Он был зачат ради расширения жилья. И появился он трудно. Акушеры-садисты раскроили его мать до пупка, чтобы выловить его дрожащее тельце в кровавой каше последствий преждевременного рождения людей.
Он не хотел в этот мир. Там, где он находился последние семь месяцев, все было для него, ради него, во имя него. Можно было бы назвать его прежнее теплое обиталище коммунизмом, только его отец ненавидел коммунизм, несмотря на должность партработника, и всю жизнь в душе носил пейсы. Да и его мать не признавала неиудейских идей.
И вот, его насильно выдернули из обжитого мирка, прищемив стальными щипцами еще хрупкую недоношенную голову. И тогда он закричал. От ненависти к людям, лишившим его безмятежности и покоя. Он кричал пронзительно, долго, выблевывая из беззубого рта остатки операционного вмешательства.
Толстая акушерка с бородатыми ногами приподняла новорожденного, чтобы лучше разглядеть его первичные признаки.
- Хлопчик, вроде? – неуверенно сказала она, пыхнув беломориной, зажатой в кровавых прорезиненных пальцах.
Впоследствии папа с мамой, на удивление всей родне, наотрез отказались делать ему обрезание, и прятали друг от друга глаза, когда кому-нибудь из них выпадал черед присыпать тальком промежность своего дитяти.

Так он и рос. С родовой травмой сомнений в своей половой принадлежности.
Позже эти сомнения проявлялись все чаще, а к периоду сортирных мастурбаций укрепились бесповоротно.
В школе его почти не били: сверстникам было неинтересно пинать его раскисшую задницу, не получая при этом не то что никакого отпора, но даже замаскированных проявлений неудовольствия. Поэтому его просто держали за ничто. А какое к ничто может быть отношение?
Он отзывался на кличку Котях и не видел ничего предосудительного в том, чтобы пару минут подержать в своей полости рта содержимое ширинки самого отъявленного школьного хулигана. Это содержимое отвратно смердело, но смех с любопытством созерцавших такие сцены однокашников скрашивал все неудобства: хотя бы так, в прокуренном школьном клозете, к нему проявляли интерес.
Перелом произошел только на первом курсе третьесортного нефтехимического вуза, куда его взяли по настойчивой протекции отца. Именно тогда он окончательно разобрался в себе.
- Я особенный! Я не такой как все! Я уникальный! – кричал он, оставшись дома один и сняв трусы перед маминым трюмо.
Именно тогда он понял, что самодостаточен. Эта мысль взорвалась в его мозгу обжигающим гейзером нефтяного месторождения. Перемешавшись с прописной истиной, внушаемой матерью (о том, что если ты чего-нибудь не имеешь, то это всегда можно купить), мысль о собственной исключительности разорвала на куски все его прежние представления о жизни.
Он стал ярым комсомольцем, отрастив и в своей душе пейсы, и планировал после окончания вуза пойти по партийным стопам отца. Но, следуя заветам матери, вечерами он фарцевал, выпрашивая у иностранных туристов поношенные джинсы или горсть жевательной резинки, чтобы впоследствии выгодно перепродать падким на заграничные красивости соотечественникам.
Когда настал его черед защищать Родину, он от этой почетной обязанности с гордостью отказался, спустив исподнее перед обомлевшим врачом. Врачи не знали как классифицировать увиденное, собрали консилиум, и на всякий случай признали его негодным к строевой.
К доблести родителей, они никогда, даже между собой, даже шепотом в полуночной спальне, не обсуждали его уродство. И не давали поводов своему отпрыску хоть на мгновение ощутить себя неполноценным.
И он не ощущал. Когда его коллеги по фарцовке взяли всю власть в стране и стали расчленять народное достояние, он оказался неподалеку. Он намалевал красной краской слово «Банк» на металлическом гараже отца и установил его на главной площади. Мало кто знал, что именно через этот гараж проходили все финансовые потоки страны, оставляя его обладателю фантастические комиссионные. Мало кто тогда мог предположить, что голодные бунты на заводах, забастовки шахтеров и электромонтеров, многомесячные задержки пенсий и зарплат напрямую зависели от незатейливых манипуляций под покровом размалеванного гаража. Когда заматеревшие фарцовщики разделили между собой все заводы, газеты и пароходы некогда могущественной страны, и ему перепало с лихвой.
К тому времени он уже перестал ходить пешком, и даже когда присаживался на свой инкрустированный изумрудами унитаз, его оцепляла свита крупных парней с не сулящими окружающим ничего доброго лицами.
В силу своей исключительности, он не был озабочен поиском внимания прекрасной половины человечества. И это давало ему основное конкурентное преимущество в делах. Он не тратил своих сил на пустопорожнее стояние с букетиком под окном возлюбленной, не расходовал свое красноречие на завоевание сердца избранницы, чтобы сорвать сладостный украдкой поцелуй, не распалял энергию на бои под влажным от пота одеялом, когда наградой победителю – стон удовольствия любимой… Нет, всего этого он счастливо избежал. Что дало ему силы с утроенным рвением выкачивать полезные недра страны и продавать их за рубеж.
Когда имиджмейкеры посоветовали ему жениться, он безропотно последовал совету: купив на конкурсе красоты самый длинноногий экземпляр. Когда посоветовали завести детей, он завел. И не притронувшись к своей законной половине. Жена, разрешившись от бремени, еще долго вглядывалась в лицо новорожденного, пытаясь угадать в нем характерные черты: то ли шофера, то ли начальника охраны, то ли повара – балагура и весельчака.
Его повсюду окружали десятки взволнованных женщин, каждая из которых в душе лелеяла одну-единственную мечту: как останется с ним наедине, как вцепится своим алчным ртом в распахнутый зев его ширинки, как высосет дотла все его юркие, хвостатые миллионы. Ну, и конечно, как получит за это домик в предместье Лондона или, на худой конец, океанскую яхту.
Но никто из фавориток так ни разу не увидел его без одежды. Они, правда, сочиняли нелепицы, рассказывая подругам, как испепеляли его своей страстью. Но это было вранье. Он любил только себя, справедливо рассудив, что никто, как он сам, его так полюбить не сумеет.
И только оставаясь наедине с собой, он чувствовал себя так же, как когда-то в материнской утробе: где все было для него. Только для него одного. В такие моменты он воспламенялся внезапным желанием: желанием сильным и неодолимым.
Он раздвигал ноги и, руководствуясь правилом буравчика, буднично поглаживал свой изогнутый пульсирующий орган, у которого в природе не было иного предназначения, кроме как окроплять желтым снег или делать детей. Он, прикрыв в вожделении веки, ввинчивал этот отросток знакомым, манящим путем: туда, где пониже мошонки, у него открывалась еще одна полость, которой не бывает у мужчин, но которой с рождения располагает каждая наследница Евы. Эта полость с усердием хищной рыбы вбирала в себя долгожданный подарок.
- Я уникальный! Я самодостаточный! – шептал он, прерывисто дыша, пока из его груди не вырывался стон: стон нахлынувшей удовлетворенной слабости.
Да, он был уникальным – ему не грозили всякие болячки, которые случаются от любви: французский насморк, прыткие насекомые, или синдром иммунного дефицита. Еще в институте, изучив книги, он понял, что и риск самостоятельного материнства ему не грозит, поскольку ежемесячные женские недомогания обошли его исключительный организм стороной.
Но какой прок от самодостаточности, если о ней так никто не узнает? Ему стало мало яхт, бронированных лимузинов, лыжных уик-эндов в Куршевеле. Он захотел, чтобы его самодостаточностью восхитилась вся страна. Восхитилась самозабвенно, до слез.  
Имиджмейкеры его отговаривали. Они говорили, что если ты хапнул заводы, газеты и пароходы, то это не дает тебе шансов на самозабвенную любовь всей страны. Да и не титульное происхождение – отнюдь не плюс. Но он не верил.
Когда его заковали в наручники, он все еще улыбался: он представлял, как скоро выйдет из застенков. И как его на руках понесет к трону вся страна: на Руси испокон веку любили убогих и страдальцев.
Бывшие коллеги по фарцовке, которые собственноручно наделили себя античным титулом «олигархия», отказались его навещать, и передачек ему не носили. Губастый банкир с ликом уставшей свиньи, шепнул напоследок:
- Вот ты и отымел сам себя. Мы тоже все исключительные, но мы же молчим?

