А у нас всё отлично,
У тебя и у меня,
Просто ты — девушка-привычка.
Девушка-привычка — это я!

Г.Сукачев

Дима словно был рожден для того, чтобы вобрать в себя все вредные привычки, какие только есть на этом свете. Он курил, пил, ругался матом, принимал наркотики, смотрел сериалы по ТВ и делил постель с кем попало, а когда было не с кем — занимался онанизмом. Дима считал, что образ жизни не выбирают, — он сам выбирает нас. Жить ему с этим было не то чтобы не в тягость, но терпимо.
Однако всему когда-то приходит конец, и вот однажды седенькая врачиха из районной поликлиники, полистав его историю болезни, с удовлетворением констатировала, что такими темпами Дима скоро превратится в полную развалину.
— Вот до чего вас, молодой человек, довела неумеренность, — сказала она, надменно утопив подбородок в складках дряблой шеи. — Курите ведь? Да и выпиваете. Ну, дело ваше. Дело молодое…
Давая понять, что аудиенция закончена, она выудила из стола очередную папку и уткнула туда нос. Дима молчал, разглядывая набор карандашей в стаканчике и одинокий, затесавшийся в их компанию исцарапанный шпатель. Тут же рядом на столе у врачихи стояло фото её двоих детей — таких же жирных и довольных собой, как их мамаша. Дима подавил неуместный смешок, раскрыв рот рукой. Вышло что-то похожее на кашель. Врачиха дернулась.
— У меня всё, — буркнула она, на секунду вынырнув из папки. — Делайте выводы. Утренний кашель в вашем возрасте — это уже не шутки.
— Спасибо, — неопределенно сказал Дима, покидая кабинет.  
Как человек слабовольный, он всегда и во всем привык винить посторонних людей. Но тут и правда случай был особый. Дима давно уже вырос из наивных тинейджеров, не способных оценивать последствия тех или иных поступков. Ему было 28, и какую-никакую голову на плечах он имел. Однако получалось так, что каждый раз, начиная новую жизнь, он оставлял себе кое-что от жизни прежней. С некоторыми вещами Дима просто не в силах был расстаться. И не расставался, засоряя организм год от года все сильнее.
«Раб привычки» — с отвращением говорили о нем родные и знакомые.
Да, это было так. Но то, что другие считали собиранием бесполезного мусора, для Димы было собственным вариантом альбома с фотографиями. Неясно, виновато ли здесь какое-то скрытое душевное уродство, или ему просто не везло в жизни, но девушки к нему приходили и уходили… и от них оставались привычки.
Подобно Плюшкину, Дима складировал в тайниках своей души памятные остатки, что были неразрывно связаны для него с понятием любви. Годы текли, а он с ослиным упрямством, постепенно перешедшим в слепую безнадежность, все продолжал нести на себе этот постоянно растущий груз несбывшихся надежд. Сопротивляться у него не было ни сил, ни желания. Потому Дима находил утешение (ведь кто ищет — тот всегда найдет) в песне неизвестного ему автора, слышанной как-то у приятеля в гостях: «Мне бы осесть на самое дно и задохнуться в собственном смраде. Я б изменился, но есть одно но, только одно — чего ради?»
Именно вот это «чего ради» и наполняло Диму пассивностью весь последний год, за который он не потрудился назначить свидание ни одной девушке. Инстинкт продолжения рода он по-прежнему удовлетворял кое-как и с кем придется, мысль же о чем-то постоянном после всех прошлых неудач его просто бесила. Слова о спасительной силе любви Дима с некоторых пор воспринимал скептически. Зачем ему еще одно клеймо? Уж пусть лучше все будет так, как есть…
Но этим утром Дима наконец осознал, что если не предпримет чего-то серьезного, привычки однажды прикончат его.
«Это всё равно, что умереть от любви, — рассуждал он, сидя на скамье в городском парке, — но только к кому? Как глупо...»
Со своей последней девушкой, подсадившей его на «кислоту», они расстались больше года назад. Впрочем, «расстались» — слово лживое… Она его просто бросила, как бросали остальные — бездумно и легко, даже не потрудившись найти какую-нибудь подходящую причину, которая своей универсальностью могла бы удовлетворить обоих.
Не склонный к самокопаниям Дима в очередной раз спихнул всё на влияние фатума, и только поэтому не заработал себе комплекс неполноценности, хотя временами, будем справедливы, его и посещали мысли на данную тему. После взбалмошной, до предела истрепавшей его мозги Марины он совсем перестал кем-либо интересоваться, и предоставленные самим себе привычки провели чудесные 13 месяцев, доедая то, что от него осталось.
Сейчас, глядя на свое изможденное отражение в луже, Дима понимал, насколько высушил и почти убил его этот бесплодный год, как мало жизненной энергии сумела сохранить в себе бренная телесная оболочка в несбыточной погоне за призраками прошлого.
При всей своей беспечности Дима не был дураком или солипсистом: он прекрасно сознавал, что слаб характером. В конце концов, именно эта врожденная черта не давала ему обрести своего места в жизни, волокла через усеянное граблями поле и толкала в объятия новых и новых женщин. Он всерьез считал каждую из них неповторимой… Но в то же время каждая Димина девушка, подобно брякающей на груди медали, имела свою оборотную сторону, на которой можно было ставить штамп. Словно аптекарские бутылочки, выстроились они  в ряд на полках его памяти, привлекая взгляд загадочными названиями и переводом на этикетах: Вера (секс), Оля (курение), Таня (пьянство), Катя (ругательства), Соня (страсть к дурацким сериалам), Лена (попса), Нина (женские детективы), Вика (кофе), Марина (тяжелые наркотики).
Теперь Дима видел эти бутылочки воочию и осознавал, что всё последнее время прикладывался к ним, хотя чудесное содержимое скисло и выветрилось из-под неплотно пригнанных пробок ещё тогда, в дни их расставаний, оставив по себе лишь дурманящий осадок с горьким привкусом неудачи.
И как только он осознал это, в нем появилась надежда на выход из тоннеля. Пускай время, когда Дима обещал себе «с понедельника начать новую жизнь», безвозвратно ушло — все же, вставая со скамейки, он уже не был прежним Димой.
— Я избавлюсь от вас раз и навсегда, — сказал он.
Сделал шаг — и вздрогнул от внезапного грохота. Как будто само небо протестовало против первого в его жизни самостоятельного решения. Потом рассмеялся: всего лишь пушка ударила на набережной, как бывало в полдень каждое воскресенье...
Дима бросил окурок в лужу, отдал опустевшие пивные бутылки старушке со звякающей авоськой и отправился домой — наводить порядок.

