Вот я бегу по высоким залам аэропорта, толкаю раздраженных ожиданием людей, спотыкаюсь о звенящие алкоголем, пакеты из «duty free», в голове весьма и весьма не нормативно. Потом насытилась не только рубашка на спине, но и новые полосатые носки. Я очень сильно опаздываю.
Передо мной шатко и быстро движутся головы носильщиков в бейсболках, бойкие глаза газетоторговцев, хмурые фуражки милиционеров, красные и зелёные коридоры, тележки, бирки, пробки и жвачная фольга на гранитном полу.
Мне бы очень не хотелось, что бы вы узнали, как закончится эта история.                                                                                                       Скоро я сяду в кресло красной кожи в передней части серебристо-пузатого Боинга. Закажу у стюардессы сто грамм джина и буду пялиться на суетящихся под отягощенными керосином крыльями авиаинженеров с рациями, на отъезжающие налегке мясистые топливозаправщики, юркие машины с мигалками, на проворных униформенных человечков, обременённых неведомыми мне профессиями.
Вот я уже почти вижу, как ловко работает мускулистый грузчик, мой старый знакомец Валера – усатая гроза кроссвордов и отчаянный потрошитель чемоданов, трудился он, конечно, на международных рейсах. Это ему я позавчера передал мою желтую контрабандную сумку с черной надписью «Adidas». А сегодня Валера, минуя вялые таможенные органы, забросит её в багажное отделение, и я полечу в Алматы. Билет в бизнес-класс я заказал ещё неделю назад.
Через три часа полёта, просверлив воздушные недра, самолёт взвизгнет двумя парами своих толстых шасси по горячему алма-атинскому асфальтобетону и я, вдохнув душный азиатский воздух, приступлю к исполнению своего плана. Интересно, различу ли я запах дынь или абрикосов в керосиновом чаду на лётном поле и вообще, какая у меня будет стюардесса? Хорошо бы тугой сплав из тоненькой блондинки и шатенки в соках.                       Или неплохо было бы кого-нибудь из местных. Но, посмотрим, - сюрприз в такого рода ситуациях - вещь всегда приятная; надеюсь, курносых толстух там не держат.  
Да, улететь, забыть за двадцать лет основательно присмотревшийся, залапанный  город… Эх, столица, как же ты мне надоела, родимая!  
Нет, я, конечно, выезжал, путешествовал, не подумайте, студнем лежачим никогда не был. Отпуска, командировки - это всё положено, всё как у порядочных человеков.                              За эти годы я побывал на всех континентах, кроме, конечно, Австралии. Туда мне пока накладно. Но, ничего, скоро разбогатею, да и гонорар, надеюсь, будет подпитывать.
Но, всё ж, как и работу нужно менять хотя бы раз в пять лет, мы же всё-таки не японцы какие-нибудь, так мне кажется, нужно с такой же частотой менять себе и города.          Иначе… а что иначе? Да, в общем-то, и ничего. Некоторые и моря ни разу в своей жизни не видели, и нечего, живут себе, нимало не тужат. Про работу мне постоянно твердит один мой друг, который сам уже вот как восемь лет сидит за одним и тем же рабочим столом, - только компьютеры меняются, да начальники. Кстати, у меня дома компьютер с клавиатурой такого вида, что можно бы подумать, что на ней ещё дремучий Лео Толстой свою Анну Каренину ваял.
И вообще, в последнее время я смотрел на мир каким-то пожухлым, кисленьким взглядом. Все стало шатким и размытым. Сплин да и только.
Этот мой знакомый грузчик, Валера, он вот скуки не знает  –  хороший и грустный человек, только  деньги любит без меры. Но так уж устроен человек - ни солью его не корми ни мылом, дай бы только перескочить в вагон классом повыше и, что бы ноги на стол.  
Ну и что ж, почти все мы такие. А ведь он когда-то проявлял удивительные чудеса милицейской мимикрии. Служил опером в Новосибирске, но всё деньги, деньги, да неукротимая воля к власти. Погорел на каких-то наркотических взятках. Потом он, устроившись в Москве, сменил несколько профессий, был сторожем, кондуктором, курьером и даже совершал какие-то полезные движения руками на хлебозаводе.