Тюремный лейтенант обескуражено выводил шариковой ручкой скупые строки рапорта: «Доставленный гражданин имеет признаки обоих… обеих…». Лейтенант хотел написать «полов», но не нашел подходящего сочетания. Тогда он зачеркнул написанное, и начал с новой строки: «При медицинском осмотре у гражданина(ки) обнаружены одновременно мужской половой член и женский половой чле…». Лейтенант раздраженно вырвал страницу, и на новой написал без обиняков: «Доставленный оснащен пиздой и хуем в рабочем состоянии. Однако ввиду того, что отождествляет себя с мужским полом, помещен в мужской изолятор. Дата. Подпись.».
Прожженные урки приняли его «на ура». «В шестой крытке пархатый Додик с бабьей лоханкой» – в мгновение ока разнеслись малявы по тюрьме.
И тогда он в полной мере ощутил народную любовь. Эта любовь проникала в него через все его жизненные прорехи, включая дополнительную. Он трудился круглосуточно, без сна, без отдыха, наблюдая сквозь зарешеченное окошко за бескрайними очередями тюремных бушлатов, страждущих его самодостаточности.
- Я особенный! Я уникальный! – кричал он в мыслях, потому что его рот был бесконечно занят.
И немножко жалел, что эта всенародная любовь не принесет ему никаких дивидендов.
- Ну почему? Почему все они лишены избирательных прав?..

© Анархуйст, 2005.

Tweet