлись по комнате, оставив свободной только стену, на которой был нарисован пейзаж. Какой-то непонятный и противный запах стоял в ней. Было темно. На диванчике спал художник. Я подошло к нему и прикоснулось к его лбу. Но он даже не пошевелился. Тогда я толкнула его. Он что-то пробормотал и перевернулся на другой бок. Я рассердилось и затрясло его.

- Машка… ну отстань… - сказал он и попытался оттолкнуть меня.

Я затрясло его еще сильнее.

- Отстань от меня! Я сплю! – крикнул он и повернулся ко мне. Было темно, но  даже в темноте я не походило на Машку. Он попытался сесть, но у него это получилось плохо.

- Ты кто? – спросил он. – Как ты попала ко мне?

- Через окно. – ответило я и помогло ему сесть.

- Через окно? Что тебе нужно? – настороженно спросил он

- Ты обещал показать мой портрет.

- А, так ты Машкина подружка. Как там тебя – Света или Оля? Чертова голова, - застонал он. – Зачем в окно то было лезть. Да еще ночью. Пришла бы завтра, показал бы я тебе твой портрет. Или тебе хочется побаловать меня? – он как-то мерзко усмехнулся и схватил меня за руку.

- Меня зовут по-другому. Вспомни, я то, что смотрит в окна.
Он отпустил меня, неловко встал и, пошатываясь, пошел к противоположной стене. Зажегся свет.

- А. Я помню тебя, – Он стоял, шатаясь. – Хотя иногда мне казалось, что забыл. Твой портрет я написал почти два года назад. И давно уже продал. Ты уж прости – но я не дождался. Не знал, что придется ждать новой встречи два года.

- Два года это долго? – спросило я.

- Даже не знаю, что тебе сказать. Для меня, да. А для тебя как видимо… ну ладно.

- Жаль, что у вас нет моего портрета, - я пошло к окну.

- Подожди! У меня нет картины, но есть репродукция. Я покажу её. Пойдем. Она должна быть в чулане.

Я пошло за ним в маленькую комнату без окон, буквально забитую картинами, книгами, рамами и непонятными свертками. Он долго рылся пока не достал откуда-то сверху большой альбом, раскрыл его  и протянул мне.

На синем фоне была изображена женщина в длинном, до пят, платье. Перед ней прямо в воздухе висело раскрытое окно, а рядом, совсем недалеко, еще одно, на этот раз закрытое, чуть дальше – третье, потом еще, и дальше до бесконечности - висели окна. Женщина держала в одной руке кисть, а в другой палитру. Она смотрела в окно, как будто оценивая, какого мазка еще не хватает. А из окна смотрел художник.

- Кто это? – спросило я.

- Это ты, – ответил человек.

- Разве я женщина.

- Самая прекрасная.

- Я не могу быть женщиной.

- Откуда ты знаешь? – спросил он. – Ты самая прекрасная женщина. В которую можно влюбится, которую можно хотеть по-настоящему.

Я задумчиво смотрело на картину и не обратило внимание на то, что он подошел ко мне ближе.

- Почему у меня в руках кисть? Художник же ты.

- Ты тоже художник. Я нарисовал тебя на этой картине, а ты нарисовала меня в этой жизни, – он подошел еще ближе. – Ты прикоснулась ко мне и изменила меня, – значит, ты тоже художник.

- Я сегодня сделало два открытия, – сказало я иронично. - Я оказывается женщина. И даже изменяю мир. Прости, человек, мне надо подумать над этим, – я развернулось, чтобы уйти.

- Подожди, - сказал он. – Подожди. Я знаю, тебе будет сложно меня понять, но я должен попытаться. Я не могу тебя отпустить. Ты то, что мне необходимо. Я сейчас пьян и путаюсь во всем, поэтому сумбурно говорю, но ты должна понять, ты необходима мне. Знаешь, я одно время думал, что ты муза? Ты слышала о них, это богини искусства,  которые приносят людям вдохновение. Твое посещение разбудило во мне то, что дремало до этого. Если раньше прозрения посещали меня редко, и были смутными и нечеткими, то после тебя мир стал являть мне себя так... Так. Так странно… Я увидел мир по-другому. Он стал красочней, стал живым. Но потом это виденье стало постепенно уходить, меркнуть. По мере того, как я стал забывать тебя, я становился все более слепым. Я все больше становился тем, кем был раньше. Ты конечно не муза, ты нечто большее – в тебе и вдохновение, и прозрение, и черт знает что еще. Только дотронувшись до тебя, я приобрел ясность. Останься, ты мне нужна. Пожалуйста.

