Мои боги - мои голоса сотворили меня на грязных подмостках старого дощатого балагана. Сотворили к радости собравшихся в зале зрителей, на потеху себе. И пока я, в родильном бреду и гное, изо всех пытался подняться на ноги, чтобы достойно поприветствовать их - великих, могучих, всезнающих - эти усмехающиеся лица тыкали в меня мозолистыми, скрюченными пальцами.
Мое хлипкое тело боги сотворили из того мусора, которого всегда в избытке в заведениях подобного рода: немного театрального грима, щепа обгорелого полена, скомканная контрамарка, грязь с чьего-то ботинка. Но, все-таки, из всего, что было у них под руками, они сумели отобрать лучшее.
К большому сожалению, я до сих пор ничего не знаю об авторе моей души. Он есть у слов, которые мы произносим, у неба над головой, и даже самый пропащий мужичок знает, что в начале, допрежь всего, что-то было. Но при отсутствии такой информации, я все-таки знаю, из чего она состоит: из авторской ремарки, из воображения оформителя, шепота суфлера и совсем немного того, что называют талантом.
Чуть позже, во время своего первого антракта, когда от неведомых прежде движений ломило спину, а от слов - губы; когда мне впервые пришлось задыхаться в запахе пота зрителей, слепнуть от света ламп, мне показалось, что во сне, который предшествовал пробуждению, я видел как возле меня что-то шептала старуха Судьба, выплетая паутину, которая потом облепила меня и она, паутина, потом вдруг превратилась в крепкую бечеву, которая привязала меня к моим богам. Таким было мое пробуждение - сон стал явью.
Отрабатывая медяки зрителей, я сравнивал того, кем от занавеса к занавесу мне приходилось быть, с владельцами билетов. Я - всегда тот, о ком заявлено в названии пьесы, и часто доводиться думать о странной связи между словами, которые нашептывали мне боги, и именем, которое было напечатано на сером дурного качества прямоугольнике афиши. К своему ужасу я убедился, что никто из зрителей - сытых, довольных - никогда не увидит истинной сущности моего лица. Им доступны слова пьесы, но не мои, обнаженные до белых сплетений нервов, чувства, им не осознать всей трагичности угловато-изломанного жеста, но все-таки по силам увидеть мою тень во многих тенях, различить меня на фоне складок занавеса.
И, поверьте, никто - ни голос, ни зритель - не замечает, что даже за кулисами я, я - маленький и незаметный, позволяю себе величайшую роскошь - копирую их. Но позже, много позже пришлось понять, что им все равно, кто вертится перед ними. Тогда, одевшись в непробиваемую броню чужих суждений, заучив интонации всех доступных человеку чувств, осознал, что им не нужен голый и беззащитный полуактер - полуигрушка. Им нужны только герои пьес, чтобы в который раз убедиться, что они остались сами собою, что не они самые злые и не они самые жестокие. Я стал актером, заработал пожизненное клеймо на лишенном возраста и морщин лице.
Вы видели мою сцену? Узкую, неудобную, с плохо пригнанными досками, со всеми теми предметами, что составляют декорации? Она стала единственной возможностью ощутить вкус свободы и славы. Я измерял ее во время долгих бессонных ночей своим припрыгивающим шагом, познал до совершенства мелодию залового эха, научился предугадывать секунду, когда передо мной мягко схлопнуться шторы занавеса. Наверное, я мог бы играть сам. Без подсказок богов, без их строго следования один раз написанному сценарию, вознесенного в ранг закона, потому что жизнь, даже такая, как моя, это всего лишь интерпретация чего-то большего.
Сцена есть Альфа и Омега моего бытия. Здесь, только здесь я слышу биение своего выдуманного сердца; зажимаю ладонью рану, из которой течет несуществующая кровь; становлюсь на колени, чтобы признаться в любви к такому же бесчувственному существу. На досках сцены я много умирал, но боги своим многоголосым приказом поднимали меня для финального поклона, чтобы доказать мне, что сотни человеческих жизней, сыгранных мною, короче моей.
Она, сцена, была началом и концом и для моих богов. Существа запредельные для зрителей после представления теряли свой олимпийский лоск и отличались от народа, набившегося в зал только правом бессмертных находиться за сценой. И с ними всегда оставалось то знание, которого были лишены зрители: боги всегда знали, чем закончиться каждый мой выход на сцену.
Но теперь и я знаю, что если мне довелось родиться, значит здесь же на сцене предстоит и умереть. В последнее время я иногда позволяю себе представить, как это произойдет: оборвутся хрупкие нити, мое тело с деревянным стуком упадет на сцену. Скатится на пол бессильная рука, но еще несколько секунд мое тело будет искать удобное положение. Со стороны это можно будет принять за агонию. Потом подойдет голос, тот, которому в моем бытии довелось быть богом, возьмет меня в руку и может быть, даже попытается привязать ко мне новые нити. Но рано или поздно он откажется от этой затеи и выкинет меня на помойку, как и всех, кто был до меня и будет после.
Там я закрою глаза навсегда, погружусь в мягко вибрирующую темноту, пока не доберусь до вечно раскручивающегося диска гигантской пластинки, на котором из множества вариантов меня выберет очередное бытие...
Мне не страшно и не больно. Я лишен чего-то тою, что называют страхом. Но при мне всегда вера в то, что иногда в жизни за что-то приходиться платить заранее.

Tweet