Когда мне было 19 лет, я обладал огромными, гаргантюанскими почти запасами любви и нежности, в то время как мои платежные возможности балансировали на узкой грани между нулём и минусом, походя на выжженную от монголов русскую степь. Поэтому, когда я захотел сделать подарок жене, я спросил её – о чем она больше всего мечтает (в пределах между тремя и пятью рублями). Оксана задумалась, затем на её лицо пришла моной лизой легкая мечтательная улыбка – «Подари мне ребенка. Или, если рано, зверушку какую-нибудь. Котенка, хомячка…». От неожиданной постановки этих настолько разных вещей в один ряд я прыснул смехом, приобнял её за плечи, и прошептал в ухо, слегка касаясь губами – «Почему? Почему ребенок, почему зверушки?»
«Они… чистые. В них нет грязи, лжи, неискренности, злобы».
Я купил ей хомячка. В зоомагазине. Я шел домой, и хомяк дрожал в моих прижатых к груди руках, и его теплое трепещущее тельце было как крошечное сердце, отдаваясь слабыми ритмичными ударами мне в ладони. Я нес жизнь.
Ребенка я подарил ей несколькими месяцами позже.

Став отцом, я приобрел привычку изучать детишек – смотреть на их простенькие, но такие захватывающие для участников игры, становиться невольным сидетелем их незатейливых разговоров, наблюдать их жизнь, состоящую из садиков, школ, двора, родителей. Вращаясь в кругу молодых родителей, самих еще почти детей, я видел как:

1.Олежек.

…стайка первоклассников заливисто смеясь, в едином порыве самозабвенно преследует толстенького одноклассника, мальчика с задержкой в развитии – не такой, однако, чтобы учиться в специальной школе. Они бегут за ним, раскрасневшиеся, и догоняют его возле мусорных баков, и самый сильный перегораживает ему дорогу к отступлению – домой, к маме. Остальные на секунду останавливаются, чтобы отдышаться, и непроизвольно образуют вокруг толстяка круг, и сердце чуть ухает вниз, потому что сейчас будет – интересно, и можно будет обсуждать это потом часами – на переменках, во дворе… Затем один из них неловко, как бы пробуя ногой еще холодную июньскую воду пруда, отпускает толстяку «подсрачник». И они начинают бить его ранцами, и лупить книжками по голове – бумс! – и толкать его мячиком по кругу, скандируя – «пятый угол – дурачку, пятый угол – дурачку!».
Толстяк не плачет. Для него в ситуации нет ничего нового. Его так били в Кемерове, откуда он приехал, его так бьют во дворе, и неважно, что мама ходит к родителям обидчиков и просит их – поговорить с детьми, ведь нельзя так, мальчик каждый день в синяках домой приходит, я же слышу, как он в комнате запирается и плачет, а когда я стучусь и вхожу, растирает рукавом слезы – я не плакал мама, я его хочу утешить, а он меня отталкивает…

… толстяка зовут Олегом. Где-то лет с четырех он воспринимает мир как передовую линию фронта, причем сам он – отступающий. Его пинают, бьют, щиплют, не больно, а чтобы определиться с местом на лестнице – ты ниже, я выше. Ему достается и опосредованно – так, когда мальчика Антона побьет на переменке мальчик Вадим, Антон найдет Олега и даст ему несколько подзатыльников, чтобы доказать себе, что есть люди – слабее. Главное – не заплакать, слезы раззадоривают нападающего, надо вжать голову в плечи, сгорбиться, и задом уходить к стенке, по заду – не больно, привычно.
Спасения нет, он изгой во дворе, в школе, до этого был в садике. Он обижается на маму за то, что она обманула его – её теплота и любовь работают только дома, она не может защитить его везде, и он не малыш, умничка, сыночка, а – дурачок, тормоз, дебил. Учителя, упиваясь своим милосердием, ставят ему тройки вместо заслуженных двоек, дают задания попроще, пересаживают на заднюю парту. А молодые, сразу после пединститута, зарабатывают на нем авторитет – высмеивая его и иронизируя над ним перед всем классом, заслуживают одобрительные усмешки и уважение массы.
Поэтому жизнь для него – перебежки из спокойствия в ад, бегом в школу, бегом – домой, вздохнуть, и радоваться, что сегодня не побили, не унизили, или хотя бы побили – не так сильно. Он уже достаточно большой, чтобы понимать, так будет – всегда. Просто с возрастом – еще больнее.
Он с радостью ушел бы в книги, но читает он плохо. Чуковский и доктор Зевс, вот максимум, которого он достиг, Верн, Дюма, Твен, Гарри Поттер – уже сложны, к концу абзаца он теряет нить.
Хотя, у него есть один друг. Витя. Тоже изгой. Умничка, очкарик.
Когда Олег приходит к Вите в гости, они играют в конструктор – Витя инженерит, Олежик подает детальки, да не эту, другую, дурачок, ой, извини.
Когда Витя выходит на кухню, за печеньками и чаем, Олежик торопливо крадет игрушку, детальку от конструктора, жвачку. Все, что видит. Ведь у Вити и так много всего, правда?