Теперь я, запыхавшийся,  кажется на нужном месте, - регистрационная стойка номер двадцать один.
Может и мой рейс тоже задержали, эх, надо было с самого начала такси ловить, дурак,  - как всегда жаба задушила!  
- Тут регистрируют рейс двести двадцать пять?!  - бросился я к мужчине в черной форме.
Мое сердце колотится уже не в горле, а где-то в мозгу. Нужно немного отдышаться – пол дела всё-таки сделано.
Но теперь немного назад. Вчера, например, я ходил в спорт зал: прыгал вокруг груши и тужился под штангами, потом полтора часа гонял в футбол на стадионе. Затем, наша проигравшая команда, проставлялась в баре.                                                    
Пришел домой и, не раздеваясь, разметался на полу.
На днях вызывал водопроводных дел мастеров, а то что-то под ванной постоянно стали образовываться зловонные болотца.  Пришел пожилой федеральный сантехник со своим характерным духом состоящим из смеси ароматов изоленты, прелой спецовки, ржавых винтиков и влажных пассатижей и отполированных до блеска грубыми руками гаечных ключей, ну, ещё конечно присутствовал едва заметный запах свежевыпитого пива. Лица его я не рассмотрел как следует, видел только подошвы коротко обрезанных кирзовых сапог и нижнюю часть тушки, другую, главную его половину, работа засосала под ванную.
Кстати, исправил он всё достаточно быстро и лишнего не взял.
Ночью я проснулся, опрокинул стул,  перебрался на диван, и краем уха приметил, - в комнате безнаказанно нудило звено невидимых комаров.
Два будильника, один - музыкальный центр, а другой древний, с блестящим  ключиком в круглой спине, вспугнули меня с дивана почти одновременно. Две отвратительные караморы шлёпались и тыкались жалами по копчёным сигаретным дымом потолочным  углам.
Шатаясь и сшибая косяки прошел в туалет, тихо постоял, затем,  неуклюжим лунатиком залез в ванную, смыл вчерашние вонь и сало, затем долго распаривался, лёжа в воде по самые глаза, читал распечатки любопытного болгарского писателя тридцатых годов. Временем до выхода из дома я располагал вполне.
Потом я с шумом встал из ванны, вынул пробку, а из шкапчика жесткую мочалку и начал густо натираться миндальным мылом. Куски тяжелой пены шлёпались в убывающую воду, таяли и быстро растворялись, как  те мимолетные виденья.
Наконец, плотно зажмурившись, я начал грубо намыливать  мочалкой лицо. Есть у меня, знаете, такая слабость. Пройдясь по носу, щекам я поскоблил лоб и потянулся за душем. Два раза чем-то дзынькнул на полочке, уронил в раковину лёгкий пластмассовый тюбик, наконец нашел, и тут я вдруг понял, что стою совсем не в ванной, а в какой-то каменной черной норе, и моё лицо трогает чья-то холодная рука. Ещё я слышал успокаивающий шепот незнакомых слов. Я затрудняюсь описать возникшее у меня дикое чувство страха. Мне показалось, что я дряблый воздушный шарик, выпущенный  озорной  детской рукой в фортку и возносящийся в суровое новогоднее небо. Вдруг ледяной свет брызнул мне в глаза и я в ужасе чуть не вывалился из ванной.  
Страшно обварив себя студёным душем, со стоном выпрыгнул и, шлёпая на остеклённый балкон, оставил за собой на ламинате выпуклые, дрожащие лужицы. Настежь растворив окно, широко вдыхал утренний воздух, закалялся, приходил в себя. Вернулся в ванную,  приладился перед зеркалом и щелчком выдавил белый жгучий прыщ.
Потом я с редким удовольствием брился, что бывает не часто, не тронул, правда, своих печальных песочных усов, - пусть ещё покустятся, пощекочут кой-кого.                                  Собрал вещички, покривлялся перед зеркалом. Перед полётом, подумалось мне, обязательно нужно заправиться. Это - аксиома. Лететь мне долго, высплюсь, протрезвею.