Я посмотрело на него недоуменно.

- Я то, что смотрит в окна. Мне пора идти.

- Останься!

- Нет.

Он опять схватил меня за руку.

- Останься!

Я попыталось выдернуть руку, но он держал меня крепко. Я дернулось, чтобы второй рукой вырвать захваченную руку, но он перехватил и её, а затем потянул меня к себе. Испугавшись, я попыталось еще раз вырваться, но не удержалось на ногах и повалилось на пол. Он упал сверху. Мы начали молча драться. Он, тяжело дыша, пытался прижать меня к полу и оттянуть подальше от двери. Я пыталось добраться к двери, в ужасе понимая, что в комнате нет окна, а значит, нельзя убежать сразу. Нужно еще выбраться из чулана и только потом бежать к спасительному окну. Мы мешали друг другу, на нас падали какие-то вещи. Картины. Я неожиданно обнаружило, что умею царапаться. Крутясь по полу, как маленький смерч, мы разрушали Пейзаж этой комнаты, превращая его в какую-то похабную кучу мусора. Избавление пришло ко мне неожиданно: мы задели какой-то стеллаж, и на художника упало что-то тяжелое. Он обмяк. Я выбралось из-под него и, убежало, громко хлопнув за собой окнами…

Прошло очень много времени, прежде чем я вернулось в ту комнату. Я не очень хорошо разбираюсь во времени, но могу догадаться, что с момента моего бегства прошло очень много времени. Художник поседел и стал совсем старым. Комната наполнилась ветхими и пыльными от затхлости предметами. Художник сидел в инвалидной коляске и смотрел на меня.

Я вернулось потому, что однажды увидело картину художника. Вернее, его автопортрет. Он изобразил на нем себя, распятого на оконной раме. Две маленькие форточки наверху и два больших окна внизу образовывали крест, к которому о себя и прибил. Склонив голову на левое плечо, художник смотрел на кого-то, о присутствии которого намекала тень, ложащаяся под ноги распятому. За окном был изображен тот самый переулок с первой картины.


Художник сидел в инвалидном кресле и смотрел в окно. Я не стало заходить, а просто присело рядом с ним.

- Привет!- сказал он. – Я должен попросить у тебя прощения.

Я кивнуло.

- Тебе, наверное, не понять, но у нас – людей - иногда бывает какая-то непонятная жажда – жажда чего-то. И она толкает нас на безумства, о которых мы можем жалеть всю жизнь. Прости.

Он замолчал, у меня тоже не было слов. Мы немного посидели в тишине, пока я наконец, не высказало то, что давно не давало мне покоя.

- Ты тогда назвал меня художником. Но не тем художником, который пишет картины, а художником, который пишет жизнь. Знаешь, сейчас я согласна с тобой, хотя тогда эта мысль показалась мне глупой. Действительно, прикасаясь к миру даже на мгновенье, я изменяю его. Кстати, надеюсь, ты не сильно пострадал от моего прикосновенья?

- Наверное, нет. Я же не знаю, как могло быть иначе. Я известный художник, не знаменитый, но пусть так. Знаменитыми становятся после смерти. Я богат. Любил и был любим. Не все, конечно, было гладко. Но по-другому видимо нельзя.

- Я рада, - сказало я, и внимательно посмотрело в его глаза. – Я также поняло, что когда я касаюсь тебя, ты тоже касаешься меня. Ты такой же художник жизни, как и я.

- Значит, я тоже художник, который рисует жизнь? Только специализация у нас разная. Ты то, что смотрит в окна. А я то что, смотрит из окон. – сказал он и весело рассмеялся.

Я молча взяло его за руку. Я простило его. А может быть, и простила…

Tweet