1.

Наверное, каждый из нас в детстве пускал кораблики, щепки, спички по ручейкам, строил плотинки или запруды, наблюдая, как на ровном месте возникают маленькие водохранилища. В более сознательном возрасте мы сталкиваемся с копкой огородов, различными приямками, колодцами, фундаментами, скважинами. По телевизору все видели сходы селевых потоков, наводнения, подтопления, цунами, прорывы дамб, теплотрасс, нефтепроводов и прочие катаклизмы. Даже наука есть такая — гидродинамика, раздел физики сплошных сред и гидроаэродинамики, изучающий движение идеальных и реальных жидкостей и газа, и их силовое взаимодействие с твёрдыми телами.

Впрочем, силам природы, как и большинству самонадеянного человеческого народонаселения, та наука, как суслику псалтырь.

Ещё раз уточним диспозицию: долина Шунтука, о которой идёт речь, расположена в двадцати пяти километрах на юг от Майкопа между реками Беля и Курджипс, текущими на север с Большого Кавказского хребта. Вдоль рек длина долины примерно десять километров, поперёк — шесть. Шесть тысяч гектаров, ну или восемь с половиной тысяч футбольных полей. С севера долина поджимается предгорьями плато Лаго-Наки, с юга — небольшим хребетиком перед Майкопом. Ровно посередине долины воткнута небольшая гора Жёлтая, высотой в полкилометра.

Такая обувная коробочка получается, отчего народ и селился только вдоль реки Белой, на узкой полоске высокого берега. Земледелие развито слабо, ибо интенсивное таяние ледников летом или затяжные дожди вызывают подтопление, а то и наводнение. Даже безобидный причудливо-извилистый, как почерк шизофреника Курджипс, который в засушливый период чуть ли не куры вброд переходят, превращается в мощный бурлящий поток, несущий поваленные деревья как спички.

Зато за миллионы лет обе реки натащили в долину массу органики и минеральной взвеси. Под небольшим серым слоем вымытого чернозёма практически до самого скального основания лежит мощный слой элитного чернозёма свыше двух метров толщиной, с содержанием гумуса десять и даже больше процентов.

Выражение: воткни палку и вырастет дерево — здесь не приветствуется. От быстрорастущих палок не успевают избавляться. Такое впечатление, что Гарри Гаррисон писал свою «Неукротимую планету» после визита в Адыгею. Фауна, кстати, от флоры здесь не отстаёт.

2.

Как известно, человек может бесконечно смотреть на три вещи: как горит огонь, течёт вода, и как работают другие люди. Вот и Гошнаг, прокопав в перемычке канавку на полштыка вглубь, как завороженная наблюдала за маленьким водопадом, с весёлым журчанием льющимся на дно траншеи с двухметровой высоты. Огня поблизости не было, а смотреть на Сергея Сергеевича, пробившего ломом и лопатой лётку со своей стороны канавы, было не так занятно, вода на его участке перемычки пока лилась на боковую стену, размывая её, как из пожарного шланга.

Никто из обоих горе-землекопов не заметил, как поверхность воды в трёхкилометровой траншее и соединённой с ней балке Ткачёва сначала подёрнулась рябью, а потом по ней пошли всё увеличивающиеся волны. Огромная масса воды пришла в движение. На тормозящие у препятствия волны накатывались последующие, и так по цепочке до самого Курджипского хребта. Возник эффект цунами или нагонной волны, где роль ветровой нагрузки выполнил перепад высот.

Первой почуяла беду Таука, щипавшая сочную луговую травку неподалёку. Лошади так понравилась добрая и лёгкая хозяйка, что она старалась всё время быть поближе к девушке, подтверждая тот факт, что криолло в прериях часто чуть ли не заменяют домашних собак. Таука начала негромко ржать, рыть передними копытами землю и пятиться назад.

Когда животное дало полный голос и встало на дыбы, напарники удосужились обернуться, но было поздно — поднявшийся почти на метр и заливавший луг вокруг траншеи вал был уже рядом.

Сергей Сергеевич успел упереться лопатой в перемычку и отпрыгнуть назад, а вот Гошанг стояла ногами по обе стороны выкопанной канавки и даже шага сделать не смогла. Стремительный поток вынес держащуюся на соплях перемычку как бумажную, и с рёвом помчался в сторону хутора, крутя внутри себя практикантку одиноким пельменем в кипящей воде.

