Дорогие, те кто это прочтет, это - мой первый лит.опыт, не сочтите за труд, чиркните пару строк Тиму на timself@mail.ru . Как вам этот текст? Стоит ли вообще все это продолжать? Спасибо.

С уважением Тим.

ДВА ПИСЬМА К БЛЯДИ.

6 июня 2004 года.

Милая Рита, тут вспомнил я про то как созерцал тебя на лекции восемь лет назад и страдал желая видеть тебя голой и такой невинной, всю в цветах, как бабочка, что сосет нектар из нежных соцветий и в ус себе не дует, вот, надо же, я вспомнил это сегодня, да возомнил о себе бог весть что, будто бы не он, а я целовал твои ноги тогда под партой, думая, что этого никто не видит. О идиот! Он был так наивен, так неизощрен в своих порывах, в первых своих настоящих поцелуях, что повинуясь природе вскоре был выброшен на хуй из твоей жизни как выбрасывают старое белье - без сожаления, и с радростью от мысли , что избавляясь - обретают.
Не за долго до этого мы с ним пили водку, и его вырвало. А когда я вытерал половой тряпкой его заблеванные губы, с них сорвались слова настолько обидные, голубка моя, настолько жестокие, что одно воспоминание об этом душит меня пуще прежнего, когда было все это еще не воспоминанием, а только предчувствием, но уже душило, душило, радость моя, как только можно душить, как душил бы архитип душителя, душегуб в квадрате, душман, душный душ. Потом он сел писать тебе письмо, а я не заглядывал через его плечо, я собрал вещи, сорвал со стены несколько твоих фотографий и исчез навсегда. Да и что мог написать этот пидор? Что-нибудь вроде: "8, 902 34, 56, 6 ,6,89, 09, 0, 567, 87, 14, 56,70, 0, 209, 12 …" - надеюсь, ты не забыла наше невинное триолингво, или нет, скорее что-нибудь типа: "Avant tout dites moi, comment vous alles, chere amie…". Вот урод! Шевеля при этом губами как обезумевший от деления на ноль первокласник он назвал меня коллега ( "Постойте, коллега, подождите прошу вас". Коллега было тогда новое слово, употреблявшееся только редкими заебанцами), но меня уже не стало в комнате, я спустился на лифте в ресторацию, взял четыре двойных и пожелал неспеша напиваться. А хули мне еще оставалось?
Ему бы никогда не пришло в голову искать меня здесь. Он ходил только в пиццерию где оставлял ежедневно девятнадцать за пол-пепперони и рисовый сок, опиумный клуб "Коктебель" на Редстрит - пятьдесят, кинотеатр или пиво - двадцадка, сигареты - еще двадцать пять, вечером вино или что-нибудь в этом роде - не менее сорока, транспортные расходы плюс презерватив - десятка. Итого, сто шестьдесят четыре плюс-минус еще пятьдесят. Согласись, пупс, недорого обходилась друзьям его постоянно пульсирующая фактура.
Я просидел разглядывая бокалы не менее четверти часа, когда обратил внимание, что за соседним столиком какой-то мудило пьет водку и на всю округу хрустит рыжиками. Я обернулся.
- Ты заметил, друг, как красивы молодые женщины в этом году? Когда они встают потанцевать, а затем садятся обратно, а затем снова встают, их попки томящиеся под платьями оставляют на стульях заметные невооруженным глазом влажные восьмерки. Не это ли ярчайший признак существования бога!
Пьяный старик подмигнул мне как своему приятелю и весело расхохотался. Прикинь, еб-тыть-моб-тыть-тью-э-ма-виэ!
- Нет. - сказал я, швырнул деньги на стол и вышел из ресторана.
В фойе гостиницы уделанный мыслями о боге я замешкался с ключ-картой на выходе, вставляя ее то тем, блядь, концом, то этим.
Тут ко мне подбегает тот самый старик и пытается жестами и заискивающим кряхтением привлечь мое внимание. Клянусь, фея моя, его внешность достойна описания: на вид шестьдесят-семьдесят, сед, но не слишком; с фасонистым музейным пиджаком контрастирует исподнее - бесцветная майка снадписью DOPIZDELSIA заправленная в ни разу не стиранные джинсы, во рту GITANE и запах только что выпитой водки, глаза лучатся флюидами искренней заинтересованности. Его плотные брови срослись на переносице еще в те времена когда мы с тобой шалили в детском саду под самым носом Тамары Григорьевны, которая вполне, надо сказать, подошла бы на роль евоной тогдашней partis.
- Je vois que je vous fais peur! - старикан попытался костляво схватить меня за плечо, но промахнулся.
- Ебаный в рот, да чего вы взяли? - я подавил смешок, боясь нарушить комизм происходящего, комизм, в котором мгновенно утонула вся моя недавняя меланхолическая сосредоточенность.
Лицо старика приняло простительно притворное выражение, которое, видимо было привычно ему в разговоре с незнакомцами. Этот дряхлеющий заебанец оценил мое дальнейшее молчание, благодарно улыбнувшись, стал продолжать.