Суетливо оделся, оглядел сиротеющую на глазах комнату, надел очки, присел на традиционную дорожку и стал возиться с замками.
Кстати, оставил не вынесенным омерзительное помойное ведро, переполненное влажным мусором. Пусть себе постоит. Небольшой, такой, сюрприз для соседей, любителей в выходные дни бурить в стенах дырки.
В ботиночках, на прошлой неделе со своеобразным вкусом изуродованных в армянской ремонтной мастерской я вышел из квартиры, замкнул дверь, затребовал лифт.                                                           Со скрежетом прогудел вниз.                                                                                                                                                      
Дворник дядя Витя широко шаркал по сырому асфальту своей особой, похожей на бороду Карлы Маркса метлой. Два года назад он с красным дипломом гастарбайтера прибыл в Москву со своим беспокойным семейством. У дяди Васи звучная фамилия Колобанов.
Я сбежал с крыльца подъезда и парком зазмеился к ближайшему кабаку.
В парке, проходя мимо тощей попрошайки, наряженной  узбечкой, с целым выводком её чумазых детей, я  пожал плечами и улыбнулся в ладошку, - так, маленькие жесты мнимой доброты.
Ночью был дождь, я шел и давил ботинками нелепых дождевых червяков, толстых и тонких, всех, которые попадались мне, некоторых злая судьба каким-то образом занесла даже на асфальт.
Шлёпая и усмехаясь, я  посмотрел налево, на зелёные горбыли ветхого забора охранявшего автостоянку времён царя гороха.
Здесь, среди самопальных гаражей, окруженных дотлевающими остовами «запорожцев» и «копеек» моя нежно измятая акварелька детства плавно перекочевала в косые рамки отрочества.
Рядом с гаражами, когда-то ядовито пыхтела гуталиновая фабрика «Радуга», но, славных традициях российского мошенничества, за десять лет новой власти украдено и продано было практически всё, куда-то увезли даже многотонные бетонные стены. Наверное теперь кто-то строит гараж для машин посолиднее.
Но вот и отрочество прошло, как прохожу я сейчас парк наполненный бессильными ветвями лиственниц, липами, берёзами и, для разнообразия, дорожкой из красного кирпича. К пейзажу прилагались так же лавочки, урны, мусор, и спящие на пышной листве небольшие собачки.
В середине парка, на двух сдвинутых друг напротив друга лавках веселилась и шлёпала картами какая-то опухшая, бесполая пьянь. Рядом, на персональном раскладном тронце с холщовым сидением, боролся с газетой старик с конопатыми кистями.                                                                                                                                     Возле картёжников в шелухе подсолнечника суетилась насчёт пропитания самая беспощадная птица – воробей.
Я остановился, неторопливо закурил, одновременно зорко вглядываясь в сизые лица на лавке. Воробей тем временем быстро сгустился в громкую коричневую стаю и стал рвать на части кусок бледно-оранжевого батона, брошенного отзывчивым стариком.  
В моём подъезде, на втором этаже у нас живёт мистик Иванов, он упорно борется с исламом – ничего не покупает на рынке и не советует делать этого всем жильцам подъезда. Прижав меня как-то в лифт, он, осторожно советовал креститься.
Во время возникшего короткого спора Иванов, жестикулируя локтями, ловко передвигал фундаментальные плиты религиозного сознания. А вот и он, - Иванов идёт по парку, с больной головой набекрень, щёки присыпаны щетиной, эх, Пётр Андреич, где ж твои массивные плиты?!
Не узнал меня, и это очень неплохо.
С трагическим выражением спины Иванов свернул на тропинку и углубился.
Пора и мне.
Кабак, как всегда, был переполнен пьющим человеческим мясцом. Моё испуганное лицо прошлось в зеркалах, вот я заметил себя уже у стойки, вежлив, улыбчив в глазах разливающего, покупаю напиток плюс пухлый яично-рисовый пирог. Отхожу в сторонку, к двухместному столику закиданного бурым хлебным крошевом, употребляю. Совершаю паломничество к стойке ещё два раза. Теперь, пожалуй, достаточно. Теперь можно осмотреться понаблюдать, что-нибудь записать в блокнот с лохматыми и серыми краями.                                                                                                                 В баре я всегда становлюсь так, что бы мне была видна доска объявлений, на которой озаглавлена тушью «Санпросвет бюллетень»: мне почему-то очень нравится сочетание этих странных слов.  