Начальник, стоя в воде выше колена, начал кричать, не имея возможности сойти с места, но из-за шума потока его услышали только шмели и пчёлы, успевшие подняться над разнотравьем луга.

Ланц, разбросавший последние обломки глыбы по дну траншеи и напевающий начало третьего действия известной оперы Вагнера:
— Hojotoho! Heiaha! — внезапно был прерван диким нечеловеческим визгом. Природному баритону Хуберта и так было узко в сопрано Брунгильды, а тут ещё эта биологическая сирена пустила всё насмарку! Он обернулся в сторону источника звука и обомлел от ужаса: в ста с лишним метрах от него с открытым в неслышном крике ртом скакал Сергей Сергеевич, поднимая вверх снопы брызг.

Из глубокой канавы видно было плохо, ещё мешало солнце, собирающееся на закат как раз в стороне Курджипса и бьющее прямо в глаза. Пришлось подпрыгивать и, подтянувшись на руках, вглядываться в сторону запада.

Из живых существ в поле зрения находились только учёный и Таука, рысившая вдоль русла канавы, тревожно вглядываясь в бурный поток воды.

Хуберту сразу всё стало ясно, и мозг его заработал с необыкновенной быстротой, благо подспорьем был богатый опыт работы в горах и не только. Первым делом он сорвал с себя шляпу и выбросил её подальше от места событий, и дело не только в немецкой рачительности, а больше в той самой гидроаэродинамике.

Спрыгнув обратно, Ланц с силой воткнул кувалду в донный грунт рукояткой вперёд и упёрся в неё левой ногой, как в стартовую колодку на стадионе. Правую ногу он вколотил в стенку канавы, остроносый ковбойский сапог на каблуке очень для этого сгодился. Вжав голову в плечи и прикрывая её одной рукой, немец вытянул вторую вперёд, приняв позу просящего милостыню регбиста. Он знал из своего альпийского прошлого, что надо выдержать только первый удар передовой волны, а дальше будет легче, всё-таки не Тихому океану противостоит, перепад высот небольшой, вода тёплая, неглубокий Курджипс из-за бесконечных изгибов и поворотов русла хорошо прогревается на солнце и не имеет ледниковых притоков, в отличии от Белой.

В голове Хуберта непрерывно щёлкал арифмометр Брунсвига: скорость селя в горах где-то три-четыре метра в секунду, здесь вдвое меньше, значит вода ударит через минуту после разрушения перемычки, а Гошнаг в том или ином состоянии появится чуть позже, ибо из-за худобы и какой-никакой одежонки будет перемещаться ниже верхнего, наиболее быстрого слоя воды.

Так и произошло. Почти. Как только Ланц пропустил над собой первую волну и начал распрямляться, так в лицо ему въехал теплый и гладкий ком плоти. Спасатель немедленно на ощупь ухватил его за какую-то выступающую конечность и оттолкнулся от дна, стремясь побыстрее дать Гошнаг доступ к воздуху.

Какое же разочарование постигло его, когда выпрыгнув из воды по грудь, он обнаружил, что вместо девичьей изящной ноги, он держит в руке поросячью голяшку вместе с прикреплённым к ней поросёнком трёх-четырёх месяцев отроду. Глаза свинёнка были закрыты, и он вообще не подавал признаков жизни.

— Химмель, арш унд цвирн! Тебя тут только не хватало, мисткерль! — Ланц вышвырнул труп на траву, снова погрузился в пучину, тут же получив в нос аналогичным предметом.

— Шайзе! Вы тут целым стадом утонули что ли? — Чуть было не заорал пловец, но успел нащупать на очередном утопленнике одежду. Пару раз он от груди выжимал Гошнаг над водой, но она так и оставалась безжизненной тряпичной куклой. У Хуберта от напряжения стало сводить ноги, и он поплыл, а если точнее — просто перевернулся на спину и перестал сопротивляться течению. Тельце Гоши он прижимал к груди, как выдра прижимает к себе беспомощного детёныша.

В этот момент он увидел сначала Тауку, рысью бегущую по бережку, а потом и Сергея Сергеевича, вцепившегося в кобылий хвост и волочившегося за лошадью в тщетных потугах как-то её затормозить. Хуберт коротко свистнул, Таука замерла как вкопанная, а выпустивший из рук естественный природный буксировочный трос учёный проехал на пузе по мокрой траве ещё с добрый десяток метров, как пингвин по льдине.