- Бог, молодой человек, есть ни что иное, как карающий орган, не поддающийся пересадке, и стоит его единожды, простите, однажды вырезать, к ебене-матери, как вы тотчас же вступите на тропу неоткл… неуклонно ведущую вас к безнаказанному гедонизму и, черт побери, отрадно встретить в конце пути столь неприветливого попутчика. Да еще, к тому же, вы взяли четыре двойных, уж простите мне мою старческую наблюдательность, выпили не более глотка и пожелали ракироавться вон, куда вам совершенно не следует теперь деваться, да и, знаете, например, в Финляндии вас непременно за это подвесили бы…на хую, или там заставили бы ехать на лыжах, что впрочем, одно и то же… словом, давайте ка вернемся допивать все, что там у нас осталось, а? Будем, как говорится, дружить столами, как говорится, ваша водка - наша икра, или как там нынче… ну, что же вы стоите как вкопаный? Идемте же, говорю вам, идемте.
Портье следивший за этой сценой пустил в ход свои набившие оскомину дежурные улыбки. Но как только мы ушли, лицо его опять приняло то притворное, холодное выражение, которое было на нем прежде.
Старик был человек среднего роста, он не носил усов, но рот его находился в постоянном движении, будто подчеркивая эти самые усы, которых не было, а их поразительная возможность сообщала верхней губе невиданные движения, в сочетании с умным, наглым взглядом составляла впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Я решившись во всем повиноваться голосу моего personnage, направился к столику, который он указал. Я хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять дам танцующих под звуки cantare и обойти группу мудил, вовсе не стоявших у меня на дороге, но вдруг почувствовал как это было бы неприлично, как просыпается во мне некая хуета способная заставить меня несовершить этот обыденный вроде обряд и потому начать самому принимать от всех небольшие услуги.
Слева от меня (я заметил ее не сразу) сидела женщина - синий чулок, у нее не было вилки, длинной зазубренной зубочисткой она накалывала рыжики и подносила их ко рту. Я ужаснулся испытываемому мной умилению. Напротив восседала непростая, но по-сибирски открытая полная барышня с томиком на коленях.
- Янна Собор-Полетаева. - она протянула пухленькую ручку, стало как-то уютно. - Поэт.
- Очень приятно. Анатолий.
- Это Софочка. Для друзей - Сода. Вы тоже можете ее так называть. Ты ведь не против, Сода, не так ли?
- Угу.
- Анатолий. Очень приятно.
- С Шарлю вы уже наверное познакомились. Если честно, то это я попросила его вас догонять. Мы, уж, не поймите привратно, за вами наблюдали, и нам показалось, что, как выразился бы один мой очень нехороший знакомый: "…темные мысли вас злобно гнетут…", а оставлять в таком состоянии человека, пусть даже незнакомого, было бы, не сочтите за каламбур, не по-челевечески. Вот и Сода со мной огласна.
- Ясен хуй. Простите!
- Шарль Юрьевич, Шарль Юрьевич.
Старик до этого рассматрававший как небритый официант, чертыхаясь вытерает с пола коньяк, теперь развернулся, зашумел, вскочил, принес выпивку с моего стола, которую другой официант уже хотел умыкнуть и уселся только после того как его его одернула Собор-Полетаева.
- А ну ка, Анатолий, девочки, за знакомство!
- За наше неожиданное знакомство.
- Угу.
- За нас, мои дорогие! И за то, что мы есть!
- А я за знакомство.
- За нас и за знакомство.
- Наиприохуительнейший тост!
- Тогда за знакомство.
- Шарлю, надо бы водки еще, рыжики запивать.
- Она у них, пидоров, теплая! Уж лучше сразу тогда - саке.
- Сода не будет.
- Хуй с ней! Тогда водки. Любезный…
- Вы знаете, Анатолий, - обратилась ко мне Собор-Полетаева - я есть настоящая женьщина-поэт. Грустно, не правда ли. Не люблю слово поэтесса. От него разит Сафо и Ахматовой…А я просто готовлю неплохие верлибры. Я-женщина.
Шарлю дико заржал. - Конечно ты женщина, а кто ж еще, и пизда у тебя самая, что ни на есть настоящая, могу это тебе авторитетно подтвердить. Собор-Полетаева не обращая на него ни малейшего внимания продолжала. - Быть женщиной, Анатолий, значит быть рабой. Знаете песню: "…зыс из э мэн'с ворлд…". Так вот, быть рабой - значит быть несчастной, а несчастье - это причина поэзии. Сечете?
- Так что ж, дорогая, по-твоему мужчина не может быть поэтом? - Шарлю дождался водки и разлил ее по бокалам. - Так тебя прикажешь понимать? А как же Рэмбо, Верлен?
- На счет Рембо и Верлена согласна, ведь они были тоже в некотором роде женьщины.
- Неудачный пример. Ну а Маяковский?
- Говно!
- Хуета хует! Аминь-во-веки-веков!
- Вам наверное неудобно так. Вот возьмите мою. - Сода сконфузилась и покраснела пятнами когда я обратился к ней. - Больно смотреть. Возьмите. Возьмите.