В углу, как обычно  в этот час, сидел толстый азербайджанец, - хозяин заведения и мощными движениями резал кусок крепко прожаренной баранины. По красному пластику его стола катались несколько влажных горошин и лежал заживо исщипанный лаваш. У ближайшего ко мне столика, другой ветеран пищевой промышленности потреблял канапе с блестящей сельдью. Это универсальная закуска для малоимущих или жадных до опьянения, хотя есть, конечно, ещё и подслащенная мандарином газ-вода.
Я улыбнулся через кружку, - это  вошел и разложил на целлофановом пакете свою изысканную снедь, земляк хозяина заведения, изнурённый пьянством Назим.                                    Я подмигнул ему, как-то раз мы с ним пили настоящую украинскую горилку. Наверное, не помнит уже. Я слышал, что однажды он, живя на свалке, за условную мзду вываривает для местной публики в каком-то особом растворе матрасы от вшей. Чем и жил некоторое время. Теперь он каким-то чудесным образом поправил своё положение.
Назим уселся, нарубил сырокопчёной колбаски, настругал сыру, подрезал чёрного хлеба, быстро налил в рюмку, сильно выдохнул «Хы!», и опрокинул холодную жидкость в желтозубую пасть.
Ко мне тихо подошел знакомый маляр Петя Каменев, талантливый в прошлом гитарист и щелкун на пальцах.  Сейчас на нем была оранжевая куртка с крупными блестящими кнопочками. Петя взглянул маленькими розовыми глазами и сокрушенно вздохнул. Послышался запах перегоревшего лука и спирта. Я заказал ему кружку пива и тёртую редьку с густым рапсовым маслом. Принесли, надо сказать, на удивление быстро. Говорить мне с ним было не о чем.
Возле маленького дымного окошка шелестели плащами и ветровками четверо глухонемых, все почему-то в чёрных кепках.
Позавчера, договариваясь о своих делишках с грузчиком Валерой, я здесь кушал шейные мускулы свиньи, зажаренные с овощами. Валера лаконично питался сосисками с тушеной капустой. Осторожно, пластмассовым ножичком он резал сосиски на равновеликие кусочки, погружал их в горчицу и, недоверчиво оглядев, отправлял в рот.
Я передал ему свою сумку, упакованную в коричневую почтовую бумагу, и деньги, поговорили немного про мобильные телефоны, пошутили про наш жалкий российский футбол, чуть-чуть о бабах, конечно.
- А ты знаешь, - вдруг говорит он мне, - я ни разу на самолётах не летал, и не полечу,      наверное, никогда. Постоянно на поезде. Даже когда из Сибири перебирался.
– Аэрофобия, наверное, - добавляет он, двигая кадыком, попивая грушевый компот.
– Ага, и не летай, аэрофобия - говорю я, страшная болезнь, - она сейчас многих косит.    
В прошлом году он по гланды погряз в незаконных соитиях. Теперь жалуется и спрашивает, как  избавится от прикипевшей к нему замужней сладострастницы. Я мгновенно порекомендовал, он засмеялся.
Потом он посетовал, что уже около девяти месяцев играет в какую-то гигантскую и запутанную компьютерную игрушку, всё никак не может обмануть и подстрелить пронырливого монстра. Говорил, что истерзан кошмарами и неважно питается.  
Я слушал его в четверть уха, больше наблюдал за движениями организмов в прокуренном зале. Потом Валера стал рассказывать, про свою удивительную биоинженерную находку, что вот, мол, когда будет наука делать маленькие компьютеры, то неплохо было бы их вживлять людям в мозг:
- У каждого, понимаешь, в голове процессор, а к нему можно и радио телефон подключить, интернет обозревать, жаль вот принтер нельзя, картинки печатать. Идёшь себе в гости, а сам фильм какой-нибудь смотришь, а другим полушарьем в игрушку играешь, - это какая ж экономика времени!
