Все  началось ранним морозным утром. Только не подумайте, что светило яркое солнышко и обмороженные снегири, оттаяв, падали в грязные сугробы. Нет, Господь наслал на людей метель. Серый снег был повсюду: он летел с неба, его сдувало с помойных куч, мусорных контейнеров и вместе с ошметками лука и бумажками кружило в воздухе и швыряло в лица хмурых прохожих. Эти атмосферные осадки забивало за шиворот, и, превратившись в грязную жижу, они стекали холодными струйками по спинам.

В это омерзительное утро Дед вышел из дома. Ему опять было плохо, и спасительным было бы остаться, но Бабка обычно начинала в такую погоду немилосердно ворчать. Она умолкала не ранее полудня, и ее бред не могла стерпеть даже кошка Мурка, которая, жертвуя теплым ковриком в ванной, уходила на заиндевевшую лоджию.

Вот и сегодня все началось на рассвете, когда Бабка, мучимая голодом, была вынуждена встать, несмотря на кошмарные боли в спине. Дед пришел с ночного дежурства на складе… Он смертельно устал: всю ночь пришлось торговаться с хохлами, которые не хотели платить рублями за уже утащенные с базы четыре ящика со снарядами. Они совали Деду пестрые гривны и противно что-то лопотали на украинском, делая вид, что его не понимают. Голова раскалывалась. Противная опухоль в мозгу уже мешала думать, а паршивый докторишко никак не соглашался прооперировать его, ветерана и инвалида Великой Отечественной Войны, . бесплатно, как ему, в общем-то, полагалось. "СКВ, только за СКВ!" - орал главврач, потому что в свое время подтибрил три стоматологических кресла, и теперь его шантажировал стоматолог. Денег же у Деда не было. Точнее, были, но Бабка так умело их прятала, что даже Шерлок Холмс с собакой Баскервилей и Эркюлем Пуаро никогда не нашли бы их. Она же заставила его почти каждую ночь круглый год торчать со сломанным фонариком и трухлявой деревяшкой у облупленных зеленых ворот военного склада за сто тысяч в месяц.

Итак, Бабка, кряхтя, вылезла из-под огромной пуховой перины и, нащупав на холодном полу липкие тапки, пошлепала на кухню. Сквозь мутную пелену сна Дед услышал невнятное ругательство, донесшееся с кухни, и возглас: "Эй, вставай, вскипяти мне воду, у нас опять горячую отключили!" Военный городок, с момента своего основания живший как на осадном положении, имел вредную привычку включать воду часа на два в день, и тогда из крана текла, а точнее выползала непрозрачная жижа красно-коричневого цвета. Судя по всему, утро не обещало быть добрым.

... Дед выглянул на улицу сквозь выбитую оконную раму в подъезде. На полу уже была грязная лужа, красноречиво свидетельствовавшая о том, что снаружи шел снег, но в глазах у Деда было темно. Чугунок просто раскалывался. Высунув наружу голову, Дед почувствовал какое-то облегчение от того, что его обдувал холодный ветер и облеплял мягкий снег. Боль, кажется, начала стихать. Дед открыл дверь на улицу, постоял секунды две и, сделав шаг, исчез в серой мгле, безвозвратно поглощавшей все из вида.

Но ему не стало лучше. Приятная прохлада во всем теле сменилась пронизывающим холодом. Деду показалось, что вся кровь, как будто убегая от холода, поднималась в голову, где и так уже не было места, и воспаленные мозги грозились прорваться наружу. Однако Дед упрямо продолжал идти вперед. Он окончательно решил добраться до хирурга и уговорить его сделать операцию. Всю наличность, что удалось спрятать от Бабки, Дед бережно завернул в найденный месяца два назад на улице использованный презерватив и засунул в ботинок. За долгие годы "счастливого" супружества Дед догадался прятать деньги в унитазный бачок, благо воды в нем никогда не было. Правда, один раз все же случился облом: раз ковыряясь в ванной, Дед случайно отвернул не тот кран. По закону подлости в тот момент в трубе оказалась жидкость, обычно называемая водой, и сбережения Деда в один миг превратились в чайного цвета бумажки, отстирать которые не удалось даже в местном пруду, который оставшиеся жители городка считали эталоном чистоты и резервуаром питьевой воды. С тех пор Дед заворачивал пачку в четыре слоя полиэтилена и заклеивал изолентой.

Минут через пятнадцать Дед понял, что заблудился, хотя госпиталь был прямо по улице, а точнее дороге, километрах в двух от дома. Снег мело безбожно, Деда трясло, и он абсолютно не догадывался, куда на самом деле бредет. В голове мелькнула мысль остановиться, сесть на дороге и переждать приступ боли, но ноги продолжали нести его вперед. Внезапно что-то вспыхнуло прямо перед глазами, упрямые ноги внезапно ослабли и стали подгибаться. Все вокруг поплыло, комья крутящегося в воздухе снега стали вдруг жесткими, начали больно хлестать Деда по щекам и, закручиваясь водоворотом, уходить вверх в черное небо. Деда начало мутить, грязный сугроб с кровавым плевком на нем стал неизбежно приближаться. Глаза закрылись, и через долю секунды вместе с леденящим холодом в его голове раздался взрыв. Дед потерял сознание.



В это время по городку грохотал шарабанчик с красными крестами на окнах и невыспавшимся санитаром за рулем. В работу бригады скорой помощи входило время от времени выезжать по вызовам инфарктных старушек, обсмотревшихся телевизора с голодающими шахтерами, да на всяких демонстрациях обнищавших врачей ехать в Москву и там раскатывать по городу с картонными лозунгами на бортах. Но самая выгодная статья, заставлявшая хирурга, окулиста и профессионального костолома-санитара запихивать себя в раздолбанный "РАФик" и трястись по разбитой танками дороге из городка и обратно, была сбором перебравших соотечественников по канавам и просторам земли Русской, благо в умирающем городке таковых было пруд и огромная лужа. Найдя очередную жертву, мирно спящую в укромном уголке посреди проезжей части и еще ничего не подозревающую, бригада набрасывалась на нее как голодный китаец на еще более голодную муху. После того, как все карманы пострадавшего были вывернуты наизнанку два или три раза, он, будучи привязанным ремнями к дверным ручкам, прикрученным к полу "РАФика", доставлялся в специальную палату с обшарпанными стенами, треснутыми стеклами в обрешеченных рамах и надписью фломастером на наружной стороне двери "для асоба бальных". Время прибытия в палату строго обязательно записывалось в специальную книжку с точностью до времени года, чаще всего время заносилось часа на четыре раньше реального; после чего больной привязывался в известной позе (животом вниз) к койке и пребывал в таком положении не менее двадцати четырех часов. Необходимо заметить, что в данном заведении очень гуманно относились к своим посетителям и старались, чтобы никто не отдал концы в стенах палаты, для чего регулярно обливали пьяных холодной водой (для профилактики) и клали на деревянные койки так, чтобы пациент не захлебнулся рвотными массами. Надо отдать должное людям, давшим в свое время клятву Гиппократа: если существовала угроза жизни пострадавшему, то по проведении обыска он в чем мать родила доставлялся в приемный покой гинекологического отделения женской консультации, откуда его переправляли куда следует более добросовестные коллеги. Если же гражданин находился всего лишь в состоянии алкогольного опьянения неважно какой степени, По в зависимости от его благосостояния, определявшегося по экстерьеру, он пребывал в заведении от 24 часов до недели, платил за это времяпрепровождение что-то около ста долларов в сутки и выписывался только по предъявлении наличных.

Итак, сквозь мглу летящего снега пробирался "РАФик", опасаясь поминутно рухнуть в "маленькие" колдобины на дороге. По ней никогда не ездило военное начальство, при этом регулярно докладывая наверх о том, что "очередной плановый капитальный ремонт дорожного покрытия завершен в установленные сроки, и все выделенные на это средства израсходованы в полном объеме." Единственная горящая фара микроавтобуса выхватила из недр снежной бури темный силуэт человека, лежащего в сугробе у фонарного столба. Выработавшаяся у водителя за годы плодотворного труда реакция и чутье позволили ему метко затормозить прямо рядом с предполагаемым объектом, окатив его волной грязного снега. Услышав рев прогоревшего глушителя и почувствовав нестерпимую вонь, исходившую в виде струи черного дыма из-под ржавого днища драндулета, Дед попытался подняться, но вместо этого сполз по скользкому обледенелому бордюру на дорогу прямо позади машины. Больно ударившись о свисавший фаркоп виском, Дед опять провалился в забытьи.