- Ты только Пушкина не лажай, ладно, у меня к нему может быть чувства души.
- Свежо придание…
- Ты, что же не веришь мне, фемина!
- Шарлю, мамочка, не кричи так, ты пугаешь Соду. Посмотри, она вся пятнами покрылась.
- Тогда отодвинь от нее грибы на хуй.
- Зачем это?
- Анатолий, ну как, помилуйте, вам эти несносные женьщины, а?
- Comme il faut.
- Вы находите? - Шарлю раскачивался на стуле, глаза его блестели то ли от водки, то ли от удивления. - Charmant!
Большой кружок, где смешались танцующие дамы, подростки и музыканты образовался прямо перед нашим столиком.
- У меня в юности был приятель настоящий пуэрториканец…
- Типа как Рикки Мартин? - спросила Сода.
- Наверное. Не читал…так вот, он настолько ненавидел женщин, что в один прекрасный момент взял и (Сода, заткни уши) оскопился.
- Упс! Я все слышала.
- Шарлю, я тебя умоляю!
- Но это еще не все. Делая себе столь сложную и деликатную операцию с помощью … хм, впрочем неважно, он занес в кровь неизвестную тропическую инфекцию и через месяц умер от сепсиса. Я был на его похоронах в Монте-Питекку. Это был полный пиздец! Мы жили тогда в Мексике. И едва самый засушливый месяц Ик сменился самым дождливым месяцем Чичкан, единственными транспортными путями Топалопатана стали реки. Местный доктор-европеец ни чем не мог помочь - у него небыло даже пиницилина. Мы вышли из Трес-Сапотеса на двух ветхих суденышках по одному из притоков Арройо -де-Тутлас, надеясь еще до рассвета добраться Веракруса. В первые же часы плаванья нам невероятно повезло. Течение и пороги растрясли несчастного оскопленного Пьетро, чей голос мы уже больше не чаяли услышать. Он заговорил тихим надрывистым шепотом: "Чимана коту катаку мапу катоа". Я склонился над ним как раавин склоняется над торой. Такого языка я никогда не слышал. Проводник сиу закричал, что это древнемаясский, и что мы должны сделать то о чем сказано, ибо последние слова умершего в первую неделю Чичкана являются священным посланием Кетцалькоатля хозяина смерти и не могут быть проигнорированы. "Идите на север четыре дня" - вот, что было сказано устами Пьетро и воспринято всеми моими спутниками однозначно - с благоговейным ужасом и смирением изнасилованной монашки. Уменя не возникло желания спорить с испуганными и крайне суеверными индейцами. Пьетро был мертв. Пиздец, согласитесь!
Шарлю замолчал, он буд-то подбирал слова, задумчиво поигрывал миниатюрной кофейной ложечкой. Собор-Полетаева дымно курила погрузив в губы кончик длиннющего орехового мундштука. Нависло тяжелое молчание, которое нарушила Сода.
- И что же случилось потом, что вы сделали? Ты никогда мне не рассказывал такого.
- Ну, что потом? Потом… Вот вы, Анатолий, что бы вы , например, сделали бы на моем месте? - спросил у меня Шарлю протягивая Соде прикуренную сигарету.
- Блядь, пошел бы на север, Шарль Юрьевич, - ответил я совершенно искренне.
- Charmant! Только прошу вас называйте меня как все Шарлю. Я еще не пишу мемуары. Вот если вы придете ко мне в качестве пациента, тогда уж - как вам будет угодно.
- Soyez tranquille, ебт..
- Да. Мы пошли на север. Я и пятеро моих спутников. Мы бросили лодки на берегу близ Монте-Питекку, где была деревянная католическая церквушка, на территории которой тело моего друга было предано земле. Вся церемония заняла не более часа и протекала в гнетущей тишине дремлющей столетиями долины Коатепантли. В исчезающих тамошних диалектах никогда небыло слова север, было слово не-юг. Каменные тотемы времен династии Шив смотрят в каком угодно направлении, только не на север, от куда дуют самые сухие ветры, и куда утекают души женщин, собак и ягуаров…
- Так, так, постой, дорогой, здесь прошу поподробнее. Что по-твоему есть общего у женьщин, собак и ягуаров? - Собор-Полетаева перестала вентилировать свою гигантскую грудь веером сделанным из салфетки. - Блядь, я не вижу тут никакой связи.
- А никакой связи и нет, по крайней мере так до сих пор считает триждытраханный доктор Вельдшхаер, а он, знамо, большущий авторитет в подобных вопросах. По его мнению, если связь когда-то и существовала, то почему-то совершенно не отразилась, ни в легендах сиу, ни в известных науке артифактах. А, что тебя беспокоит, дорогая? Ни когда не считал тебя суеверной.
- Янна хотела сказать, - прочирикала Сода, - женской душе больше идет соседство душ менее неуместных нежели души каких-то там вонючих мексиканских собак. Я права, да же?
- Старик Золя не выразился бы точнее.
Дамы обменялись игривыми заговорческими улыбками. Собор-Полетаева выдала заговорческую. Сода - игривую. Чин - чин!