Ланц развернулся поперёк траншеи, выпрямился во весь почти двухметровый рост, уперевшись макушкой и сапогами в края, и в таком положении протащил тело Гоши по себе в сторону Сергея Сергеевича.

— Принимай скорее, я тоже не железный!

— Да ползу уже, вода с ног сбивает, мать её! — Аграрий приблизился на четвереньках, дотянулся до руки девушки и вытянул утопленницу на залитый водою луг.

— Положи её, чтобы голова в воде не была, я сейчас! — Немец извернулся, вынырнул в вертикальном положении, начал шарить руками по размытому краю канавы, пока ни ухватился за стебель подсолнуха, растущего у обреза воды, и перевалился наружу.

Сергей Сергеевич с Гошей на руках успел пройти уже шагов сто вверх по течению в поисках местечка повыше и посуше. Нашёл бугорок размером с сидушку стула, ещё мокрый после сошедшей воды, положил на него голову барышни и стал оглядываться, что бы ещё подложить. Неподалёку на зелёной траве отчётливо выделялась бело-розовая тушка усопшего поросёнка, за которой учёный и направился, не заметив в треволнениях, что губы и ногти Гошнаг стали синеть, а нос — заостряться.

— Ты куда смотрел? Нахрен тебе эта свинья сдалась? — Подбежавший Ланц упал на колени, аккуратно подсунул левую ладонь под затылок практикантки, а пальцами правой открыл ей веки. Большие, почти во всю радужную оболочку зрачки никак не отреагировали на свет ещё незашедшего солнца.

— Ты сказал отнести на сухое, я и отнёс, как я лучше устроить могу, когда залило всё вокруг? Поросёнок чистый, я проверил, он же в воде кувыркался.

— Ни слова больше об этом чёртовом животном! — Хуберт пытался нащупать пульс на тонкой шее Гошнаг, но пальцы были натружены кувалдой, и кожа на них сморщилась от пребывания тёплой воде, потеряв чувствительность.

— Снимай с неё майку, быстро! Первую помощь оказывать умеешь?

— Учили на курсах гражданской обороны...

— Понятно. Делай всё, как я говорю, у нас всего минут пять, если не меньше. Тяни давай! — Ланц одной рукой придерживал голову Гошнаг, а второй задрал на ней по кругу мокрую майку до подмышек, обнажив небольшие, но хорошо развитые груди, коричневые соски которых ещё несколько минут назад задорно торчали под тонкой тканью, а теперь сморщились и опали.

Сергей Сергеевич тянул майку через голову Гоши, стыдливо отвернувшись вполоборота, мокрый трикотаж взъерошил волосы девушки, и ботаник похолодел от увиденного. Между левой бровью и макушкой возвышалась большая продолговатая гематома с красной, немного кровоточащей ссадиной.

— Как она? — Дрожащим голосом он выдавил из себя вопрос.

— Плохо. Пульс остановился, дыхания нет. — Хуберт отстранился от тела.

— Господи, ей же двадцать всего было! — Губы руководителя прыгали, на глаза навернулись слёзы.

— Пока ещё есть. Давай сюда свою свинью. Подкладывай давай! На бок поверни. Поросёнка поверни, а не Гошку, твою мать! Да не под голову, под плечи суй, копыта на землю положи, вот так, всё!

Хуберт плавно запрокинул голову утопленницы назад и слегка повернул в сторону.

— Шея цела вроде.

Нажал пальцами на концы нижней челюсти, одновременно низом ладони потянув подбородок к груди. Рот Гошнаг открылся, из него выскочил маленький лягушонок и проворно ускакал в сторону канавы. Реаниматор поневоле пошурудил пальцем в ротовой полости, выбросил пару маленьких стеблей хвоща и надавил на корень языка, предварительно оттянув его от задней стенки глотки. Раздался негромкий всхлип, и Сергей Сергеевич радостно всплеснул руками.

— Это воздух из лёгких вышел, нечему радоваться. Один плюс — утопление сухое, воды в лёгких нет. Скорее всего шок от падения и удара. Зажимай ей нос, следи, чтобы язык опять не запал в гортань, и на каждые тридцать толчков делай ей искусственный вдох, только не во всю силу. Понял? Я буду считать вслух. Айнс, цвай, драй, фир... — большие ладони еле уместились между прелестями Гошан, и Ланц начал довольно сильно ритмично сдавливать и отпускать грудную клетку практикантки. — Нойн унд цванцих, драйцих, огонь! — Немец убрал руки и прильнул ухом к сердцу девушки. Грудная клетка поднялась, опустилась, но...