"Еще один Рождество отмечает!" - гаркнул санитар в вопросительно открывшееся окошечко в салон. В ответ раздалось сдержанное, но грязное ругательство - окулист был человеком интеллигентным и не терпел матерных выражений, которые в изобилии изрыгал хирург. "Што ж ты мнэ у ухо орешь, ... !" - полушепотом забасил труженик скальпеля. Но чуткое ухо окулиста, у которого было хобби - игра на пианино, уловило нарушение негласного запрета, и он начал надорванным фальцетом проповедь о культуре общения и этикете. Санитар догадался, что это надолго, и поспешил наружу, чтобы забрать себе главный куш. В этот момент окулист, зная вредную привычку задней двери открываться только по собственному желанию, отвесил ей пинка своим лакированным ботинком. Приобретя солидный импульс, тяжелая железяка так вдарила лежащему Деду по черепушке, что тот, несмотря на то, что льду на дороге просто не было места рядом с колдобинами, проехал по ней метра три. Окулист, подобно вурдалаку, удивленно оглядывался по сторонам в поисках желанной добычи и тут заметил что-то черное на дороге. Уже высунувший не без труда верхнюю часть своего тела водитель тоже устремился к цели, но опоздал: пока с помощью двух рук и двух ног он вытаскивал свою без малого трехсоткилограммовую тушу из тесного "РАФика", тощий окулист, на ходу рассказывая об эпохе Возрождения, уже выскочил из задней двери и сидел на припорошенном теле, музыкальными пальцами обыскивая все карманы ватника, пиджачишки и штанов. Немного времени понадобилось ему, чтобы добраться до носик и извлечь из них тщательно запакованную сумму. После непродолжительной сцены принудительного "братского" дележа трое собрались решать, что же делать дальше.

-  Мертвечина с...ная, выкинуть ее на ..., да и дело с концом! - басил хирург.

-  Опять материшься! Кого я к культуре приобщаю, олух неотесанный! А с этим... посмотри, может он еще живой. - дребезжал окулист.

Санитар, руководивший дележом и получивший самую большую долю ("Пырпырционально весовой категории,"- была его любимая фраза), довольно молчал.

В результате совещания было решено проверить Деда и в случае летального исхода доставить в ближайшее отделение милиции со словами: "Ничего не знаю, ничего не видел!" Санитар схватил жертву за шиворот и стал трясти. "Ты, чмо, зачем нажрался!" - гремело по улице. Тяжеловесный кулак опустился на череп Деда, и все внутренности его содрогнулись от творящегося безобразия. Дед попытался что-нибудь сказать, но посиневшие от холода губы не слушались, и из горла вырывались нечленораздельные звуки. "Во, нахрюкался, быдла!" - бормотал хирург, у которого с утра было плохое настроение. Окулист решил проверить степень трезвости пациента, чтобы сразу прикинуть количество нулей в счете, который нужно было представить Деду. Для этого он наклонился к старику и осторожно втянул воздух одной ноздрей. Лучше бы он этого не делал! Тяжкий запах мужицкого пота ударил в аристократический нос, и хотя Окулист почти привык к "ароматам" немытых жителей городка, те ароматы были в значительной степени разбавлены водочным духом, а такой "сухой" концентрат был способен помутить разум даже трехцентнерного санитара. Теперь в сугробе лежало двое...

"Трупешник развонялся, а интеллигентишка не выдержал!" - попытался пошутить хирург, но санитар был начисто лишен чувства юмора, равно как и других качеств, обычно отличающих человека от бревна. Потеряв пару рабочих рук, вряд ли можно было продолжать патрулирование улиц, поэтому, посовещавшись сам с собой, хирург решил доставить обоих в госпиталь. Объяснив на пальцах санитару, что от него требовалось, он взвалил на себя окулиста, благо тот был худым и легким, и водрузил на сидение. Санитар тем временем взял Деда одной рукой за ногу и, радуясь своей силе, поднял в воздух... и немного не рассчитал: Дед, описав в воздухе кривую, со всей дури ударился злосчастной головой все о тот же фаркоп. "У-у-пс!" – покраснев, сказал санитар, но, заметив, что хирург ничего не видел, спокойно сунул старика ногами вперед в чрево машины и, дотянувшись до дверцы, легонько захлопнул ее. Не совсем удачно... Закрываясь, она "дослала" Деда на свое место, хлопнув его железной ручкой по плешке. Автобус, провернув колесами, тронулся.

Дорога показалась Деду кромешным адом. Сначала его несколько раз стукнули по голове так, что он потерял сознание. Затем оно вернулось к нему, но похоже лишь для того, чтобы записать в память несколько кошмарных минут езды в каком-то темном погребе с запахом бензина и лекарств. Откуда-то сверху раздавались голоса и мат, что-то капало с потолка, а рядом на полу стояла банка с окурками, плававшими в желтой жиже. По ногам топтался кто-то очень тяжелый и, по всему, невежливый. Наконец этот ад перестал колыхаться. Над головой брызнул серый свет, в ногах зашевелились и затопали к выходу. Дед только собрался с силами, чтобы возмутиться, как грязный сапог, видимо, случайно, ударил его прямо в нос, и разум Деда опять погрузился во мрак.

Хирург, задев Деда ногой, испугался, но не бросил окулиста, которого нес, а всего лишь гаркнул в лицо молоденькому медбрату, испуганно склонившемуся над Дедом: "Вытаскивай его, че вылупился как ... !" (далее следовало заковыристое ругательство) У медбрата чуть не сделался инфаркт, а хирург потащил коллегу в приемный покой.

Охранник, работавший в госпитале по совместительству санитаром и вышибалой, притащил из своей будки сломанную каталку на трех колесах, на которую был положен Дед, после чего дежурный покатил, а точнее поволок ее в главный корпус. Отсутствие колеса нисколько не смущало дежурного, однако Деду было не все равно: пару раз каталка опрокинулась, один раз уронив Деда в сугроб, а второй - в мусорную кучу. Затем была лестница, запомнившаяся Деду тем, что у него около двадцати раз была возможность откусить язык по самый локоть, которой он по чистой случайности не воспользовался. Дежурный лихо развернул каталку наверху так, что, не ухватись Дед руками за ее жалкую раму, улетел бы он вниз, и пришлось бы пережить второй дубль поднятия по лестнице. Да, Дед пришел в себя, когда его украдкой поцеловал голубой медбрат, и долго с омерзением отплевывался. Теперь он поднял голову с каталки, но дежурный, заметив впереди двери, набирал скорость, чтобы их открыть с первой попытки, и не обратил внимания на Деда. Старик открыл рот, и тут на него обрушился такой силы удар, что посыпавшиеся из глаз искры могли поджечь целое полено.

В следующий раз Дед открыл глаза, когда каталка, мирно скрябая покалеченной ногой, катилась по больничному полу, покрытому грязным жеваным линолеумом. Над головой проплывали негорящие пыльные лампы, и нудно скрипели ржавые колеса. Еще раз дежурный открыл головой Деда дверь приемной, и на этом транспортировка окончилась.



Вокруг каталки столпились врачи. Они удивленно и озадаченно хлопали глазами и кивали в сторону хирурга, нервно курившего в углу. Под почти ярким светом одинокой лампы, пробивавшимся сквозь толстый слой пыли, лежал голый Дед с окровавленным черепом и сложенными на груди руками.

- Все же он добился своего, придется класть его под нож, - бубнил себе под нос главврач. Он прихватизировал всю конфискованную хирургом сумму после того, как выяснилось, кто именно лежал на столе, кто его доставил и что Дед, на удивление, был жив; однако этого было мало, так как стоматолог заломил за молчание такую цену, что главврач резко полысел.

Обиженный хирург совсем не хотел ковыряться в протухших мозгах за мизерную зарплату, а предпочитал ничем не обремененный кататься по улицам и зашибать бабки в вытрезвителе. Однако на свою беду Дед был привезен сюда, и теперь нужно было с ним маяться. "В операционную, ... его бабушку!" - крикнул он санитару и уныло побрел по людному коридору переодеваться. 3 госпитале со времен войны не меняли коммуникации, и вся вода, не дотекая до здания, выливалась в огромную лужу на поверхности, которая не замерзала даже зимой и в которой мыли колеса чистюли-водители. Поэтому в раздевалке хирург стянул с себя сапоги, сполоснул руки в тазу с талым снегом, который не выливали с прошлой недели, и обтер их о телогрейку, которую не снимал, так как в операционной было холоднее, чем в морозильнике морга. Грустно поглядев в осколок зеркала, лежавший на треснутой раковине, хирург заметил, что седеет, и вздохнул. Он панически боялся старости, ведь ему не раз приходилось оперировать стариков или же подбирать их высохшие трупы по канавам. Страшен человек в старости. "Пора..." - задумчиво произнес врач и первый раз в своей жизни не выругался.