* * *

Дом в частном секторе, заляпанный кофе клеенчатый полосатый стол летней кухни. Вокруг окурки, кассеты, книжки в мягкой обложке и вовсе без оной, россыпи мятых страниц, не удержавшихся в дрянном типографском клею. Привычки метастазами расползлись по всему дому, но в спальне, несомненно, они свили настоящее гнездо. Дима даже подумал на момент, не проще ли будет взорвать все к чертям, но разум возобладал над ленью — жить ему еще где-то было нужно.
Засучив рукава, Дима три часа загружал пакеты пустыми бутылками, опустошал этажерки, ломал кассеты с порнухой и выгребал из-под кровати побуревшие изнутри шприцы. Трудней всего дело обстояло с сигаретными пачками: года три назад, когда Диме надоело их выбрасывать, он придумал оклеивать ими стены. Сейчас свободное место осталось только на потолке. Вгоняя пальцы в картонные зазоры, Дима отрывал двух-, а местами трехслойные панели вместе с обоями, дивясь тому, как комната увеличивает свой объем прямо на глазах.
Битва с хаосом увенчалась убедительной победой человеческого гения: зловещие метастазы были вырваны с корнем и неровной ломаной грудой свалены за домой в центре огорода, давно захиревшего и превратившегося в импровизированный сорнячный газон. Содрав с худого торса пропотевшую футболку, Дима вытер рукой лоб и с аккуратностью чуткого садовода полил из канистры разноцветные трупы сжиравших его кровососов.
Покурил, вдыхая запахи бензина. Отсел, чтобы не обожгло, и прицельно щелкнул «бычком», словно спуская курок. Пыхнуло, облизнулось желтым, и пламя обняло холмик, разлилось огненной водой, вцепилось колючим ртом в чернеющих, кричащих в агонии Чейза, Чандлера, Дашкову, Маринину, задушило и прикончило Кивинова, поглотило «Руки вверх», «Иванушек» и «Стрелок». Дима неотрывно смотрел на то, как пузырятся, текут и оплывают ручейками горящего пластика видеозаписи «Тропиканки», «Друзей», «Беверли-Хиллз», и — о боже — любимого «Коломбо», расползаются воском «Секретные материалы», «День рождения Буржуя», «Менты» и «Бригада».
Пивные баклажки опали, смешавшись с останками шприцев, кофейные банки обнажили закопченную жестяную суть; панели из пачек «Мальборо», «Бонд» и «LM» трухлявели и рассыпались картонными «Титаниками», над которыми испуганными чайками вились тлеющие страницы.
Это был момент неописуемого триумфа. Дима не стал танцевать вокруг кострища, хотя, будь он пьяным, непременно сделал бы это. В какой-то момент он осознал, что стоит у самого огня со скрещенными на груди руками, и огненная лужа лижет носки его ботинок, словно приглашая палача разделить аутодафе вместе с его нечестивыми жертвами.
Охнув, отступил. Стеклянное выражение пропало из его глаз. Вытерев пылающее, раскрасневшееся лицо футболкой, Дима некоторое время смотрел на нее, а потом гадливо, словно дохлую медузу, швырнул в огонь. Никогда, даже в самом страшном сне, он больше не хотел видеть эту ненавистную витиеватую надпись — «Санта-Барбара».