- А что, у всех одинаковые процессоры будут? – спросил я.
Нет, что ты! У всех разные, - кто какой себе купит! Хочешь со слабым ходить – ходи, ну, понимаешь да?!      
Я с болью представил себя сидящего на лавочке в зимнем парке со слабым процессором в голове, одно полушарье молодого Толстого читает, а другое что-нибудь в духе Антон Палыча сразу набело записывает, действительно и экономика тебе и  благодать полезная!
- Жаль вот, отвечаю ему, - нельзя суперкомпьютеру свои бытовые дела поручить…
- Ну почему же нельзя! – горячится Валера…  
Странно, в общем-то, ничего удивительного и не происходит, но  почему-то такие вот незначительные фрагменты и остаются одними из самых светлых пятен на ковре нашей жизни.    
И живёт же зачем-то этот человек с чёрствой походкой, и ежиного цвета причёской.
Ну вот он, ест, перемещает тяжести, портит воздух, а ведь у него ни детей, ни друзей. Ну, зарабатывает, может быть не плохо, левые ещё деньги постоянно падают, как мои вот сейчас упали, ворует… а, да! Воровать это ведь тоже азарт и своеобразный смысл, но ведь всё равно деньги-то тратит на ерунду, вживит себе какую-нибудь глупость в голову и будет ходить, в игрушки стрелять, мда…
- А что, Валер, - каверзно озадачил я, - бог-то имеется на нашем свете?
- Бох-то? – Валера внимательно посмотрел на красный кружок сосиски, - эт вряд ли, - загрузил продукт в рот и сочно зажевал.      
Я вот заметил одну небольшую особенность – люди, нарезающие огурец вдоль, как правило, имеют техническое образование, они не склонны к велеречивым разговорам, часто среди них встречаются воры; люди, нарезающие огурец колечками – романтики, они  курят без меры, часто просыпаются под столом. Сам же я просто беру огурец руками и кусаю резцами. Иногда, конечно просыпаюсь и под столом.
- Наверное, я алкоголик, но большинству моих знакомых это нравится, - задумчиво прибавил Валера в конце.
Но, пора бы мне из бара поспешить.
Беру ещё кружку пива, и, торопливо, по-пастернаковски тараща глаза и крупно глотая, выпиваю. Метнулся в туалет, навизинил глаза, вышел. Назим тоже закончил свои процедурные возлияния. Выйдя из кабака, он свернул с дорожки и обратился за нуждой к доброму раскоряке тополю, долго стоял, покачиваясь с каблуков на носки.
Я же торопливо шагаю на автобусную остановку. Навстречу прошли две хохочущие девушки, с такими тёмными глазами, что и зрачков не видно,  «студентки, наверное», - подумал я и мгновенно представил их с собой в игривых  перспективах. Прошли, поводил средней чуткости носом. Пахло весьма приятственно. Да, действительно, что-то такое счастливое разлито сегодня в родниковом осеннем воздухе.                                  
А ещё вчера всё было серо, ветер здоровенными лапами тряс деревья, задирал кутающихся человечков, стараясь залезть поглубже в душу (или ещё куда),  листья, как безобразные птицы метались по шершавому небу. Всё было серым - серые дома, улыбки, куртки, младенцы, вывески, и даже далёкий красный автобус и тот был серый. Но сегодня вторник, сегодня всё по-другому. Даже птицы сегодня щебетали, казалось, шепотом.                                                                                                  Провожают меня, чувствуют, стервы, волнуются.  
Стою на остановке, подкатил хачик на аспидных жигулях. Вопросительно постоял, прикурил, ржаво тронулся, голова его медленно поворачивалась вслед плотоядно устремлённому взгляду, - рядом со мной стояли и курили две старшеклассницы в восхитительно кратких юбках.
Засмотревшись на любознательного сына гор, я в забвении пропустил свою шумную пивную отрыжку, - школьницы вздрогнули и внимательно на меня посмотрели.
Проскрежетала милицейская шестёрка, с зевающим на переднем сидении бобром в мышастом мундире.