Операционная, на удивление, была светлая, хотя и не чистая по причине отсутствия воды. Под потолком висели автомобильные фары, заменявшие бестеневую лампу, которая была заперта в шкафу у главврача. Все знали, что он клептоман, однако сами были не лучше, и потому он продолжал уже много лет "верой и правдой служить медицине ", как обычно говорили на собрании, посвящаемом его дню рождения. Под импровизированной лампой стоял стол, покрытый простыней далеко не первой свежести, рядом с которым примостилась кривая этажерка с приборами первой необходимости, как-то: одноразовым скальпелем, оставшимся от партии гуманитарной помощи из Китая, которым пользовались уже шестой месяц; четырьмя ржавыми зажимами времен Первой Мировой войны, на которые не позарился даже главврач; судном для отрезаемых частей тела, поскольку хирург руководствовался принципом "Все что отрезал - твое" и продавал их на Запад, и ящиком дезинфицирующего средства, то бишь водки, так как спирт покупать' было невыгодно: его быстро выпивали и от него хмелели, после чего операцию проводить было невозможно. К водке же все адаптировались еще во времена перестройки, когда спирта нигде не было, а любимую жидкость русского народа доставал по большому блату покойный проктолог, и ничего зазорного не было в том, что участники операции время от времени наведывались под стол и вылезали оттуда с умиротворенными счастливыми лицами. Около стола стояли медсестра, два молодых стажера, впервые наблюдавшие операцию по удалению опухоли мозга, при этом стыдливо зевавшие в кулак, и сам хирург, впавший в апатию и вяло смотревший по сторонам. В углу стояла кушетка, на которой обычно отдыхали санитары. Сейчас на ней лежал пациент, ждавший своей очереди, тощий как скелет профессор физики, сломавший обе ноги.

Раздался грохот, и в распахнувшиеся двери санитар протолкнул голову Деда. "Харе этого насиловать, еще сдохнет!" - внезапно заорал хирург, так что все вздрогнули, а санитар испуганно застыл в дверях. Тем временем мощные пружины потянули двери обратно, и прежде чем кто-нибудь успел сообразить, что происходит, хлопнули Деда по ушам так, что раздался хруст. "У-у-пс..." - испуганно пролепетал огромный санитар, под гробовое молчание втолкнувший каталку внутрь. Все посмотрели на хирурга, который со страшным лицом барабанил пальцами по столу. Санитар, как маленький ребенок, испуганно закрылся рукой и, из опаски не подходя к столу, толкнул каталку от самого входа. Она, зверски скрипнув сломанной ножкой по железному листу, стукнулась об стол, и Дед, соскользнув с нее, проехал по нему и снес головой на пол стоявшую на углу коробку с одноразовыми гуманитарными резиновыми перчатками многоразового использования. Опять раздался грохот, все оглянулись - санитар, несмотря на свои размеры и вопреки законам физики, пулей вылетел из комнаты. Хирург немного покипел, и операция началась.

Было решено произвести трепанацию черепа, после чего избавить Деда от опухоли, а также, если получится, и излишка мозгов. Период "утечки мозгов" на Запад продолжался и в прямом, и в переносном смысле, а серое вещество за бугром стоило очень дорого. "Трепан!" - буркнул хирург и требовательно протянул руку. Через секунду он одернул себя и выругался: главврач упер даже это. Врачи собрались на мини-консилиум.

-  Может сделаем прорезь сзади на шее и насосом опухоль выкачаем? - спросила сестра.

-  Размечталась! - одернул ее хирург и сделал выразительный жест руками в воздухе.

-  Може дрелью его?.. - раздалось из-за спин. Все обернулись. В дверях стоял санитар и, просяще моргая, смотрел на хирурга. Тот долго сдерживался, пытаясь придать лицу грозный вид, но наконец широко улыбнулся при виде идиотской рожи тяжеловеса.

-  Это идея! - вдруг воскликнул он. - Беги, ищи завхоза! - крикнул он сестре.

Через полчаса пьяный завхоз нашел ключи, которые все равно не пригодились, так как дверь его каморки была не заперта. Из кучи хлама была извлечена доисторическая механическая дрель, которая через несколько минут предстала пред лицом хирурга. "Стерилизовать!" - отрывисто скомандовал он. Сверла искупались в водке, после чего та вместе с комками пыли ушла в недра прощенного санитара.

-  Какое сверло брать? - спросила медсестра, которой предстояло испытать себя в новом амплуа слесаря. - Восьмерка пятнадцатисантиметровая пойдет?

-  Бери больше, - сказал взбодренный полным судном стерилизатора хирург.



Даже уныло зевавшие стажеры оживились и, последовав примеру хирурга, вынырнули из-под стола с твердым желанием тоже приложить руку, а еще лучше ногу к мозгам пациента.

Итак, кожа с черепа была уже соскоблена осколком бритвы, найденном в куче пыли под кушеткой, и теперь оставалось всего чуть-чуть - всего полсантиметра кости - до цели. Но эти полсантиметра дались неимоверным трудом! Опытные слесари знают, что если необходимо просверлить твердое тело округлой формы, то, зажав его в тисках, на нем выбивают углубление и потом дрючат его дрелью. Но ни у кого в кармане не нашлось ни зубила, ни молотка, а заржавевшая дрель упорно сопротивлялась поворачиванию. Попотев с полчаса над скользким черепом и заехав ему пару раз сверлом в ухо, хирург начал нервничать и материться. Санитар уже догадывался, чем чревато плохое настроение человека со скальпелем, и поэтому тихонько отошел в угол и приземлился на кушетку. Под нестерпимый скрип дрели и громкие матюги никто не услышал легкого хруста и слабого стона, завершившего тяжелый жизненный путь профессора физики, героя социалистического труда, инвалида всех трех групп сразу и ночного сторожа коммерческого магазина по совместительству. Санитар завозился, пытаясь устроиться поудобнее, но, вызвав этим громкий скрип подгибающихся под тяжестью веса ножек, притих, дабы не вызвать на свою голову новую бурю.

Тем временем вспотевший и красный от усилий хирург вытер мокрый лоб рукавом ватника и застыл в раздумий. Но нет, он думал не о способах, как забраться Деду в голову и отрезать себе кусочек его мозга. Удивительно, но в его грубой душе с недавних пор стали появляться мысли о высоком, и теперь даже великосветскую болтовню окулиста он переносил не с отвращением, а пытался вслушиваться и ловить сомнительный смысл в вычурных и громких фразах. Однажды в припадке меланхолии, трясясь в автобусе, хирург задумался о церкви, и ему вдруг так захотелось уйти в монастырь, что не подпрыгни драндулет на очередной колдобине и не прикуси он себе кончик языка, наука не досчиталась бы еще одного солдата под своими знаменами.

...Надо было предпринять какой-нибудь решительный шаг. Ковырять череп карманным перочинным ножом? Пробить ножкой стула? Все это требует умения и профессионализма в работе на должности главного инквизитора мафии, обычный же военный хирург таковым не был. Молодые стажеры уже почти заснули и, натужно зевая, пытались безуспешно разлепить слипавшиеся веки. Только один толстый санитар бодрствовал в углу, жуя неестественных размеров бутерброд. Даже медсестра, всегда отличавшаяся стойкостью в подобного рода делах, и та ушла в свою каморку, попросив позвать ее, как что-нибудь начнется.

Почувствовав холодок на голове, Дед заморгал глазами и нервно зашевелился. Перед его взором из расплывчатых контуров сформировалась автомобильная фара с треснутым колпаком, обмотанная изолентой. Серый потолок с отслаивающейся и свисающей лохмотьями побелкой местами обнажал гнилую деревянную решетку, к которой каким-то неизвестным образом крепилась осыпающаяся штукатурка. Движение тела под простыней не привлекло ничьего внимания, и Деда охватил еще никогда не испытанный страх, что о нем забыли, он замерзнет, а по весне его сожрут черви. Он напрягся повернул голову, казавшуюся чужой, и облысел от ужаса. Прямо над ним склонилось чье-то белое тело, мерно покачивавшееся, как бы пребывая в летаргическом сне. Окровавленные белые руки безжизненно висели в воздухе, время от времени сжимаясь в кулаки, но затем вновь бессильно повисая. Врач иногда просто зависал вне времени и пространства и тогда бывал похож на египетскую мумию. Дед не понял юмора и, пятясь, стал сползать со стола. Кривые ножки связанные бечевкой, угрожающе заскрипели, но их никто не послушался, и они, подломившись, вывалили содержимое на пол. Грохот и звон заставили хирурга незамедлительно выйти из прострации, а санитара -уронить от испуга свой бутерброд, на который мгновенно накинулись озверевшие от голода тараканы. Вновь потерявший сознание Дед был водружен на стол, а под сломавшуюся ножку подсунут ящик. Хирург решил пойти и взять у главврача под расписку трепан, хотя это было нелегко. Шаркающей походкой с видом идущего на казнь он вышел из операционной.

