В то лето я, студент-мажор, обремененный лишними понтами, уверенный в своем благородстве и непогрешимости работал грузчиком в цехе по производству брусчатки. Огромный производственный ангар с выбитыми стеклами на самой окраине города, чудовищная по тяжести работа, вонючая спецодежда и беспощадные от беспросветной жизни коллеги-пролетарии. Человек двадцать бывших ПТУшников от 18 до 60 лет вьябывали за две тысячи рублей, зарабатывая себе на пропой. От этих мужественных людей, воспетых в советское время в производственных романах, всегда пахло техническим спиртом, мазутом и застарелым потом. Фразы их были коротки, руки мозолисты, а глаза пусты, как консервные банки. По двенадцать часов в сутки они штамповали на рычащем станке кирпичики брусчатки, сушили их и сгружали в большие штабеля, чтоб затем такие же пролетарии украшали мостовые города во славу нашего градоначальника и восхищения иногородних туристов для.



За первые две недели работы, я прекрасно освоил  все недоступные простому смертному изыски пролетарского языка, все эти его «ебаныйврот», «блянахуй», «ебатьвсраку», без которых любое предложение звучит вяло и скучно, пропитался потом и чужим перегаром, и если б не мытая голова, без проблем сходил бы за своего в компании этих романтичных и суровых мужчин. Я даже узнал некоторые их имена, и в обеденный перерыв, закрывался в мастерской со старым наладчиком Михалычем и парой чекировщиков, где давился вонючим технарем, закусывая его непременно соленой черемшой.



Я не пытался подружиться с этими людьми, но иногда, чтоб скоротать беспросветно тянущееся рабочее время, перекладывая десятикилометровые брусчаточные чушки с места на место, рассказывал им сюжеты из всемирной истории, чем вызвал если не авторитет, то хотя бы уважение к человеку из немного другого мира.



В напарниках у меня работал Серега-дебил. 19-летний умственно-отсталый парень, не закончивший и пары классов, абсолютно безграмотный, и беспредельно наивный, как щенок, в первые дни существования выброшенный жизнью-хозяином на улицу, за то, что ссался в квартире. Нет, даже не выброшенный на улицу, а не до конца утопленный щенок.

Он никогда не мыл голову, и не стирал одежду. Худой, обшарпанный, со скатанными в катышки волосами, в драной спецовке и кроссовках без шнурков он с трудом ворочал тяжелые кирпичи, неумело матерился, пуская беззубым ртом пузыри.

Единственное, что он делал в целях гигиены – это расковыривал ногтями сантиметровые прыщи на грязном лице и облизывал пальцы после еды. Единственная радость в жизни его – теплый спирт в темном углу и игра в дурака в обеденное время.

Наивный долбоеб, он все время лез ко мне с дурацкими рассказами, о своей неудавшейся жизни: то его чуть не забрали служить в армию, «чуть ли не в самую МОСКВУ», то однажды он чуть не трахнул самую красивую в рабочем поселке бабу, то ему предлагали работу на строительстве какого-то буржуйского коттеджа, где хозяин обещал платить немеряно огромные деньги… Я кивал ему головой и старался не отвечать на дурацкие реплики… Меня немного подташнивало от Сергея, работая на тесном пяточке возле огромной сушильной ванны я старался не задеть его, боясь подцепить какую-нибудь дешевую пролетарскую заразу. Вечерами после работы меня рвало шпротными массами от теплого спирта и имбецильного напарника.