* * *

Потом был здоровый сон. Теплый летний вечер. И долгая, невозможная, феерически несдержанная ночь в клубе «Паприка» — последняя…
Утром, похмелившись самым светлым пивом, какое есть в ларьке (обычно Дима пил только горький и густой, как деготь, «Портер»), закапав красные глаза нафтизином (на этот раз — обычная марихуана, никаких «экстези» или «кислой») и выкурив половину «Капитан Блэк», Дима словил попутку и поехал в пригород.
Разговорчивый улыбчивый водитель доставил его к дверям областной наркологической лечебницы, пожелал удачи и подмигнул. Не оборачиваясь, Дима прошел в старые, давно не крашенные ворота. И внешний мир закрылся за ним на долгих 2 месяца.

* * *

Прошлое подобно трясине. Загляни туда — увидишь себя. Кривое, изменчивое зеркало: молодой, бесшабашный, здоровый. Любимый. Прошлое не хочет умирать, оно тянет щупальца кувшинок, заставляет жевать сладко-горькую тину воспоминаний, глотать зацветшую муть эмоций, давно перебродивших в туберкулезные плевки. Рискни, нырни туда — и заржавленная, но никогда не дремлющая мельница вновь примется лить по капле воду на твою тупую макушку, выжимая крик, отворяя слезные шлюзы, порождая отчаянье и сумасшествие.
Он не сразу перестал грызть мокрую подушку по ночам, сосать напоминающие о сигаретах карандаши, глотать в прерывистой сонной одури кашу из лиц, кадров и песенных строк, шепчущих голосов, настойчивых желаний и отвергнутых соблазнов. Но мало-помалу, научившись закрывать перед прошлым дверь, Дима отоспался и отогнал прочь подбирающееся на кошачьих лапках звериное безумие.
Хуже всего были отходняки — накатываясь, они погружали его в пессимизм, подобно тому, как штормовые волны с головой накрывают уставшего пловца и не дают ему выбраться на берег. Однако и с ними он научился справляться, при первых признаках депрессии хватая красный маркер и выводя на оконном стекле кривые слова: «Теперь или никогда».
Дима повторял эту фразу и ночью, лежа в постели, до тех пор, пока слова не превращались в туманную бессмыслицу, пронизанную далекими искрами, и чистыми, ясный, крепкий сон не заполнял опустевшую голову.
К нему здесь хорошо относились. Дима не удивлялся: за деньги даже бесплатная медицина отворяет невидимые миру ларцы изобилия. Он сам выставил условия: односпальная «камера-одиночка», ни радио, ни книг, ни телевизора, ни сигарет. И, разумеется, никаких женщин. Предвидя бескрайнюю тоску, переходящую в приступы буйства, Дима хотел попросить у завотделения комнату с мягкими стенами, но побоялся, что его сочтут сумасшедшим.
Через полтора месяца он начал ощущать себя счастливым — наконец-то. И, глядя на сыплющий желтеющими листьями заоконный мир, Дима снова радовался солнцу, тучам, одетым в больничные халаты нелепым фигурам, обсевшим парковые скамейки за шахматами, и самим напоминающим потертые шахматные фигурки. Время иначе текло в замкнутом пространстве, и, устав голодать, призраки прошлого отлеплялись, опадали с него, подобно струпьям, медленно блекли; умирали. От скуки он иногда развлекался тем, что расхаживал по палате и представлял, как топчет свое прошлое, выдавливает остатки жизни из ненавистных паразитов, поработивших его душу и тело. Громко топал пятками и издавал победные звуки. Свое настроение в такие моменты Дима мог бы назвать «вдохновенно-поэтическим», хотя никогда в жизни не писал стихов.
Последний струп свалился с души в ночь на 15-е октября. Лежал призрачным слизняком у ног, вяло трепеща и плача. Дима не стал его давить. На него неожиданно снизошла кротость, и чечетка на голом полу показалась ребячеством. Поднявшись с постели, он взял со стола маркер и, щурясь от фонарного света, начертал на чистом от надписей уголке оконного стекла родившиеся внезапно строки:

