После завершающей горькой затяжки, от которой морщишься и мягчеет фильтр, я бросил на асфальт сигарету, поежился и, пытаясь как можно сильнее ощутить ручку, зашел в подьезд. Лестница вела к алтарю-входу с домофоном, слева была еще одна дверь, запломбированная маленькой бумажкой с печатью и сургучом, с покрашенной в зеленый цвет щеколдой.. Одним пальцем я оторвал бумажку, отодвинул щеколду, толкнул дверь.
Внутри этой маленькой библиотеки шла лекция, я сел на самый последний ряд, сопровождаемый неодобрительными поворотами головы, достал Сартра и начал читать. Лектор бормотал о Пушкине, студенты строчили гелевыми ручками в тетрадях А4, тянули шеи с прыгающими кадыками и изредка картонно поднимали руки, задавали вопросы и сами же отвечали на них.
"Она посмотрела на настольную лампу, ножку которой Пьер выкрасил в черный цвет, на шахматы. На доске Пьер оставил лишь черные пешки. Иногда он вставал, подходил к столику и брал пешки в руки. Он разговаривал с ними, называл их Роботами, и казалось, что в его пальцах они начинали жить какой-то тайной жизнью."
Что же говорит этот идиот у доски, при чем тут Пушкин, господи помилуй? Студенты вели себя все так-же, 4 предложения, которые я только что прочитал, их не изменили. Никто даже не переговаривался, пустые, напускно-умные, сосредоточенные лица. У всех одинаковое выражение глаз, такое ощущение, что они пешки, Роботы.
-Сколько времени?
Ноль реакции. Он смотрит только вперед, даже не обернулся, этот кретин ростом под 3 метра, худой, сутулый, в роговых очках-биноклях, свитере, грязной рубашке и нелепом галстуке. Мышиного цвета брюки ему коротки, у носков растянута резинка, и они чепчиками свисают вокруг редко-волосатых молочных ног.
-Сколько времени не подскажешь?
Я беру его тетрадку, переворачиваю вверх ногами и заботливо, как корыто с отрубями свинье, подставляю под его зависшую в воздухе ручку-грамофонную иглу. Она ждет некоторое время, опускается на лист и после первых неловких кривых продолжает переносить лекторский бред на бумагу, постепенно приближаясь старым записям, сужая щель между старым и новым на листе А4.
Студенты глядят вперед, через спины впереди сидящих, они видят этот источник бессмыслицы, за которым стенографируют, а я нет. Я даже не понимаю о чем речь, мысли лектора летят над этим стадом, которое успевает их перехватить и пристрочить мелким почерком к бумаге.Мысль некоторое время извивается, хочет вырваться, но буквы прижимают ее к разлинованной поверхности, и она сереет, медленно агонизируя.
Мне не остается ничего, только иногда бессмысленный кургузый обрывок, с мясом оторвавшийся от общего тела, там где ослаблена хватка мелкого аккуратного текста, выскакивает из чьей-то тетради, прыгает мне в глаз и умирает там ресницей.
Я оглядываюсь и вижу, что все стены заставлены книжками, книжные шкафы везде, смотрю под ноги: мои давно нечищенные ботинки попирают золотые выпуклые корешки книг. Наугад достаю одну. А там "После завершающей горькой затяжки, от которой морщишься и мягчеет фильтр, я бросил на асфальт сигарету, поежился и, пытаясь как можно сильнее..."... Отбрасываю ее, беру другую "...ощутить ручку, зашел в подьезд. Лестница вела к алтарю-входу с домофоном..."...Тогда я начинаю читать дальше, пытаюсь а понять, что же впереди, но текст повторяется, зацикливается, переходит на непонятный язык, такой, который не придумали еще, и не родился народ, способный его воспринять и пользоваться им.
Закидываю Сартра в кожаную сумку и иду вперед, к выходу, мимо рядов парт, мимо одинаковых слушателей, я хочу увидеть его, экскурсовода. Почему-то представляю, что это огромный желтый шахматный король, с отклеивающейся бархатной тканью на днище. Я подойду к нему, достану из прорези его живота книгу, на ней будет написано- "Пушкин". Я открою ее, и поток текста опрокинет меня. Там будет только одно бесконечное слово. "...Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин Пушкин..."
...
Последние этажи домов пусты, окна потушены, над ними в заразном облаке-ночной месяц, просматривающийся через корявые сучья деревьев на бульваре. Старики и алкоголики сидят у на скамейках, бросают взгляды на грибоедова-элвиса, шепчут, поклоняются. А в библиотеке рядом-какие-то сектанты, по-гусиному внимают закутанной в шаль безмолвной статуе-экскурсоводу.

Tweet