Прошло еще полчаса. Дед уже начал покрываться инеем, а санитар мирно храпел в углу, переваривая с десяток тараканов, не успевших по своей жадности катапультироваться с бутерброда. Хирург с победным видом вошел в комнату, неся трепан как знамя. Он постарел лет на двадцать, но добился своего. За ним с недовольным видом шествовала медсестра, занимавшаяся проституцией в стенах богоугодного заведения и будучи на этом попухнута. Даже стажеры, до этого спавшие в подсобке на вшивом диванчике, тоже вылезли поглазеть на будущее действо.

Однако на этом все беды не кончились. Когда хирург заканчивал отпиливать крышку черепа, скопившиеся в нем затхлые газы выбили ее, и та, описав в воздухе доселе неизвестную фигуру высшего пилотажа, улетела под шкаф и зарылась в гору мусора, которую добросовестно выращивала аккуратная уборщица баба Груня. Ей вслед была отправлена поисково-копательная группа в составе обоих стажеров со столовыми ложками наперевес. Пока они производили раскопки, хирург пытался прийти в себя с помощью стерилизатора после отравления гремучими газами, вырвавшимися на свободу. Медсестра была в отключке, вероятно, надолго, и хирургу ничего не оставалось, как вынести ее с поля боя. Надев ватно-марлевую повязку, сохранившуюся еще от его предшественника, врач осторожно заглянул внутрь и хотя он был стойким человеком, его едва не вырвало, в том числе и от сознания того, что было необходимо лезть ТУДА руками. Оглядевшись по сторонам в надежде получить хоть какую-нибудь моральную (на материальную уже не приходилось надеяться) помощь и увидев лишь две торчащие из-под шкафа задницы, хирург стал осматривать перчатки, проверяя, хорошо ли их заштопала жена. Не найдя ни одной дырки диаметром более трех миллиметров, он тяжко вздохнул и погрузил руки с черпальным стаканчиком в мутную черную жижу.

Через несколько минут он уже стряхивал в ведро последние капли из головы Деда, свесив ее со стола. Теперь опухоль была прекрасно видна, выступая красным прыщом между извилинами. Один взмах натренированной руки - и ее уже нет. Кусок мяса жирно шлепнулся в керамическую посудину, обрызгав стенки кровавыми каплями. С видом профессионального портного хирург зашивал пахнущими водкой гнилыми нитками сиротливо торчащий кверху сосуд, вяло побрызгивавший кровью, когда из-под шкафа раздался победный крик индейцев племени мазафака, нашедших осколок черепа Деда. Первая часть дела была сделана. Теперь оставалось отрезать что-нибудь для себя, для чего врач развернул карту человеческого мозга, дабы найти такой участок, потерю которого пациент мог бы не заметить, да чтобы он был побольше. Наконец цель была выбрана и вскоре лежала на столе под тусклым светом фар. Теперь можно и покурить... Нервно дрожащими руками хирург схватил сигарету, пепельницу и отошел в угол. В этот момент с пола поднялись стажеры, пропустившие самое важное. Один из них с торжественным видом держал в вытянутой руке ложку с пыльной крышкой черепа и прилипшим к ней окурком. Даже санитар пробудился ото сна и с явным аппетитом разглядывал сочный кусок мяса на столе. Каннибалом его никто назвать не осмеливался из-за огромных комков мышц, и он спокойно подъедал то, что оставалось в посуде после очередной операции. Пока один стажер аккуратно укладывал кость на стол, второй нырнул под стол на водкопой. Вскоре оба с довольными физиономиями уже выделывали коленца посреди комнаты под только им одним слышную музыку.

Вернувшийся хирург поставил пепельницу на край стола, взял кость и выругался. Вся грязная, она менее всего походила на кусок человека, да и воды, как всегда, не было. Стажеры еще не привыкли к процедуре проведения операций и, захмелев, уже не годились в помощники. Санитару, грязному как хиппи,
нельзя было доверять не то что кость, а комок грязи - потеряет, забудет... Дебил, одним словом. Хирург решил отлучиться сам и, оставив санитара сторожить Деда и строго-настрого запретив ему дотрагиваться до свежей мясной тушки, скрылся в раздевалке. Там стоял таз с талым cнeгом, единственная емкость с водой во всем здании, и нужно было успеть, пока усердная баба Груня не вылила ее.



По возвращении в операционную глазам хирурга предстала такая картина: санитар мирно храпел, положив свою отнюдь не легкую голову на грудь заиндевевшего Деда. По полу были разбросаны резиновые перчатки, отрезанный шмат мозгов распластался на полке шкафа. Опрокинутая пепельница накрывала лоб пациента наподобие еврейской фески, а пара дымящихся бычков торчала из дырки в черепе. Ящик стерилизатора пропал, и только одинокая бутылка, лежащая на боку на месте, где он стоял, напоминала о его недавнем присутствии. "Эти два ублюдка перепили и стащили ящик!.." - промелькнуло в голове хирурга, и волна бессильной злобы нахлынула на него. Он схватил санитара за чуб и начал бить об стол, только лязгали зубы да жалобно скрипели ножки. Наконец врач взял себя в руки и выпустил волосы санитара, который со стоном сполз на пол.

Надо было что-то делать. На дне бутылки осталось немного водки, которой незамедлительно была простерилизована отпиленная кость, а остатки влиты в череп, чтобы хоть чуть-чуть смыть пепел, высыпавшийся из пепельницы. Скальпель оказался воткнутым в дверной косяк, но им можно было резать, и он занял свое место на столе. Под столом валялись все зажимы и даже трепан. Оставалось немногое -присобачить на место крышку черепа и приклеить кожу, после чего перебинтовать голову пациента и отвезти его домой (палаты были давно сданы в аренду под складские помещения, теперь доверху забитые китайскими шлепанцами, откуда время от времени совершали набеги огромные бурые тараканы, явно привезенные косоглазыми гостями из-за бугра в благодарность за теплый прием). Но тут-то и ждал хирурга главный облом: крышка упорно не хотела вставать на место и проваливалась внутрь, каждый раз вытесняя из черепа серую жидкость, которая впитывалась в ватник хирурга, не отстирывалась и через некоторый промежуток времени начинала нестерпимо вонять. Хирург подцеплял ее пальцем и вновь пытался примерить ее на место. После нескольких неудачных попыток ватник был основательно испачкан, что дало повод его обладателю остановиться и подумать, что делать дальше. Можно, конечно, прилепить ее на место скотчем, но кто знает, как скоро пациенту захочется почесаться и он залезет всей пятерней внутрь. Остальные же способы требовали слесарных знаний, а наш герой был к тому же ленив и никогда не брал в руки отвертки или ключа, предпочитая запрягать на это своего младшего брата. Приступ тоски навалился на него, и он опять впал в прострацию, держа в одной руке скальпель, а в другой - кость Деда. На этот раз раздумья продолжались недолго: скальпель выпал из руки и, занырнув в череп, поднял брызги, одна из капель которых попала в широко открытый глаз врачу. Вздрогнув от неожиданности, он быстро вернулся на бренную землю и решил испросить совета у кого-нибудь из знающих слесарей.

...Встреча с завхозом дала служителю человечества много нового. Помимо нескольких десятков новых смачных матюгов он усвоил несколько способов крепления деталей друг к другу и главный принцип слесаря:



"Все что нужно - останется, что не нужно - само отвалится." Теперь оставалось только выбрать, каким же макаром восстановить хотя бы визуальную округлость головы пациента: посадить на клей с помощью подпорок снизу, (то бишь изнутри), приболтить или же закрепить на саморезах. Случай с клеем сразу отпал, поскольку хотя Деду все же пришлось поделиться мозгами с наукой, но в черепе их оставалось еще много, и подпорки было некуда ставить. Так как у завхоза нашлись болты только не меньше тридцаток, то и от такого решения надо было отказаться. Пригоршня ржавых саморезов да листок миллиметрового алюминия - вот и все, что удалось выудить из немеряно огромной кучи хлама в каморке завхоза, откуда же двумя часами ранее была извлечена дрель.