Саламандра лишилась
хвоста.
Впереди лишь одна
чистота.

Спал, улыбаясь.

* * *

Волшебство свершилось. Гной испарился из душевных сот, и они захлопнулись, запечатались, готовые копить сладкий душистый мед новых впечатлений. Сон принес Диме окончательное отдохновение, наутро он не ощутил ни иссушающего кашля, ни тремора, ни похмельной жажды. И даже рассветное возбуждение не принесло никакой муки, лишь удостоверило, что все системы организма работают нормально.
Выходя на следующий день за ворота наркодиспансера, Дима свернул выписку в тугой кулечек, достал зажигалку и помахал маленьким факелом, словно пионерским флажком. От пения, впрочем, воздержался.
Перемены дали о себе знать сразу. Было так непривычно сидеть в осеннем парке и бросать в лужу листья, а не окурки. Пить молоко, а не портвейн. Улыбаться гуляющим девушкам, а не тоскливо вожделеть их.
День стоял ясный, как запоздалый постскриптум бабьему лету. Облака лениво пихали друг друга в бока, но не набухали злобой, не прорывались плаксивой обиженной капелью. Дима вдыхал полной грудью запахи осени и улыбался. Домой не хотелось абсолютно.
Стыдясь своих джинсов и тертой куртки, выглядевших теперь обносками, Дима сосчитал оставшиеся деньги и прибарахлился на местном базарчике. Потом сидел в парикмахерской, отстраненно наблюдая за растущей на полу кучей волос и иногда пытаясь поймать взгляд молодой парикмахерши. Ее мелькающее в зеркале лицо, скрытый интерес в серых глазах и заигрывающий смех убедили Диму в том, что он изменился не только внутренне. Осознание этого факта обрадовало его, развеяло остатки комплексов и подтолкнуло к последнему штриху — тому действию, которое неосознанно оформлялось в нем все эти дни, но лишь теперь приняло вид законченного решения. В конце концов, он имел полное право на триумф — пусть даже и без почестей.
Расплатившись с девушкой, Дима на всякий случай предпринял еще одну проверку — попросил у нее телефон. С воодушевлением записал цифры на обратной стороне ее визитки («Работает! — ёкало сердце, — всё работает!»), а когда покинул парикмахерскую, незаметно смял картонный прямоугольник и выбросил в кусты. Общение с новыми людьми пока не входило в его планы.
Чистый, подстриженный и благоухающий одеколоном, Дима дошел до таксофона на углу и, скормив ему монету, набрал номер, первым пришедший на ум:
— Але, Лена?.. Але! Мне Лену. Нет?.. Але! Переехала? Что… — Он вздрогнул. — Простите… как это… когда?? Извините, я не знал… Простите…
В глазах замельтешило, как при приближении обморока. Дима с шумом выдохнул.
— О, черт… как же это…
С минуту стоял оглушенный, держа в руке гудящую трубку. Уткнувшись лбом в аппарат. Молчал.
Повесил трубку и отошел. Вернулся. Нашел монету.
— Але, можно Катю? Не смеюсь. Поговорить хочу. Что??? Простите… боже… нет, не знал… Что, и в газетах писали? Не… не читал, простите… не плачьте, прошу вас… ну не плачьте же! Ну простите меня! — не зная, что еще сказать, он бросил трубку на рычаг.
Достал блокнот, полистал. Пальцы противно немели, макаронами вязли в отверстиях наборного диска. Лоб покрылся пленкой испарины. С каждым новым звонком сердце наполняла пустота, ощущение какой-то чудовищной ирреальности происшедшего.
Девять звонков — как девять пуль. Бах, бах. Только успевай вычеркивать. Лишь у Веры оказалось занято, а жила она одна, — значит, можно было перезвонить. Но обнадеживающе короткие гудки уже не играли почти никакой роли в открывшейся перед Димой ужасной картине.
Каким-то образом он умудрился убить их всех — вместе со своими привычками... Медленно и планомерно сгноил, задавил, уничтожил, лишил энергии, остановил сердечные механизмы, обрек на гибель. Восемь смертей, происшедших за последние десять дней, подтверждали это, делая непреложным фактом, далеким от дурацких розыгрышей.
— Не может быть, — тупо шептал Дима, гладя непослушными пальцами стальной рычаг телефонного аппарата.
Но так было.
Уронив трубку, брякнувшую пластиком о застекленную боковую стенку, он вывалился из таксофона, как оживший мертвец из гроба, и побрел прочь, невидяще уставившись в пространство.