2. Витя.

Витя умен. Нет, на самом деле. Уже в свои восемь он за пояс затыкает пятиклассников. Читать начал еще до четырех. Проскочив Дюма и Верна, читает папиного Хэмингуэя. Ремарка не любит за некоторую однообразность. Сейчас на середине собрания сочинений Диккенса.
Ходит в очках. Если б он рос в восьмидесятых, его дразнили бы Знайкой. Сейчас зовут «ботаном», добавляя непременное «очкарик – в жопе шарик», и про водолаза четырехглазого, ну, вы знаете. В школе – одни пятерки, ни одного друга, на переменках с книжкой – у окна, мне никто не нужен, они тупые все, мне с ними неинтересно.
У него богатые родители. Настолько богатые, что позволили себе откупиться от сына всеми игрушками и горничными/воспитателями/боннами, которых можно купить за деньги.
Маму Витя ненавидит. Отца боится и любит. Когда видит, а этого почти ведь не происходит, ведь у родителей – свободные отношения.
Нянек держит в страхе, подчинил себе. «Наталья Егоровна, вы сейчас меня отпустите, а то я маме много про вас расскажу, и уж мне-то она быстрее поверит, правда?».
Одиночество компенсирует исследовательской работой.
Любит ловить мух. Отрывает им крылья, лапки – одну за одной, медленно, оторвет – и смотрит на муху в подаренную папой лупу – интересно, ей больно сейчас?
И ведь никто не узнает, что кроме мух – была ведь еще и морская свинка, Олькина из второго «В». И как сладко вспоминать, как перекусывал, сопя от восторга, немецкими пассатижами лапки, как выдергивал пинцетиком усики, как выступали гранатовыми бусинками капельки крови на месте вырванных усиков.
Ничего, Витек, подрастешь, пойдут в ход собачки и кошечки, а там и вовсе непонятно куда заведет исследовательский азарт. Хорошо, если в медицину, а то, не дай бог, в хобби превратится…

3. Оля.

…. Плакала четыре дня, когда пропала свинка.
Что же это за люди такие, которые могут вот так – взять и украсть свинку, ведь это страшно, противно и нечестно.
Это ведь гаже, чем человека ударить, свинка ответить не может.
Погоревав, Оля успокоилась и вернулась к привычным занятиям.
Она – «центровая» девчонка из класса. У неё лучшие шмотки, лучшие игрушки, лучшие подруги, папин водитель ждет в школьном дворе в 14-00 на серебристой «Вольво».
От скуки она и подружки любят «поприкалываться», есть у них одна мишенька, девочка Люда, приехала откуда-то из Мухосранска, Талдома какого-то. В колготах шерстяных штопаных ходит, вот дурочка, и в бантиках. Как в мультике дремучем.
Написали ей записку якобы от Антона, чтобы приходила вечером к Макдональдсу, а потом Антону якобы от Таньки из второго «А», чтоб приходил, и ржачно смотрели через стекло, как Людка к Антону подбежала, защебетала что-то радостно, а он пацан мажористый и языкатый, и как он фак ей показал, а она отошла сначала, а потом заплакала и побежала, да еще споткнулась так смешно, коленку ободрала, по луже проехалась.
Ой, мы с девченками так ржали, животики чуть не надорвали себе…..

….. а хомячок, которого я жене подарил, умер через месяц где-то. Она его не кормила по забывчивости, а я из принципа – сказал не буду, значит – не буду. Он жил в выложенном ватой пластмассовом тазу с невысокими бортами, и от голода стал жрать вату. Иногда, в припадке голодного безумия, он перескакивал через борт и мотался по комнате. За ним длинным паровозиком тянулся состав какашек – их склеивали нитки от сожранной хомячком ваты. Длинная такая лента, метра на полтора, вагончиков на двадцать. А он локомотивом тянул эти говняные вагончики через всю квартиру. Смешно так.
Так и сдох с какашечной лентой из задницы.