По дороге в операционную в темном коридоре хирург споткнулся обо что-то тяжелое и едва не растянулся на грязном полу. Матюгаясь, он стал ощупывать преграду и чуть не заорал от радости. Это оказалась кувалда, которую посеяли несколько месяцев назад, когда ломали заклинивший от ржавчины замок в сортире. Тогда кто-то взялся отнести ее завхозу и, судя по всему, не донес. За это был уволен один санитар. Второму же объявили такой выговор, что тот уволился сам. Главврач ревновал ко всем, кто пытался утащить что-нибудь с работы, и относился к таковым беспощадно. Теперь в распоряжении хирурга было орудие, с помощью которого появилась возможность закончить операцию и вернуться на улицы: саморезы нуждались в отверстиях, в которые их нужно было вгонять, а дрель не годилась уже даже для того, чтобы колоть ей орехи. Выковыряв из пола длиннющий гвоздь, врач пошел дальше по коридору в надежде скоро завершить начатое.

В операционной все было по-прежнему, за исключением санитара. Обиженный, он не глядя грохнулся на кушетку, которая, лишившись ножек, приземлилась на пол вместе с останками профессора. Дед лежал, не двигаясь, и было два варианта: либо он без сознания, либо уже надул кеды. Пощупав пульс, хирург многозначно вздохнул: еще жив. В госпитале со времен царя Гороха оперируемым не кололи ни обезболивающих, ни снотворного, так как все лекарства, превращаясь в валюту, текли в карманы главврача; и уже через несколько минут лежания на столе пациент терял сознание от боли, если не успевал это сделать, дожидаясь своей очереди в коридоре или на вышеописанной кушетке под душераздирающие крики своих собратьев по несчастью. Так и Дед, на свое счастье, отключился, поскольку ему предстояло стерпеть наиболее неприятный момент операции - многократное пробивание черепа кривым гвоздем и последующее вкручивание в него саморезов.

...Процесс пошел, правда, не так быстро, как хотелось бы хирургу: не имея опыта обращения с тяжелыми предметами, он уже несколько раз промазал и отбил себе все пальцы, за непродолжительный период времени успев дважды извергнуть весь словарный запас своих ругательств, коих знал в действительности о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-очень много. Неизвестно, что испытывал на самом деле в этот момент Дед, но в бреду ему казалось, будто, засунув голову в эпицентр взрыва ядерной бомбы, он просто завис во времени. Однако мучениям полуживого тела оставалось продолжаться недолго. Почти впервые в своей жизни хирург решил добить(ся) своего и закончить начинания. Количество дырок неуклонно росло и, наконец, достигло числа имеющихся в наличии саморезов. Врач в "изнеможении опусти?! руки, и тяжелая кувалда, выскользнув, приземлилась на носок его сапога. От раздавшегося крика вскочил даже санитар, который, примостившись на жестком скелете ученого, мирно похрапывал, не подозревая, на чем лежит. Даже мощи профессора зашевелились, пытаясь заткнуть пальцами уши, и неверующий поверил бы, что криком можно разбудить мертвого.

Ну, ..., чертовщина какая-то! - воскликнул служитель человечества, слегка прийдя в себя. – Надо покурить... А это чудо-юдо проклятое кого хочешь задолбает.

Наполнив комнату дымом, хирург почувствовал некоторое облегчение и приток сил и решил во что бы , то ни стало закончить операцию. Вернувшись к столу, он с радостью отметил, что осталось только вогнать саморезы, прилепить обратно кожу и вышвырнуть этого старикашку вон. Еще несколько минут напряжения - и Дед "совсем как новый" сидел на столе, а оклемавшаяся медсестра сыпала ему в лицо грязным снегом, принесенным с крыльца, чтобы тот очнулся. Хирурга в комнате не было, он прилег на диванчик в подсобке. Явно не удавшийся день подходил к концу, оставалась всего пара пациентов, одному из которых нужно было наложить цемент (гипсом в больнице не пользовались уже много лет - это было невыгодно) на обе ноги, л второму, племяннику покойного проктолога, помня о заслугах его покойного дяди перед всем персоналом госпиталя, срезать с десяток бородавок, покрывавших большую часть лица слабоумного парнишки. Остальных же посетителей - старушек с вывихами и геморройных старичков с растяжениями - следовало вежливо послать на всем известные три буквы, объяснив такой ход перегруженностью больницы и дав пару советов по самолечению. Затем мысли стали мешаться, путаться, и вскоре из-за приоткрытой двери начал раздаваться мерный басистый храп.

Хирургу снились зеленые необъятные поля, темнеющий лес на горизонте. Легкое белое облачко, прикрывавшее солнце, растворилось в бездонном июньском небе, и под солнечными лучами зазолотились купола монастыря далеко на горизонте. Вмиг спали все тяжелые зимние одежды, ватник унесло с легким порывом теплого летнего ветерка, и тело хирурга почувствовало легкость чистого белого халата, какой ему лишь раз приходилось надевать на экзамене в мединституте. Несколько секунд - и он оказался пред древними стенами, поросшими мхом, из-за которых раздавался перезвон колоколов. Тяжелые дубовые ворота беззвучно распахнулись, из них выбежали девушки в монашеских одеяниях и окружили практически голого врача. Девический смех звенел в ушах, и головная боль, с самого утра мучавшая его, растаяла вместе со стыдом своей наготы. В ногах, руках появилась неведомая доселе легкость; скинув халат, он устремился в пшеничное поле, расстилавшееся взору... Они кружились в хороводе среди зеленых деревьев, вдруг вставших стеной посреди моря неспелых колосьев. Еще мягкие стебельки пшеницы легко стегали по ногам, и врач чувствовал себя хорошо, как никогда в жизни. Потом играли в прятки, и был его черед водить. Чувствуя нежные прикосновения гибких рук монашенок, завязывавших шелковый платок на его глазах, хирурга охватывала тягостная и томная дрожь возбуждения, хотя тот и был человеком в возрасте, трезво смотревшим на мир. Потом он долго гнался за прекрасной девушкой по солнечному душистому лесу, чувствуя, как наливаются силой мышцы и пропадает стыдливая белизна кожи. Внезапно лес кончился, он выбежал на залитую светом поляну и застыл в ошеломлении: ОНА, чудный ангел и плод его студенческой мечты, сидела в белой накидке из прозрачного шелка на стволе поваленной грозой березы. Золотые волосы переливались в лучах солнца, томно приоткрывшийся рот, родинка на щеке - все словно жаждало его. ОНА сбросила накидку, и он в на миг зажмурился - так она была прекрасна. Безупречные формы, нежная атласная кожа, локон волос, игриво ниспадающих на упругую чувственную грудь... он испугался, что это мираж, который исчезнет, лишь стоит до него дотронуться. Потея от возбуждения, как шлюха в церкви, он протянул дрожащую руку и с опаской прикоснулся к ее плечу. Она засмеялась, обнажив два ровных ряда жемчужных зубов, и опустилась со ствола в шелковую траву, искоса глядя на него и томно облизывая губы. Поманив его тонким пальчиком, ОНА легла на спину, отвернулась, взяла в ладонь свою правую грудь и стала ласкать, левой рукой гладя пупок. Вероятно она догадывалась, что хирург уже не в силах сдерживаться, и затылком видела, как у того текут слюни, поэтому раздвинула ноги и вновь впилась в него похотливым взглядом.

Разгоряченный, он прижался к ее прохладным бедрам губами и забыл про троих детей, чахоточную стерву-жену, парализованную тещу, профессора физики и дегенерата-санитара. Райские минуты стерли из памяти все прошлое; лучшего было просто невозможно желать... Утомившись, он прилег на мягкую зеленую траву и обнял ее. Сам ангел, должно быть, спустился с небес... ОНА ласково улыбалась и щекотала длинным пальцем его живот, покрытый кудрявой порослью. Он вновь возжелал ее. Она склонилась над ним; поцелуй алых губ... Боже, рай есть ничто по сравнению с этим! Томно приоткрыв рот и игриво касаясь его напрягшегося живота сосками, она пробасила: "Шеф, там этот..., ну короче шизики трахфессыр ... загнулся типа, а?"