* * *

Пить не стал. Уже не поможет… Да и зачем тогда лечился? Вместо этого взял такси и поехал на окраинное кладбище. Побродил меж крестами, посидел на скамье у родительской могилы, счистил веточкой налипшие на гранитную плиту листья. Освободил от целлофана два букета, поставил в обрезанные пластиковые бутылки.
Потом нехотя перешел в сектор свежих захоронений. Постоял над рядом из шести холмиков, на которых еще не осела земля. Здесь цветов класть не стал. Подумав, достал из пакета и положил поверх увядших чужих букетов, как последних спутников:
Оле — пачку «Мальборо».
Тане — бутылку «Балтики-9».
Кате — словарь русского мата.
Нине — новый роман Александры Марининой.
Соне — шесть кассет с «Бригадой».
Лене — диск «Руки вверх».
Вике — пакетик кофе.
Марине — марку ЛСД.
— Спите спокойно, девочки. Ничьей вины тут нет. Да и я уплатил сполна. Жизнь такая штука… Видимо, к прошлому возврата нет. А может, так и надо. Но я любил вас всех. Жаль, что вы не любили меня… Прощайте.
Шел прочь, не оглядываясь. И уже не жалея ни о чем.
Когда-нибудь это случится и со мной, думал Дима. Когда-нибудь. Но не сейчас. Не сейчас, нет. А может быть — кто знает? — и вообще никогда.
Бывают же чудеса, в конце концов.

* * *

Оставалось еще одно.
Вера уязвила его больше других, сперва произведя в мужчины, а затем растоптав как щепку — это чувство и спустя 15 лет сидело в нем, как заноза. Первый секс, взрослая партнерша, немедленная любовь, обожание и восхищение… Но разве не она в итоге оттолкнула его, сказав с чисто материнской мягкостью (и оттого сделав еще больней):
— Замуж? Эх, Димочка… молод ты еще… и глуп…
Он ушел от Веры в злых слезах, чтобы никогда больше не возвращаться. Вычеркнул ее из памяти, вымарал из прошлого грубой кистью юношеского максимализма. Несколько раз после этого они сталкивались в городе. Пара слов. Привет, привет. И никаких визитов. Никаких гостей. Никаких воспоминаний. Никакого…
Но сегодня — можно. И пускай это будет точкой.
Дима шел к ней. Он чувствовал — Вера дома. Должна быть дома.
Ни страха. Ни грусти.
Лишь две желтых розы в руке.