Второй недоличностью, вызывавшей у меня стойкое отвращение был местный электрик  - пидор Наташка. Опущенный когда-то на зоне тщедушный человечек по имени Андрей, так пристрастился долбиться в сраку и олицетворять себя с женщиной, что и на воле не оставил гнусных привычек. Нет ничего более омерзительного, чем пролетарский пидор. Вихляющей походкой он ходил по цеху, при курении жеманно загибал пальцы, и говорил неестественным пидорским голосом. Мужики уже свыклись с ним, как с неизбежностью, беззлобно грязно материли его в глаза, и на любой вопрос Андрея-Наташки отвечали презрительным молчанием. В общем, как был он опущенным на зоне, так им и остался на свободе, разве, что тут его никто его не насильничал, и жестоко не унижал – он уже не раз получал свое. Я с гадливым любопытством разглядывал его издалека, стараясь обходить стороной с расстояния шагов в 20. Тем более, отвратно было заговорить с ним…



Двухметровый бригадир Коля, хоть и выглядел, как надоенный теленок, был сволочью. Во всех отношениях. Во-первых, он не пил. Во-вторых, не пил, потому, что зашился. Всю свою злобу от невозможности глотнуть хотя бы пивка, он изливал на вверенный ему коллектив пролетариев, за что и стал в свое время бригадиром. Однако, была у него одна человеческая черта – он свято следовал русскому народному принципу – «Не пойман не вор». А для начальства - поймать русского человека за употреблением, задача невыполнимая. В мастерской, мы узнавали о его появлении по тяжелым шагам и брутальному мату, моментально выпивали обжигающий напиток, а тару с остатками бросали в мусорное ведро, куда при всей его подозрительности Коля заглядывать не догадывался. Точно так же делали и остальные работяги.



***



Из обеденной полудремы меня вывел истошный крик. Кто-то с натугой стонал, громко и мерзко всхлипывая, переводя мой мозг в реальность. Я вскочил с мешков с цементом, пытаясь определить, кто же так жалобно орет, мешая отдохнуть перед новой порцией нескончаемой работы. Метрах в пяти от меня, высоко закидывая почти за спину толстые ноги, бригадир Коля пинал Серегу-дебила. Тяжелый сапог теленка попадал непременно в пах или в грудь скорчившегося моего напарника, чавкая на излете удара. Серега уже беззвучно открывал окровавленный рот, пытаясь сбитой диафрагмой задержать хоть глоток воздуха, который при каждом новом ударе вырывался из него сухим всхлипом. Рядом лежала полупустая бутылка из под фанты с полупрозрачной жидкостью.

- Ты, чо, сука, не понял, что я тебе в прошлый раз сказал – четко выговаривал каждую букву бригадир – я, сука, тебе, сказал, если выпьешь на работе убью – методично вставлял слова межуду ударами Коля. Серега-дебил уже начал потихоньку отходить, глаза его, налитые кровью и болью закатились, рот открылся еще шире, тело тряслось, как студень.

Мы стояли вокруг и перешептывались. Попасть по горячую руку бригадира не хотелось никому.

- Ты, это, ты, бля, пацана сейчас убьешь – неуверенно промямлил Михалыч

- Заткнись, сука, за дело получает. Тоже, алкаш, захотел в ебло?

- Коля, хватит, уже – тихо произнес еще, кто-то из нас – Коля развернулся и с силой оттолкнул говорившего в сторону – идите работать, я сам разберусь.

Мы молча потянулись по своим местам, оглядываясь на превращавшегося в месиво Срегу-дебила. Коля вошел в раж и теперь уже пинал его по лицу.



Я уже начал трясущимися от страха, отвращения и презрения к себе, к своей мерзкой трусливой беспомощности, руками складывать брусчатку в стопки, когда из ворот цеха выбежал Наташка. Даже на бегу он, как женщина вихлял задом, и жеманно крутил пальцами, в которых сжимал палку:

- Оставь парня, сука! – взвизгнул Наташка – и изо всех немощных сил ткнул палкой в спину бригадира.

Коля удивленно обернулся, взял из Наташкиных рук палку, и наотмашь ударил пидора по лицу. На засыпанный песком пол цеха веселыми струйками брызнула кровь. Серега-дебил нащупав передышку отползал в сторону, а Коля с удвоенными силами принялся за электрика. В дальнем углу цеха заработал штамповочный агрегат, а я, глядя под ноги, снова принялся складывать брусчатку.



На следующий день я уволился, оставив Серегу-дебила на погрузке в одиночестве.

Tweet