А вот эту бабёшку я знаю, знаю! Толстуха с улицы Полярной, простая, как колесо.                 На данное время она щедро делила своё замужнее лоно со студентом-менеджером, и  начинающим фотографом. Ни капли осуждения, между прочим, с моей стороны. Она всего на три года старше меня, учились вместе в институте. Странно, есть один человечек, тоже из наших бывших, он всё про всех знает, и если я его где-нибудь встречаю, всегда это выходит как бы случайно, он мне в щедрых импрессионистических подробностях рассказывает, кто, где, когда.
Пять лет назад она преспокойно погрузила себя в пучину пьянства о чём, кажется, и сейчас не жалеет.
Забрался в автобус, прошел на передние свободные места.
С третьей попытки бабушка в практически негнущемся пальто, всё-таки, привалила меня своим жарким боком к окну. Незамедлило запотеть. Густо седой мужчина, в крепких очках, полосатых брюках, сутулый, - вот зачем ты так внимательно смотришь на меня? Ты, наверное, часто вместо аскетического «да» медленно проговариваешь «добро». Вскоре, старушка заворочалась к выходу, повсюду распространился дух болезней и лекарств.  
Крупный, только что вошедший дед, в шапке-пирожке, уверенно оттеснил пухлыми локтями автобусных постояльцев и плотно посадил ворсяной зад походу движения, заурчал, исполнил несколько сиплых нот, и, наклонив седой жбан налево, профессионально залюбовался сидящей с боку не пожилой ещё дамкой.                                Старуху свою небось в узде держишь цепко, хотя, нет, старуху свою ты, поди, схоронил давно. Гниют сейчас мирно старушечьи косточки где-нибудь на кладбище в Мневниках или Лобне, могилка в полыни, лютиках, птахи щебечут, душа, небось, в аду запекается, а старичелло твой на барышню молодую умиленно зарится.        
Я всё, следил, скрывая удовольствие, как старик щеками, губами, бровями, делает всякие заигрывающие движения, стараясь привлечь внимание женщины. Его глубоко воткнутые глаза смотрели ласково и глупо. Он, наверное, носит какое ни будь экзотическое имя, например: Карп Ярославич Ягодка. Дед посмотрел на меня сквозь мохнатые ресницы и, как мне показалось, он угадал о чём я думал.                                                                                                                                                    Вот проезжаем знаменитый клуб, где тусуются всякие экстремалы, -  пьют, поют, пляшут, смотрят самодельные фильмы. Два года назад я бывал там почти каждую субботу, ну тогда у меня, конечно, валютный фонд был гораздо солиднее. Редко когда я покидал этот бар не отлюбив в укромном уголке какую-нибудь размягчённую текилой загорелую сноубордистку или загорелую подружку сноубордистки.                                                                                                
Из дверей клуба вывалилась голосистая группа подростков с ещё не оформившимися, пухлыми лицами. Голосов я, правда, не слышал.  
Ну а в общем-то, наверное, все, справедливо. Скоро уже метро. Пятилетняя девочка прилипшая к «стеклу кабины водителя» всё время переживала, что «автобус сейчас ударит в спину» тащившегося впереди желтого автомобильчика. Конечно, обошлось.                                             Через две  остановки автобус слабой своей перистальтикой выдавил меня в обширную, но неглубокую лужу на остановке. Интересно, выгорело ли что-нибудь там у Карпа Ярославовича?
От остановки, обгоняя всех, устремился в метрополитен имени Аида. Ещё раз посмотрел на часы, скукожил чело, но мысль о взятии такси отмёл, как экономически необоснованную. Погружаюсь в урчащие кишки метро.
Народу в вагоне довольно плотно.
По широте душевной не преминул запустить свою изысканно узкую руку в карманный зев  впереди  смотрящей куртки. Но, кроме «Явы» в мягкой шкурке, не поживился я ничем. В переходе румяный толстяк, шатаясь, предложил купить у него открытки или пожертвовать пятнадцать рублей в фонд какой-то там любви и согласия.
Естественно отказал. Ещё чего, толстяков любвеобильных плодить. Вот смотришь на лицо практически каждого второго жителя и думаешь: «Эх, братец, как же всё-таки жизнь-то тебя изуродовала!»