Истошный крик заставил всех в госпитале вздрогнуть, а главврач, запершийся у себя в кабинете, даже пробормотал: "Надо этого садиста уволить, а то люди приходить перестанут." Продрав глаза в холодном поту, хирург увидел полутемную комнату с потными зелеными стенами, желтыми разводами на потолке и осыпающейся штукатуркой, умершего от инфаркта таракана на спинке диванчика и склонившееся над собой идиотское лицо санитара с жирными толстыми губами. Такой кошмар могла выдержать не всякая психика, к тому же нервы врача были порядком расшатаны, и помутившийся разум дал руке команду со всей силы отпечататься на челюсти мастодонта. От неожиданности амбал сел на пол, заморгав глазами, но понял, что пощады ждать не приходится, и на четвереньках попрыгал вон. Уборщица баба Груня, в любопытстве склонившаяся над лежащим на столе бездыханным Дедом, увидела, как в окутывавшем все предметы дыму, которым несколько минут назад заполнил комнату хирург, поползло что-то большое и жалобно хрюкавшее и направилось к столу. Консервативная старушка, боявшаяся всего неизвестного, с визгом вскочила на стол и села Деду на грудь. Долго терпевший всякие издевательства Дед наконец решил высказаться и для этого стал приходить в сознание, подавая признаки жизни шевелением и громким испусканием накопившихся газов. Нервная бабулька, вместо того, чтобы войти в положение несчастного, сделала вывод, что на столе кому-то не место, для чего огрела старика по голове (!) ведром и сбросила на пол. В этот момент раздался страшный грохот, звон разбивающейся посуды и такие матюги, которые вряд ли мог придумать нормальный, пусть и извращенный человеческий ум.

На самом же деле вот что происходило в мрачной комнате с коричневыми стенами и желтым потолком: санитар, спасаясь от справедливого (а может и не очень) возмездия, прополз в операционную и спрятался под столом в куче пыли, грязи и обрезков человечины. Озверевший хирург влетел в задымленное помещение и, не увидя своей жертвы, начал "сканировать" пространство, первым делом натолкнувшись и опрокинув стеклянный шкаф у стены. Санитар чуть не выдал себя испуганным криком, когда рядом с ним на пол шмякнулось чьё-то безжизненное тело с обмотанной вокруг головы окровавленной тряпкой. Заместо бинтов в госпитале использовали обтирочные концы, которые в изобилии поставляла автобаза по соседству. Мимо стола время от времени пробегали сапоги с осыпающимися с них комками грязи и скрывались за дымовой завесой, однако с каждым разом они приближались все ближе и ближе и наконец споткнулись о Деда. Грохот растянувшегося на линолеуме хирурга заставил Деда очнуться, в том числе и потому, что нога оного зацепилась за плечо старика, осыпав его лицо засохшей грязью. Хирург полежал несколько секунд неподвижно, и санитар приготовился обрадоваться, что врач отключился, но тот медленно повернул голову на багровой шее в сторону кучи и немигающим взглядом сумасшедшего уставился жиртресту в лицо. Вспотев от страха, жир заколыхался и стал пятиться из-под стола. Гонка возобновилась, на этот раз замкнувшись вокруг стола. Через пару кругов толстяк нечаянно наступил на голову (!!) многострадального Деда, которая угрожающе хрустнула. "У-у-пс..." - на ходу пропыхтел санитар, однако ему некогда было заботиться о чужой жизни, и он выскочил в коридор. Вслед за ним туда вырулил и хирург.

Когда разогнанный двоими дым стал рассеиваться, баба Груня увидела, что ей никто не угрожает. Свесив ногу со стола, она стала нащупывать пол и, выявив наиболее высокий бугор на нем, перенесла туда свою далеко не легкую тушу. Оглядывая последствия побоища, она с ужасом заметила, что стоит на чьей-то голове (!!!). Подняв бездыханное тело, старушка водрузила его обратно на стол. И, вероятно, правильно сделала. Через несколько секунд, когда она почти успела, гремя помятым о Деда ведром, скрыться в подсобке, входные двери были повержены на пол, и в образовавшийся проем кубарем вкатился санитар. Не успев затормозить, он врезался толстым брюхом в крышку стола, которая, беспрепятственно с него слетев, ударилась о подоконник. Дед соскользнул по гладкой поверхности, выбил головой (!!!!) прогнившую оконную раму и приземлился, точнее, приснежился в сугроб. Головой опять же. Неизвестно, как дальше развивались события в стенах больницы, но на следующее утро она походила на поле боя.



Дед очнулся от того, как что-то теплое проникало под свитер и стекало по спине. Руки и ноги словно онемели и не чувствовались, зато голова гудела, как паровой котел. С трудом разлепив смерзшиеся веки, Дед увидел перед своим носом грязные нечищенные кирзачи сержанта милиции Дудкина, влачившего тяжкое бремя работы участкового. Однако Дудкину и плевать было на нечто темное и большое под ногами, его больше занимало постараться доплестись до дома. Труженик свистка был в дупель пьян. Вскоре движение жидкости по спине прекратилось, раздался звук застегиваемой ширинки, и сапоги исчезли. Дудкин вышел из двора госпиталя, остановился, покачиваясь, на краю холма, называемого тротуаром, громогласно рыгнул и направил свои стопы к дому, держась за забор.

Дед попытался пошевелиться, стараясь свернуться клубком, чтобы сохранить уходящее тепло. Полежав так несколько минут, он понял, что долго не вытерпит и стал думать, как подняться. Закатив глаза кверху, он увидел где-то далеко и высоко облупленный подоконник. Чуть пониже спускался ржавый обрезок трубы, бывший газовой магистралью до тех "счастливых" пор, пока добрые газовики не отключили таким образом в здании газ за неуплату. Напрягшись, Дед оторвал примерзшую к насту руку и потянулся к трубе. Ухватив с третьей попытки ржавый лоскут железа, он стал медленно к нему подтягиваться. Несколько раз рука срывалась, обдирая кожу, и бессильно падала в снег, чтобы через полминуты подняться вновь. Проползя полметра, Дед уже мог уцепиться за выступ в стене. За тридцатью сантиметрами потрескавшегося кирпича были слышны крики, звон бьющегося стекла. Иногда они приближались слышались из разбитого окна. Несколько раз оттуда вылетали какие-то склянки и приземлялись на том месте, где еще минут пятнадцать назад распростерся Дед. Посидев немного, старик догадался, что пора убираться, так как вылетающая посуда ложилась все ближе и ближе. Четверть часа у него ушла на то, чтобы, подобно альпинисту, вскарабкаться на стену. Повернувшись, Дед чуть снова не упал: все вокруг плыло, кувыркалось, переливалось всеми цветами радуги. Поглядев на свою собственную руку, старик закрыл в ужасе глаза. Он увидел какую-то сине-зеленую клешню, которая становилась то красной, то бурой, то снова зеленой. Боль уже перестала чувствоваться, но что-то давило на череп снаружи так, что лопались барабанные перепонки и глаза вылезали из орбит.

Еще через полчаса Дед сделал новую попытку вернуться в материальный мир. Открыв глаза, он обнаружил себя снова лежащим в снегу. Уже темнело, шум за стеной стих, а рядом с ним возвышалась гора каких-то пузырьков, бутылочек и осколков стекла. Голова теперь просто тупо болела. На этот раз Деду удалось встать не с такими усилиями. Он стоял, покачиваясь, посреди сугроба и смотрел в мутную серую даль подворотни. Мимо пролетела одинокая снежинка, потом еще одна, потом сразу три... Пошел снег, сначала редкий и пушистый, через несколько минут уже застилавший все вокруг. А Дед все стоял и смотрел, ничего не видя. Вылетевшая из окна второго этажа госпиталя гнилая плесневелая луковица стукнула старика по макушке так, что он моментально вышел из анабиоза и вспомнил, что же произошло в этот кошмарный день. Потрогав обледенелой рукой череп, он заметил, что среди обрывков кожи нащупываются выступы, слишком сильно напоминающие не до конца ввернутые шурупы, а между ними есть какое-то углубление. Тут только он наконец почувствовал, что наказание Господне за грехи - опухоль треклятая - больше не болит. Несмотря на свои семьдесят три, старик был готов прыгать и плясать, но головокружение настойчиво напомнило ему об уже слегка преклонном возрасте. Теперь мозги стали притормаживать, поскольку часть их валялась сейчас на полу операционной, однако Дед быстро утешил себя мыслью, что это все равно бы случилось с возрастом.

Очередная задача встала перед Дедом: нужно было как-нибудь дотащиться до дома. Серый снег продолжал сыпаться с неба, как узбекская мука из пропоротого мешка. Вместо снежинок из темнеющей бездны над головой летели смерзшиеся комки льда. Далеко впереди блеснули две тусклые желтые фары заворачивавшей в подворотню машины, и вскоре Деда обдало облако гари из трубы самосвала, который опять ссыпал строительный мусор во дворе госпиталя. Старик еще немного пособирал мужества и неверной ногой шагнул вперед из сугроба. Доплетясь до каменной арки, он с облегчением прислонился к обшарпанной стенке. Наружу опять прогромыхал самосвал, работавший на строительстве новой генеральской дачи, которое не прекращалось ни на минуту. Еще несколько шагов - и он выбрался на пустынную улицу.