* * *

Мусор на лестничной клетке, оборванный звонок. Стук в дверь, быстрый и гулкий, как биение сердца — все-таки он слегка волновался.
— Не заперто, — прошелестело изнутри. Или ему послышалось, и это просто шорох сквозняка подсказал толкнуть дверь?
Дима вошел. Миновал прихожую, морщась от застоявшегося запаха, переступил через кучку кошачьего дерьма. Вера всегда была кошатницей, но тогда, в юности его это не задевало. Сейчас от шерсти у него сразу же заслезились глаза, и нос зачесался, словно в ноздри набилась стекловата.
Вера нашлась в спальне. Она, казалось, спала. Скомканная постель, простыня поверх мокрого от пота тела, и по бокам — три худых изможденных кота, напоминающих старые вытертые подушки, которыми кто-то поиграл в футбол.
Слова обличения, многократно продуманные по дороге, как-то разом вылетели из головы.
— Не очень-то ты их кормила, — заметил Дима, присев на край стула.
Произнеся это, он понял, что и сама кошачья хозяйка сильно сдала. При последней их встрече (лет 5 назад они вместе ехали в троллейбусе) Вера была цветущей толстушкой, но сейчас какая-то болезнь стремительно высосала тело, выпила его, словно помидор. Кожа его первой женщины повисла складками, тени под запавшими глазами перечеркнули лицо зловещими полумесяцами, длинные волосы свалялись и перепутались, как клок гниющих водорослей. Нет, не тянула Вера на «ягодку» — 15 проведенных без нее лет словно бы удвоились, превратив первую любовь Димы в заурядную, жалкую старуху, доходящую в своей берлоге в окружении голодных полосатых тварей, не менее жалких и несчастных, чем она сама.
Какое-то время он пытался различить на этом лице остатки былой красоты, но тщетно. Все краски молодости оказались нещадно смыты тряпкой, пропитанной растворителем, имя которому Время. А тряпкой этой был он сам. Разве не так? Всегда был…
Вера открыла глаза. Увидела его и глубоко вздохнула.
— Привет, — сказал Дима. — Помнишь меня?
Она молчала, лицо ничего не выражало, словно ей было трудно вынырнуть из своих мыслей, мечтаний, или чему она там предавалась. Потом Верины глаза распахнулись, словно кто-то резко раздернул оконные шторы: вспомнила.
— Дмитрий, — сказала она. Покрытые трещинами губы растянулись в подобие улыбки.
— Да, это я.
— Ты вырос… — Она чуть шевельнулась, охнула и издала горловой стон.
— Не вырос, а изменился. — Дима посмотрел ей в глаза. — Я давно уже не расту — мне скоро 30, забыла? А изменился сравнительно недавно…
— Да… да.
— Почему ты стонешь?
— Я… хочу… — Вера умолкла, не договорив. По ее телу словно прошла волна.
— Чего?
— Хочу мужчину… — мучительно выговорила она, — понимаешь, хочу, как никогда в жизни… — Верины губы задрожали. — Иначе просто умру-у-у… Не могу так больше…
Она заплакала, кусая губы.
— А ведь умрешь, — неожиданно сказал Дима.
— Что ты имеешь в…
— Считай, что к тебе вернулось твое же зло. — Дима поднялся со стула. — Ты жестоко поступила со мной тогда, Вера. И я после тебя уже не имел счастья с женщинами. — Его голос стал опасно повышаться, и Вера испуганно отодвинулась. — Всё началось с тебя!
— Что, что началось? — ее взгляд затуманился, потом ожил, и в нем промелькнуло неверящее понимание. — Стой!.. Погоди… Неужели ты думаешь, что дело в тебе?
— Да. Я думаю, да.
— Ты что, сглазил меня?
— Нет, это другое. Хотя я сам толком не знаю… Короче, не важно! Но тебе теперь только одно может помочь.
— Что же? — она выпростала из-под простыни худые руки.
— То, чего тебе так хочется. Ведь сильно хочется?
Она заскулила.
— Димочка, я не могу так больше… Каждое прикосновение… стыдно сказать… оно возбуждает меня, как какую-то… внутри все сжимается… это просто больно! Я боюсь даже двинуться!
— Да ну? — Дима скептически двинул бровями. Ему хотелось поскорей уйти.
— Да-а! Смотри, что со мной стало!  
Она приподняла простыню, обнажив худое сморщенное тело, на котором здесь и там горели стигматы расчесов.
— Бедная, бедная Вера, — Дима покачал головой. — Как же это ты так?
— Я знаю, ты поможешь мне… Потому что ты хочешь меня… Иди сюда… Иди сюда, мой мальчик… — Сказала Вера неожиданно, и это были те слова, которых он ждал. — Иди ко мне… Помоги мне…
Дима закрыл глаза, и ему привиделся последний маленький слизнячок, ползающий у его ног. Он в задумчивости приподнял ногу. Давить?.. Не давить?..
Ботинок глухо хлопнул об пол.
— Ну что ты, — сказал Дима чужим голосом, и надежда в глазах Веры покрылась трещинами отчаянья, — как я могу… ты ведь такая старая!
Выходя, он протер дверную ручку платком и швырнул розы в зев мусоропровода. Прах к праху, сор к сору. Улица встретила его дождем.

* * *

Ночью Дима проснулся от странного ощущения. Сел на кровати и понял, что Вера умерла.
На похороны он не пошел.