Вот если бы я был писателем, я бы обязательно творил вот из всякого такого цветаевского сора, и подручных мелочей, никому особо не нужных и от того, наверное, бесценных. А может быть на мшистом уклоне жизни я именно этим и займусь, построю мелкий домик в продувных горах, да и преступлю к тернистому писательскому ремеслу. Дам отдых изношенной душе.  Мне будет нелегко. Я буду во многом нуждаться. Летом я буду выть и изнывать от зноя, зимой соответственно. Иногда я месяцами не буду встречать людей. Только какая ни будь Айбике Рыскулова, на артритном ослике будет привозить мне сирую пищу - хлеб да кумыс, да ещё немного скверного табаку.                                                                                                                              Скупая речка Каркара всегда напоит меня льдистой водой, возможно, буду на кого-нибудь охотиться. Пить воду горных рек, старые люди говорят, полезно!
Иногда буду устраивать душераздирающие медитации.                                                          
Стану помаленьку метать свой бисерный почерк в пухлый еженедельник из пластиковой  кожи. Конечно, романы мои будут от перезрелости и подмяты, и подтаявши с бочков, может быть кое-где даже уже и с небольшой гнильцой, но, в общем-то, тем, у кого крепкие желудки, этими тёмными сочащимися райскими грушами питаться можно будет безбоязненно. Первый роман свой думаю назвать «Публичный дневник Онаны». Косматые критики с раздражением отмечали бы его «пучеглазую предметность»                                                                                                                                                                                                                                       Да! - Не забыть бы посетить знаменитый алма-атинский туе питомник. Взять ночным тайком на поруки пушистую зелёную девушку, кормить раз в неделю топлёным снегом.
Рядом, около заволошенного мхом ручья будет, как и положено, урчать романтический ручей…
Потом, в одно солнечное, морозное казахское утро, я обнаружу у себя паховую грызь, и через положенное время умру. Небо в тот день будет стоять  бессильное, безбородое.
Вознесусь при помощи самодельных крылышков, приму райское гражданство, и недоверчивые казахские ангелы поставят на скупое довольство. Всё как положено. В завещании отмечу мою крайнюю заинтересованность в каменистом бугорке над моей могилой.  
Но перед этим, конечно, съезжу на относительно местное море.
Однажды я уже был на Иссык-Куле, озеро, как чёрная копировальная бумага, вздыхало, шипело и морщилось. Лежа на берегу, ногами в сторону суши, я щеками вкушал невысокий прибой. Когда солнце окончательно допекало меня, я, как больной варан, переползал под тень тента.
Да, все эти три последних московских три года моя интимная жизнь была сложна, неуклюжа, одинока.
Сейчас-то я уже, конечно, не тот что раньше, - нарастил себе поросячьи бока, обзавелся печальными мешочками под глазами, кое-где подновил зубной фонд, усы как у честного китайца, опять же, куски шерсти стали покидать буйну головушку, а на груди напротив – лишнюю пуговицу на рубашке расстегнуть совестно. А ведь раньше весь целый был, загорел, мускулист, подвижен! Чуть ли ни каждый день лакомился ширазским гашишем. Регулярно посещал инфракрасную сауну.
Постоянно следил чтоб душа не засохла, кора мозга не потрескалась, не загрубела, чтоб холст кожи не провисал на костяном подрамнике.
Нынче ж заметно поглупел, постоянно насторожен. Приобрёл нарочитый защитный инфантилизм и слезящиеся глаза алкоголика. Шутки, которые я теперь позволяю себе шутить, это шутки исключительно пошива фабрики «Протагас Юрия Никулина». Часто подлечиваю себя дедовскими тинктурами. Иногда, между прочем, очень быстро помогает.
Но, ничего, к сорока трём годам я опрятно облысею, солидно поправлюсь. Стану глаже, степеннее.  
Так, скоро мне выходит, поскорей несись вагончик!
Трое милиционеров в куртках из дерматиновой кожи клевали короткими носами, сидя плотным черным рядком.
Наконец-то выдрался из вагона.
Люди шли, по-пингвиньи продвигаясь на эскалатор – давайте же быстрее, птицы!