— Нох айнмаль! Ещё четыре цикла, начали! Айнс, цвай, драй!

Тело бедняжки сотрясалось, но это было следствием приложенных к нему усилий.

— Генуг, достаточно. Всё бесполезно, мы только напрасно мучаем её. — Хуберт убрал руки и вытер пот со своего раскрасневшегося лица. — Бедная девочка.

— Скажем родителям, что упала с лошади. Ей уже всё равно, а нас затаскают по допросам и станцию закроют, а столько труда вложено. Василий Степанович только недавно из лагерей выбрался, где по доносу вавиловцев почти пятерик под Карагандой отмотал, как бы по-новой не упекли за комсомолку нашу, она же из лучших в академии была. Мать у неё княжна, дед мутный какой-то, как бы и их мотать не начали, тебя в шпионы определят, а меня в подручные твои, у Грицка праздник будет, когда нам лбы зелёнкой намажут.

— Возможно, ты прав, но есть последний шанс, хотя врачи в последнее время его осуждают. В Германии он даже исключён из протоколов оказания первой помощи. Ну так мы и не врачи, думаю, можно рискнуть, хуже уже не будет. Держи ей голову.

Ланц нащупал мечевидный отросток грудины, закрыл его двумя пальцами и коротко, но довольно сильно ударил кулаком выше них, резко отдёрнув кулак. Метод тут же возымел действие, хотя и неожиданное: раздался демонический захлёбывающийся визг, поросёнок лягнул Сергея Сергеевича острым копытцем в лоб, вывернулся из под плечей Гошнаг и начал нарезать круги, спотыкаясь, падая в мелкие лужицы и не переставая вопить так, что его наверно было слышно аж в городе, не говоря уж про Шунтук. Голосящая скотина настолько отвлекла внимание мужчин, что они и не заметили, как Гоша открыла глаза и зажмурилась на лучи заходящего солнца. Ещё через минуту она закашляла и перевернулась на бок. Оперевшись на локоть, она стала выташнивать воду, набравшуюся в желудок.

Спасатели, или спасители, кому как нравится, деликатно отошли на несколько шагов и негромко переговаривались, словно боясь спугнуть удачу.

— Чёрт возьми, она же совсем мёртвая была, я же когда воздух ей вдувал, у неё там ничего не шевельнулось даже. Язык, щёки, дёсны — всё холодное, голова разбита, как будто её дубиной шандарахнули, как такое может быть, и что теперь с ней делать, в город везти? А доедет?

— Здравпункта нет что ли в хуторе?

— Фельдшер был. Но он это, того... Улетел, короче.

— Куда?

— Хотел на Луну, а куда получилось, — не знаем. Скрытный человек был, недоверчивый. Пил много и ракету во дворе строил. На ту Пасху и улетел. Нового не присылают, говорят, что кадров нет, ждите, может и вернётся ещё.

— Бывает. В город не повезём, сам говоришь, что шум поднимется. Гоша молодая, может быть само всё наладится, а если мозг сломался от кислородного голодания, то и в Москве не починят, останется овощем бессловесным, как репа.

— Репа — корнеплод, если быть точным.

— Да? Извини, это всё принципиально меняет. Пойдём, осмотрим этот корнеплод, пока шевелится.

Объект терминологического спора с недовольным видом восседал на кочке, скрестив ноги по-турецки, и охорашивался. Большая гематома на голове ещё подросла и немного надвинулась на левый глаз, придав симпатичному личику практикантки суровое ушкуйное выражение. Настроение девушки вполне этому образу соответствовало, что немедленно и вылилось в гневную тираду.

— Что здесь происходит? Почему я раздетая и мокрая, и у меня всё болит? Зачем вы поросёнка учительского мучаете?

Из этой пулемётной очереди вопросов стало понятно, что несостоявшаяся русалка практически ничего не помнит, но вредные женские рефлексы у неё в норме. Ланц притормозил Сергея Сергеевича за рукав и сам приступил к тестированию.

— Назовите своё имя, фамилию и отчество.

— Талько Гошнаг Платоновна.

— Дата и место рождения?

— Двадцать второго апреля одна тысяча девять сот шестнадцатого года в станице Аксайская Ростовской области.

— Кто ещё родился в это день? — коварно свернул в сторону Хуберт.