13 июля 2004 года.

Милая Рита, хозяйка снов моих, чьи зацелованные фотографии храню в сейфе вместе с деньгами и свидетельством об окончании альма-матер, кому все пишу и пишу не те слова, что хотел бы написать, о том, чтоб берегла ты себя, чтоб не ходила без плаща в дурную погоду как за тобой, знаю, знаю, водится, чтоб кушала мед и прочую полезную хуету, а слова совершенно другие, и все от того, что боюсь представиться тебе занудою, особенно теперь, когда меня всего изнутри распирает - столько сказать хочется! По-этому пишу наскоро. И об этом пидоре больше ни слова.
Чин-чин.
Водка, душа моя, имеет обыкновение заканчиваться, но только не в этот день. Официант замахал руками и головой, как будто комары или осы напали на него.
- Ах, что же это! Я все перепутал. Вино - девятому столику. Вот незадача! Мигом поправим.
Он ожидал, что Шарлю отпустит ворот его сорочки, но тот держал мертвой хваткой и отпускать как буд-то не собирался.
- Предположим я вас отпущу, и вы действительно очень быстро принесете нам нашу холодную водку. Ключевое слово - холодную! После этого вы заберете с нашего стола то, что вы, не иначе как по незнанию, называете вином…да, да, знакомая жидкость…по цвету - рейнское, по запаху - прокисшая мадера, по вкусу…если вы сделаете глоток этого, молодой человек, то получите полное право развлекать своих клиентов рассказами о том, как пробовали ослиную мочу. Но где гарантия, блядь, что в ближайшем будущем история не повторится, и нам не подадут вместо барабинских рыжиков кайенские или того хуже из жестяной баночки. Для вас это будет катастрофой. Впрочем, я вижу, что вы человек неискушенный в нехитрых таинствах своей професии и вас затруднит принять мои слова не как праздное наставление, но как parole d`honneur по меньшей мере…для долбаебов перевожу: как руководство к действию…
Я от души веселился, вместе с Содой и Собор-Полетаевой наблюдая за этой уморительной сценой. Официант испуганно взглядывал на близко от него блестящие глаза Шарлю, багряные точки гуляли по его еблу, и было видно, что он ничего не понимает и так смущается, что смушение помешает ему понять все услышанное им, как бы ясно оно не было. В конце концов Шарлю ослабил хватку, и уже через пару минут мы пили водку из запотевшего графина по размерам и форме схожего с бюстом Янны Собор-Полетаевой и закусывали рыжиками, по-видимому такими же как были до этого, так как Шарлю ни как на них не отреагировал, ни хорошо, ни дурно.
Через какое-то время время я обнаружил, что моя рука лежит на колене Соды и очень этому удивился, но руки не отнял, ибо Сода смеясь и подкалывая Шарлю, совершенно ничего не замечала, а я боялся неосторожным шевелением обнаружить себя, вернее свою руку, и попасть в неловкую ситуацию. Тихий пиздец.
Прости, солнце мое, что рассказываю тебе такие вещи, но один болван сказал: "из песни слов не выкинешь" - и попал в точку. Все это может не иметь большого значения и для тебя, и для меня, но только не для моего повествования, милая моя Рита. Оно как ревнивая девка требует любых подробностей, не позволяет разрывать цепи событий, слепки с которых холодная память человеческая неустанет снимать, пока бьется наше сердце. Прости также за эту скоропись, которую читать тебе думаю будет противно, но не обременительно, и ты, знаю, не бросишь недчитав до конца, не плюнешь в душу другу своему преданному, не отшвырнешь прочь частицу его сердца, тебе отданного, тебе одной, единственной моей отраде, моей ебаной Деве Марии.