В это время в подъезде кирпичной трехэтажки собиралась компания нарков. Старший калдырь со стажем по кличке Бурбулис (или просто Бурба), сидя на подоконнике, вяло сосал бычок, глядя, как открывается и закрывается скрипучая дырявая дверь, впуская одного за другим членов "компаши". Наркоманы топали шузами, стряхивали снег с одежды, и когда брызги попадали Бурбе в лицо, он медленно вытягивал ногу, преграждая обидчику путь. Но никто уже не обращал на него внимания, и оттого Бурба злился и пытался плюнуть в того, что ему никогда не удавалось, и кровавые слюни стекали по бороде. Он обкуривался до потери пульса, после чего отсыпался в тамбуре подъезда, никогда не брился и зарабатывал на травку только побирушничеством, потому что уже не имел сил воровать. Остальные же собирались в подъезде, делились на команды и отправлялись на улицы потрошить лохов. Бурбу клонило ко сну, но голодный желудок никак не хотел успокоиться.

Зевнув сквозь сон, "дежурный" втянул ртом воздух и, поперхнувшись желтой потухшей самокруткой, чуть не задохнулся. Закашлявшись до слез, Бурба свалился с подоконника и стал кататься в луже грязного талого снега. Немного отдышавшись, Бурба поднялся с пола, когда услышал голос с лестницы: "Эй, рыжий, пошли с нами! Покумаришь на халяву, да и бабок на жрачку зашибешь!.." Подняв мутные глаза, Бурба увидел сапоги спускающегося Пахана, шедшего с последней командой. Заманчивое предложение заставило нарку окончательно проснуться. Пахан ухмылялся своей затее: интересно, что будет делать этот дегенерат? Калдырь не заставлял долго ждать ответа, поэтому, как только догадался, что от него требуется, радостно закивал головой. Распахнувшаяся дверь подъезда поглотила толпу нетвердо шагающих молодых людей и громко хлопнула по спине последнего.

Дед, постояв в попытке сориентироваться минут пятнадцать, решил двинуться куда-нибудь, чтобы спросить у случайных прохожих дорогу, и пошагал по тротуару. Во мгле проплывали мимо контуры столбов с лежащими под ними алкашами. Как только хирург, санитар и окулист перестали разъезжать по городку на своем "РАФике", столбы стали обрастать перебравшими россиянами, как мед мухами. Уже несколько минут никто не попадался навстречу, и Дед стал пугаться, что забрел ненароком на шоссе, как впереди в нескольких метрах из снежной бури вынырнула рыжая голова с косыми маленькими глазками. Недолго думая, Дед подскочил к ней и заплетающимся от холода языком спросил: "Сынок, как добраться до магазина Военторга?" (Дед жил в пяти метрах от него) Вместо ответа голова скорчила гримасу и стала исчезать во мгле. Испугавшись лишиться этой, пусть и шаткой, возможности определить свои координаты, Дед схватил рыжую морду за воротник, как вдруг на его голову (!!!!!) обрушился такой сокрушительной силы удар, что старик мгновенно вспомнил в лицо свою пра-пра-пра-прабабушку, которую, естественно, никогда не видел. Красные сполохи замелькали в глазах, ослабшие ноги подогнулись, и Дед снова поцеловался с грязным тротуаром.

Марки окружили старика кольцом. В середине рядом с телом Деда стоял, покачиваясь, с гордой рожей Бурба. Расталкивая своих, к нему подскочил Пахан, которому принадлежало право в первую очередь обыскивать клиентуру. Карманам вновь пришлось вывернуться наизнанку, но страждущие до денег наркоманы извлекли из них лишь снег, забившийся туда в момент предыдущей встречи Деда с землей. К моменту окончания процедуры фильтрации содержимого Бурба уже успел умерить свою радость до слов: "Ну, ..., я же грузил, что у этого лоха лаве нема!" Больше всех прикалывался Пахан: "Ну, Бурба, Орлиный Глаз, это твоя первая добыча. Но она так воняет, что можешь с племенем не делиться!" Бурба озлобленно пнул старика в подцых и понуро поплелся по улице под громкое ржание команды.

Через несколько минут Дед начал приходить в себя. По дикому болело ребро, гудела голова. Разлепив веки, Дед увидел на своем носу маленькую кучку снега. "Замерзаю..." - пролетела в мозгу отчетливая мысль, однако сил подняться не оказалось. Дед лежал и смотрел вдаль по тротуару, но, к несчастью, снег застилал все уже в полуметре впереди, иначе Дед успел бы откатиться с дороги. Внезапно из наступающей темноты вынырнул грязный сапог и ударил старика кованой подковой в лоб (!!!!!!).

Обладатель сапога, отключившего Деда, токсикоман Федя, едва не растянулся на тротуаре, выронив тюбик клея, который с наслаждением нюхал. Растопырив глаза в поисках препятствия, Федя не увидел никого и решил попытаться поднять тюбик, поскольку не вынюхал еще и половины. Потратив полторы минуты, чтобы опуститься на колени, нюхач увидел, что перед ним кто-то лежит. Подняв голову Деда, Федя не узнал его, хотя и жил в соседней квартире. Зато, принюхавшись, токе почуял ядреный запах пота, исходивший от тела. Хотя Федя за всю свою жизнь перенюхал тысячи различных вещей, как то: старые носки, битум, жженую резину, но кайф от пота был просто несравнимый, и задрожав от возбуждения, Федя стал тормошить старика в порыве узнать происхождение столь мощного запаха. "Ссыщь, кореш, поделись секретом, чё за кумар классный, а?" -забормотало у Деда в ухе. Старик уж испугался, что совсем помирает, и слышать простой, практически человеческий голос ему было более чем приятно. Дед зашевелился и захотел поприветствовать нежданного прохожего, но изо рта вырвались лишь нечленораздельные звуки. Федя понял их по-своему. "А-а, кореш, нюхнуть хочешь? На, свежий клей...", и стал запихивать тюбик Деду в нос. Однако руки нарка уже не слушались, поэтому, запихнув трубку по самое основание и чуть-чуть не достав до мозга, Федя нечаянно нажал на корпус, и легкие старика стали постепенно заполняться клеем "Момент". Наверняка Дед не назвал бы эти моменты лучшими в своей жизни... Через полминуты Федя догадался, что вытворяет, и поспешил вытащить свое сокровище из носа нового кореша. Дед тяжко закашлялся, и Федя решил помочь другу - похлопать по спине, но вместо спины попал ему, разумеется, по голове (!!!!!!!). Дед собрался было снова отключиться, но усилием воли удержался от такого опрометчивого поступка. Федя засуетился, путем сложнейших умозаключений догадавшись, что кореш замерзает. Он сунул тюбик в карман и, схватив Деда за ноги, потащил по направлению к ближайшему подъезду, несмотря на то, что старик вовсю упирался, дрыгал ногами, не догадываясь, куда его волокут. Когда до двери подъезда оставалось что-то около полуметра, Деду все же удалось залепить наркоману сапогом в нос. От неожиданности Федя растерялся и полетел на землю. Ощупав распухший нос, нарка с удивлением разглядел в темноте зимних сумерек кровь на пальцах. Оглядевшись по сторонам, он не увидел Деда сквозь густую пелену снега и, обиженно и огорченно вздохнув, поплелся прочь.

Дед увидел впереди себя лучик света, пробивавшийся сквозь щель в рассохшейся двери. Эта желтая полоска среди бушующей вокруг серой мглы, свет в конце чего-то, похожего на туннель, придала старику новых сил, чтобы доползти до кирпичной стены и втащить промерзшее до костей тело в грязный, но теплый тамбур подъезда. Дед прикорнул в углу на истоптанной картонке и не заметил, как уснул.