Рядом со мной, на самоходной лестнице, держалась за поручень невысокая лысая девушка с серебряными серёжками в ухе и левой ноздре. Я с трудом сдерживал себя, чтобы, как бы случайно не коснуться, не потрогать её голову, - вероятно тёплый мелкий наждак. Выбежав, из метро, у аэровокзала, я за какие то немыслимые деньги, всё-таки, нанимаю такси. Машина вскинулась на дыбы и помчалась.
Успею? Пожалуй, что уже и нет. Эй, кто там, в облаках, немедленно отвлекитесь и помогите мне!
Регистрация окончена уже как сорок семь минут назад.
Рву на теле волоски. Сокрушаюсь. Посыпал бы пеплом, да нечем, урны не прихватил.
Да! Нужно же позвонить, что б встречали! Привычными движениями охлопал свои неспортивные телеса. В карманах ничего похожего нет.
Да, мой-то остался в сумке! Ну надо же, какая память!
Метнулся к оранжевому домику торгующим услугами связи. Головокружительно быстро приобрёл себе новый мобильник с прямым номером. Не торгуясь, выбрал тарифный план. Тарифный план, вероятно, назывался «любимец богов».
Вот вы скажете, что эту трогательную (какое верное слово!) ямочку на девичьей щеке я украл у своей институтской знакомой, и путём бытовой графоманской трансплантации пересадил её другой девушке, той, продающей сотовые телефоны?
Нет, конечно нет, это даже смешно, ведь всё так и было, она стояла в форменной желтой футболке, со своей личной ямкой, улыбалась, и протягивала какие-то бумажки, чеки. Говорила, интересовалась, я слабо слушал, я разглядывал её и немного фантазировал.  Ведь я уже в десять лет обнаружил у себя редкое эротическое прилежание. Сейчас спросит:  
- У вас такое лицо, молодой человек, грустное, у вас что-то случилось?
- Да нет, вроде, ничего особенного. Может быть, немного устал, сплю, знаете ли, плохо.
А продавщица, ничего, миленькая, пышноглазая. Я таких, признаться, люблю. Сдачи не взял, да там и было-то два рубля.
-  У вас что-то случилось? -  принимала, значит, участие в моей судьбе девушка.
Ну, какой же я молодой, - подумал я, - а девушке ещё и соврал, добавив к бессонным ночам: У меня, мол, все нормально, только вот на самолёт в Алма-Ату опоздал, варенья дедушке из райских яблочек не знаю как теперь передать, разве, что позвонить только…
Ну и, конечно же, как всегда, в голове пронеслась аккуратно стриженая щёточка девичьего лобка, - я, знаете ли, всегда стараюсь об этом подумать, пока девушки что-нибудь мне говорят.        
Ну да как вам понять меня, жалкого, похотливого!
Мне казалось, что Валеру я больше, никогда не увижу, надеясь, что он погибнет бодрым стариком,  бессмысленно исполняя супружеский долг. Но я ошибся. На самом деле, Валера так никогда не женился и стариком не умер, - уже назавтра его обнаружит дома родная сестра, - бескровный Валера плавал в ванной,  вода, естественно, тёмно-красного цвета.
Напрасно он, конечно, ведь, в конце концов, это всего лишь игра.
Ну, что теперь остаётся?
Выйти из зала аэропорта на улицу, подойти к решетке забора, смотреть, как медленно, с неохотой отрывается от лётного поля серебряное веретено боинга, перегруженное  кладью и путешественниками. Они летят в Алма-Ату. Любители анаши и медео. А я остался здесь.
Набираю свой номер, жду – и, наконец-то, три длинных гудка, вижу тёмно-оранжевую вспышку в невинном небе, жаль, отсюда не различить разлетающихся чемоданов, хоть вторые очки нацепляй.  
И тут же в трубке родной голос робота сообщает мне: «Абонент временно не доступен, перезвоните позже...»
Но, позвольте, как же не доступен?!
Вот же стою  я – очкастый, белобрысый, усердно опоздавший, с банкой пива в правой руке!
Всегда доступен. Обращайтесь.

Tweet