Одного боюсь: страха боюсь. Порой сам у себя спрашиваю: "Как вы до такой степени могли упасть духом, Анатолий Анатольевич?". И не нахожу ответа.
Ну и напились мы в тот день!
Целоваться с такой уродиной! По губам бы себе надовал, но тогда бы долго не смог курить, а без табаку я, так уж получилось, бесполезное существование свое не мыслю. Вот и сейчас пишу тебе, а блядь, а в комнате хоть топор вешай. Да, в жуткое время выпало нам жить, бесценная моя: наркотики разрешили, лесбиянок вешают, на завтрак везде подают сладкие сухарики и рисовый сок, внук дарит бабушке криагенную капсулу, клонирование бактерий, орбитальный терроризм, нефть кончилась, самоубийства в думе, ритуальная мастурбация, и сквозь весь этот хаос как сквозь табачный дым, мы уже не различаем друг друга и не хотим помнить в чем заключается единственное наше спасение.
Когда мы с Содой вернулись из туалетной комнаты, Шарлю показывал Собор-Полетаевой как из портсигара можно сделать монорезонатор.
- Ах, Шарль, ты такой умный. Теперь понимаю почему именно тебя выбрали в собрание, а не этого мудака Мироевского.
- Ничуть не по-этому, дорогая, просто у меня есть стиль, а это в собрании немалого значит. Здесь мне Мироевский не конкурент, ни он, ни даже сам Блядов. Такая, значит, нынче сложилась вот у нас ситуация…теперь смотри дальше: берем вилку, непременно неаллюминивую, отламываем у нее два средних зубчика, а ручку загибаем так, чтобы днище нашего портсигара…
- Шарлю, поумерь самомнение, а то вылетишь вслед за Совышем с Рютовым. Вы только посмотрите! Он уже и Блядова не боится!
- Ну Совыш, положим, никуда еше не вылетел, а попросту был переведен, за известные тебе заслуги, на более ответственный, но менее популярный в наших кругах участок работы. Что же касается Блядова, то здесь ты абсолютно права, надо мне его бояться, непременно надо, дорогая моя.
- То-то же, сладкий мой.
- А Рютов, этот просто опизденел. Третьего дня приперся в собрание жопу пьяный, залез на трибуну и заорал: "Просрали Сибирь-матушку, суки, продали басурманам за тридцать серебрянников землицу сибирскую, проебли…" Ну его, понятное дело, потом угомонили, даже коньяку дали, чтоб в себя пришел, жене позвонили, та пришла, распизделась. На утро Блядов вызывает, говорит пиши бумагу, Радион Марекович, и чтоб духу твоего здесь больше не было. Вот так-то вот довыебывался мудило.
- Да и хуй с ним.
- И то верно.
- Почитай, Сода!
- Почитай, Сода!
- Почитай, Сода!
- Почитай, Сода!
После долгих уговоров Сода оторвалась от блюда с рыжиками, насупилась чинно и принялась читать. Не приведу тебе, Ритусик, и малой части поэмы, которую выдала нам эта сумасшедшая дамочка, не потому, что не помню до конца, а потому, что пишу тебе и засыпаю (и тошнить хочется - и это не от того, что пишу , а только от водки), да к тому же чернила почти вышли…
Остальное - в другом письме…как напишу, так сразу с оказией…а может и сам завезу, в ящик сброшу…но заходить не буду…вдруг этот пидор у тебя сидит…я этого не вынесу…ну все, все прощаюсь…

Навеки твой Анатолий

P.S. Да где же эти ебаные марки…

Новосибирск 2002 г.