Старческие сны всегда похожи на кошмары. Просто страшно видеть себя шестнадцатилетним, а чувствовать развалиной лет восьмидесяти. Ощущение того, что жизнь уже прошла и впереди не осталось ничего хорошего, всегда загоняет пожилых в могилу раньше положенного Богом и Природой срока. Но Деду повезло: в своих снах он видел себя не со стороны и переживал вспоминаемые им моменты заново так, как будто бы был молодым. Вот они с отцом тащат ночью с полигона неразорвавшуюся ракету, и Дед чувствует приятное напряжение молодых, сильных мышц, адреналин, бьющий в голову; ему и страшно, и весело. Он представляет себе выражение лица и так небезгрешного начальника полигона, когда инспектор говорит ему, что из запланированного числа выстрелов не сделано и половины, поскольку воронок от взрывов несколько маловато. А вот Дед видит бабку, еще не его жену, совсем молодую. Она торгует на рынке укропом, из одного пучка делает три, а покупатели удивляются, какие же они толстые и дешевые. Во сне Дед вздыхает: раньше он был силен как бык, а сейчас неуверенно оседлывает унитаз, не то что женщину. Теперь он хмурится: пред его взором проходит судебный процесс, который устроили против него жители деревни в бытность Деда председателем. Эти валенки всерьез думали, что старик присваивал себе казенные деньги, хотя он всего лишь откладывал их на поездку в Болгарию, где намеревался купить несколько коробок обуви и по возвращении выгодно для себя перепродать. Дед чувствует себя сидящим на скамье подсудимых, а за барьером шумит возмущенная толпа селян. Тут он чувствует, как кто-то пинает его по ногам. Стоп! Тогда такого ведь не было!

Открыв глаза, Дед увидел над собой кого-то высокого в милицейской форме. Этот высокий странно покачивался и что-то мычал себе под нос. Сержант Дудкин хотел узнать, куда это он забрел, для чего будил кого-то, лежавшего на полу и слишком уж мирно храпевшего. Увидев человека в форме, Дед растерялся и испугался. Он припомнил, как давно в детстве в их тихую избу пришли чекисты в форме и увели куда-то отца. Чуть позже его с матерью просто вышвырнули на улицу со всеми пожитками. Раскулачивание Дед запомнил на всю жизнь, поэтому начинал инстинктивно дрожать, завидев погоны, и поклялся отомстить государству, разрушившему его размеренную жизнь. С тех пор в его дом не раз наведывались милиционеры, дознаватели, и старик почти привык к существованию в постоянном страхе, но вот уже несколько лет как он отошел от дел и был неприятно удивлен, вновь увидев представителя закона. Однако уже через несколько мгновений Дед догадался, что этот представитель был в дупель пьян. Сержант хлопал глазами, как теленок, вытягивал губы в трубочку, пытаясь выговорить какое-то выражение, упрямо не сползавшее с языка. Это самое выражение уже давно стекало по подбородку, капало на китель и пачкало и без того грязную казенную форму.

Дед, окинув взглядом чудо, упорно боровшееся с гравитацией, решил, что лучшим выходом для него было бы незаметно ретироваться, и начал движение по полу в направлении двери. Проползя около полуметра, старик обрадовался, что все почти позади. Он узнал подъезд, в котором лежал: около двух месяцев назад не без помощи Деда его жители лишились стекол во входной двери. Теперь они лежали в гараже, аккуратно завернутые в рваную простыню. А от подъезда до дома идти было всего ничего: перейти улицу, нащупать во тьме магазин и, повернув налево, топать напролом до первого забора. Остатки этого грандиозного сооружения летом выступали сантиметров на сорок из земли, и зимой о доски, сиротливо торчавшие изо льда, спотыкались старушки, шедшие с бидонами молока от цистерны, и поливали серый снег коричневым молоком. От забора до подъезда оставалось ползти пару метров и взобраться на высокие скользкие ступени.

Итак, Дед уже почти выбрался из подъезда, как сержант Дудкин соблаговолил открыть глаза и увидел, что старик пытается скрыться бегством. Как истинный служитель закона, Дудкин не мог не оставить такой факт нарушения незамеченным. Выдавив из своего заспиртованного организма: "Стой, стрылять буду!", он почти что выхватил свой сигнальный пугач из брезентовой кобуры, которая, будучи несколько засалена, уже походила на кожаную, и направил его в сторону изображения Деда. Старик до смерти перепугался, услышав до боли знакомую фразу, но оглянувшись, облегченно вздохнул: страж порядка целился в собственную тень на двери подъезда. Через несколько секунд Дед снова оказался на улице.



Прошло двенадцать, а может и четырнадцать часов с того момента, как Дед покинул холодную вонючую квартиру и направил свои стопы к госпиталю. За это время Бабка ни разу не вспоминала о том, куда поперся её благоверный. Она валялась на диване, смотрела "Санта-Барбару" и заставляла кошку Мурку лопать тухлую рыбу, тыкая ее носом в плошку и приговаривая "Ешь, ешь!" Однако она успела также сготовить поесть себе и оставила объедки для Деда. В то время как на экране голодный Круз хищно чавкал, целуясь с Иден, входная дверь медленно и со скрипом начала открываться. Инстинктивно окинув взглядом паркет, под которым в выдолбленной в бетоне ямке прятались основные и многочисленные ее сбережения, Бабка уставилась на дверь, ожидая, кто из-за нее появится. Обледеневший Дед не произвел на нее никакого впечатления, и, крикнув вошедшему лишь для порядка: "Закрой дверь, дует! Где шлялся?!" - она вновь уперлась глазами в экран.

Кажется, мучения на сегодня уже закончились. В конец обессилевший старик грохнулся на свой лежак и почувствовал себя безмерно счастливым. Болели синяки, чесалась изрезанная лысина, но Дед был счастлив, возможно, как никогда в жизни. Через пятнадцать минут, когда уставший организм уже погрузился в здоровый сон, в комнату вошла Бабка. Громкая ругань заставила старика проснуться для того, чтобы стянуть с себя мокрые и грязные лохмотья, но даже грязные ругательства, нескончаемым потоком лившиеся на его голову, не могли испортить благостное настроение. Наконец забравшись под тощее, колом стоявшее одеяло, Дед мгновенно заснул.

Нa следующее утро Дед был вынужден почти что вскочить от страшной зубной боли, которая практически разрывала рот и от которой кололо в спине. Продрав глаза, старик углядел на горизонте часы, однозначно говорившие, что уже двенадцать самого что ни на есть московского. Тут он вспомнил, что вчера мылился идти в госпиталь, потом в результате собрался, но по дороге упал. Затем с ним делали что-то непристойное какие-то люди в ватниках, ковыряя голову и жутко ругаясь. Потом он внезапно очутился на улице, долго скользил нетвердыми ногами по снегу, потом шел домой. По дороге на него напали, опять били по голове, потом вливали в нос клей и волочили по тротуару ногами вперед. Дед спал и был разбужен пьяным милиционером. Дальше все помнилось четко: он вернулся домой и завалился спать. Старик сорвался с кровати и бегом полетел в ванную. Там при свете пыльной лампочки, болтавшейся где-то далеко под потолком, он наконец разглядел, что творилось у него на верхней части туловища. Из черепа выступали ржавые не до конца ввернутые саморезы, и порядочный Дед решил поправить положение. Принеся из туалета самую большую отвертку, он встал на раковину перед зеркалом и принялся за работу. Оставалось совсем чуть-чуть, когда в ванную вошла Бабка. «Мерзавец, с ногами куда забрался? Кто по-твоему будет раковину мыть? Кончай башку ковырять, ты, ошибка природы!!!» - крикнула она. От неожиданности старик подскользнулся и загремел на пол.

Оправившись через некоторое время, Дед привел себя в порядок: вымылся в ведре талого снега, перевязал голову старым полотенцем и пошел на кухню. Усевшись перед телевизором с чашкой дрянного, но горячего кофе, он почувствовал себя человеком почти что первый раз в жизни. За окном светило яркое солнце, и на подоконнике уже успели оттаять картофельные очистки, которые имела привычку выбрасывать в окно соседка сверху. Свежий серый снег за ночь слежался, и солнце отражалось в миллионах ледяных капелек. На кухне было светло, как это бывает только солнечным зимним днем, когда от яркого света режет глаза и свербит в зубах... Правда, скулу Деда сводило и нечеловеческой зубной болью. Старик немного посидел, греясь на солнце, но долго не вытерпел и снова побежал в ванную. Там, разинув перед зеркалом рот, он с ужасом обнаружил, что пяти золотых коронок на зубах недоставало, а на их месте выступали гнилые коричневые обломки. Вероятно, главврач дал «добро» на проведение операции только после того, как набрал таким оригинальным способом необходимую ему сумму.

Дед уже не радовался жизни, как делал это всего несколько минут назад. Все ему снова казалось мерзко и пошло: и это наглое солнце, настырно тыкавшее своими лучами прямо в глаза, и кривое зеркало с отбитым уголком в ванной... Снова приходилось думать о деньгах. Дед вспомнил, что через пару дней на складе должна была подвернуться одна очень выгодная работенка, а где-то у Бабки хранились и коронки ее покойной матери.

Все еще только начиналось…

Tweet