* * *

А за осенью пришла зима. Она укрыла ватой жухлую листву, законопатила щели и пустоты пространства, изменила климат и ландшафт.
Поменялся и Дима. Без курения он быстро набрал вес, записался на плавание и нашел работу. Сначала коряво, но потом все лучше стал писать стихи. Полюбил рано вставать и бегать вокруг дома. Втянулся в собирание пазлов. Старые связи пришлось обрубить почти полностью, так как он не мог больше спокойно общаться с людьми, не ступающими шагу без сигареты.
В целом ему жилось неплохо. О прошлом Дима предпочитал не вспоминать.
И все же, темными вечерами, когда вьюга свистела за стеной, а от пазлов начинали уставать глаза, он понимал, что жизнь уже не так полновесна, как ранее – словно из глаз вынули некий важный светофильтр, без которого все окружающее казалось не таким ярким, не таким насыщенным, не таким живым. Это было грустно. Но Дима крепился, словно ждал чего-то. Ощутив дефицит общения, он решил покончить с затворнической жизнью и стал чаще выбираться туда, где звучала человеческая речь. Успев за зиму оглохнуть от тишины, он с жадным удовольствием слушал галдеж вездесущих парковых шахматистов и не стеснялся давать им советы, несколько раз посетил каток, а однажды поучаствовал в каком-то странном стихийном митинге, носившим название «флэш-моб». Ему просто приятно было стоять среди людей. Вдыхая чужой сигаретный дым пополам с морозным воздухом, он радовался, что не ощущает настойчивого желания стрельнуть у кого-то сигарету.
В этот день Дима окончательно избавился от своих зимних страхов: фантомы прошлого больше не беспокоили его.
Весна все изменит, говорил он себе. И был прав.

* * *

В середине марта Дима встретил девушку… невероятно: девушку без вредных привычек. Не в парке, не в кино, не на концерте. Приехал к другу в гости и застрял в лифте с невысокой брюнеткой в очках. Она, как позже выяснилось, направлялась к своему парню для выяснения отношений. Почти четыре часа они просидели на корточках, болтая обо всем на свете, — и никто из них не спросил у другого сигарету. О подарочной бутылке коньяка, призывно торчавшей из пакета, тоже не вспомнили. И когда лифт после полуночи ожил, к другу Дима уже не пошел. Девушка, в свою очередь, высказала мнение, что со своим молодым человеком, в случае чего, сможет поговорить и по телефону, а сейчас она не хочет из-за этого портить себе настроение — все равно между ними всё кончено…
Они вышли на улицу и где, наконец, представились друг другу. Ее звали Машей.
Трамваи уже не ходили, поэтому они отправились гулять по ночному городу, а потом Дима проводил ее домой. Телефонный номер запомнил с первого раза наизусть.
Ночью ему снились ангелы и бубенцы.

* * *

Расписались тихо, под конец лета, после длинной череды ритуальных ухаживаний, красивых и чистых, как невестино платье, которое Маша одела только для него, когда с неба упал вечер и разошлись по домам немногочисленные гости. В ожидании этого дня Дима едва не сошел с ума: чтобы занять себя, в последние недели он до пылинки вылизал дом, засадил участок деревьями и написал около двухсот сонетов. Теперь у него хватало стихотворного материала на хорошую книгу, изданием которой он, неожиданно для себя, и решил заняться в самое ближайшее время.
Рука об руку, они вышли на остекленную террасу, ступили на газон.
— Мася, — сказал Дима, — ведь теперь ты не оставишь меня?
— Ну что ты, котенок! — поразилась она, обвивая его руками.  Теперь мы вместе… навсегда…
— Честно-честно?
— Честно-честно… — Маша с улыбкой впечатала ему в шею поцелуй, потом посерьезнела. — Знаешь, мне так странно жилось раньше… Всегда было с кем общаться, но постоянно хотелось плакать… Не отпускала мысль, будто я не туда иду, не то делаю… И людей вокруг как будто нет, и ничего вообще нет… такой, знаешь, колодец, откуда нет выхода… и вдруг появился ты, и вытащил меня из него... — Вздохнув, она сжала рукав его костюма. — Дим, мне сейчас даже представить страшно, как бы всё сложилось, если бы лифт тогда не сломался…
— Я люблю тебя, Маська, — Дима прижал ее к себе.
— А я тебя, котенок.
В Машиных глазах блеснули слезы.
Обнявшись, они молчали несколько минут. Выпавшая роса холодила ноги через летние туфли. В траве негромко пиликали насекомые.
— Хороший вечер, правда?..
— Да. А разве могло быть иначе? — рассеянно улыбнулся Дима, перестав покусывать нижнюю губу. Он обвел взглядом участок, нашел на небе луну, Марс, Большую Медведицу. Потом посмотрел жене в глаза. — Знаешь, Мась… Я хотел бы еще сделать несколько вещей…  Точней, я хочу, чтобы мы сделали это вместе…
— Что ты имеешь в виду?
— Узнаешь позже. Это сюрприз.
— Ну хорошо… но начать же мы с чего-то должны, так?
— Конечно, начнем. Все начинается с чего-то. И прежде всего — я хочу тебя.
Он взял ее на руки, отнес в дом. И все было как во сне.

* * *

Остаток вечера он смотрел по телевизору концерт «Руки вверх», потом переключил на «Беверли Хиллз». Когда телевизор наскучил, вставил в музыкальный центр диск «Ленинграда». Подпевая песне «Дачники», Дима старательно выводил голосом матерные слова. Улыбался во весь рот, вспоминая, как недавно сам сажал деревья. Потом лениво полистал Маринину, глотая крепчайший кофе с коньяком.
Ему было хорошо. Пусть к прежней жизни он возвращаться не собирался, но, черт возьми, так приятно было осознавать, что он свободен! Ради этого, как Дима и предполагал, действительно стоило разок изменить привычкам — точней, их отсутствию.
От кофе и коньяка неистово колотилось сердце. Буквы прыгали перед глазами. Но он улыбался.

* * *

Около полуночи она проснулась, выколола пультом слепое бельмо телеэкрана, отобрала почти дочитанный детектив.
— Нашел время… — Маша поцеловала Диму в макушку.
— Иногда… старые привычки дают о себе знать… — сказал сонно Дима, прижимаясь щекой к ее голому животу. Поцеловал пупок с колечком. Достал из-за уха сигарету и сунул в рот.
— Ты куришь?!
— Когда-то курил… Потом бросил… Но сегодня, думаю, можно… Тем более, тут не столько табака, сколько марихуаны.
— Тоже мне, успокоил! — Дима получил шлепок по плечу. Но он чувствовал, что жена не сердится.
— Знаешь, я тоже когда-то пробовала курить, — сказала Маша, делая неумелую затяжку. Но не понравилось.
— А теперь? Нравится? — Он улыбался.
— Да… — они поцеловались. — Ой… улетаю…
Смеясь, Дима донес Машу до кровати. И, упав с нетерпением в ее объятия, порадовался, что на этот раз раздеваться уже не требуется.

* * *

Очнулся часа в три от гуляющего по комнате сквозняка. Сильно пахло сыростью и землей — видимо, недавно прошел дождь. Накрыв жену простыней, Дима прошлепал к разведенным дверям веранды, взялся за скользящую стеклянную створку и… неожиданно не нашел в себе сил ее сдвинуть.
Девять грязных бесформенных фигур застыли полукругом на мокрых досках веранды. Головы их были опущены, спины сгорблены, платья изорваны. Тени от вычерченных луной силуэтов падали к его босым ногам. В воздухе висел ужасный смрад, и пока посеревший Дима сползал на пол, безуспешно цепляясь за край створки вспотевшими ладонями, одно из привидений протянуло к нему руку.
Заклокотало прочищаемое горло, в лицо ему брызнула какая-то холодная дрянь, потекла по обнаженной шее, груди, ногам. Фигура резко придвинулась, оказалась перед ним, и Дима хотел закрыться руками, но поскользнулся и упал на спину, сильно ударившись головой, и тогда он просто закрыл глаза, чтобы не видеть, не видеть ничего и не слышать, потому что он уже все понял, понял, и хотел бы вернуть все обратно, но было поздно, поздно, и ничего уже нельзя было вернуть, и он понимал это тоже, и от этого хотелось кричать, кричать и плакать, потому что этого не могло, не могло быть, не могло, потому что не могло быть никогда, а потом его взяли за руки и за ноги, и искаженный до неузнаваемости, но, тем не менее, знакомый голос произнес ему в лицо:
— Значит, я слишком старая?..
Услышав это, Дима не выдержал и закричал. Закричал так, что глаза вышли из орбит, сердце пронзило тупой дрелью, Вселенная лопнула кровью и все вокруг навсегда исчезло.

Ноябрь 2003, октябрь 2004.

Tweet