— Как кто? Титька и Митька — корова наша двойню родила. Правда, Титьку в пять минут пополуночи вытащили, но ветеринар обоих двадцать вторым записал. Так считается?

— Талько! Ты соображай, что несёшь, тебя про Ленина спросили же!

— Ленина не было, папа бы мне рассказал. Циркин, сосед наш, тот был. Всё причитал, что у черносотенцев приплод вдвое, а у бедных евреев последний петух под лошадь попал.

— Не слушай её, Хуберт! Она не в себе, видно хорошо об камень приложилась и с глузду съехала.

— Перестань, Сергей. Девочка не знает, что утонула и перенесла клиническую смерть, вот и недоумевает, почему её всякую ерунду спрашивают. Ещё и ты с Лениным встрял, когда я Иммануила Канта имел в виду, он тоже двадцать второго апреля родился. Пошутила в ответ, а это очень хорошо и как раз свидетельствует о штатной работе мозга. Да, Гошнаг? — Ланц украдкой подмигнул подопечной.

— Ага. То есть да, извините, Сергей Сергеевич, и не ругайтесь на меня, я и вправду растерялась немного.

— Да не собираюсь я тебя ругать, не выдумывай даже. Ты нас просто напугала очень. Давай так сделаем... У тебя зачётная книжка с собой?

— Дома лежит, чтобы в конторе среди бумаг не затерялась. А зачем она вам сейчас?

— Поставлю тебе сейчас зачёт по практике авансом. Будешь дома отдыхать, поправляться, мамке с папкой помогать. И им, и нам спокойнее будет, когда ты под присмотром.

— Наказываете, значит? Я у них одна, а не семеро по лавкам. И так мама с кухни и огорода гонит, а отец из кузницы и МТС. Я молодая и сильная, мне учиться и работать хочется. Со здоровьем всё в порядке, синяки и шишки мигом пройдут, на мне как на собаке заживает. За что вы меня на полтора месяца под замок?

— Кстати, о здоровье. Извините, что прерываю профсоюзное собрание, но гематома твоя мне не нравится, надо получше посмотреть. — Ланц разнял спорящих и обратился к Гошан, осторожно поворачивая ей голову и ощупывая гематому размером с яблоко. Пациентка ойкала, морщилась, но стойко терпела болезненные манипуляции.

— Ну как там, доктор, жить буду?

— Какое-то время определённо будешь. Черепная коробка цела, её содержимое тоже. Однако, есть небольшая вероятность развития внутреннего отёка головного мозга. Надо пару дней побыть в покое. Потерпишь, это не полтора месяца домашнего ареста, даже не начинай. Тем более, что на людях тебе некоторое время самой не захочется показываться.

— Почему?

— Потому. — Ланц коротко свистнул и обе лошади, с удовольствием щипавшие сочную мокрую траву, послушно подбежали. Немец надел майку, достал из куртки, перекинутой через седло Тальмы уже знакомый футляр, раскрыл его и сунул зеркало в руки Гоше. — Завтра отёк сползёт на лицо и посинеет. Нравится?

— Нет слов. И что с такой красотой делать?

— Можно значительно ускорить процесс, но это будет немного больно.

— Ерунда. Свобода и красота стоят того.

— Тогда надо посадить тебя поудобнее, а то ты на мокром сидишь и кувыркнёшься в самый ответственный момент. Сейчас я седло поставлю на землю и попону на него.

— Не надо.

— Что не надо?

— Подкладывать ничего не надо. Я описилась.

— Час от часу не легче. Будешь сидеть пока корнями в землю прорастёшь?

— Нет. Сейчас пойду в арыке помоюсь, отвернитесь пока.

— Ага. Где тебя искать потом? Хватит уже за жемчугом нырять, только откачали, и опять туда же. Сергей Сергеевич! Отведи барышню в арык, только страховать придётся.

Хуберт снял с Тальмы седло, сумки и свёрнутую в кольцо толстую зеленоватую верёвку, к одному из концов были прикреплены на более тонких верёвках три деревянных расписных шара размером с бильярдные.

— Это лассо?

— Это болас, латиноамериканский аркан для ловли и удержания непослушных девочек и прочей бегающей живности. Вставай, давай!

Альпийский горный инструктор мигом обмотал худое тельце мудрёным арканом и на одной руке приподнял за верёвку над лугом, проверяя надёжность страховки. Гоша тихо висела, как пойманная за шкирку провинившаяся кошка. Другим концом верёвки перепоясали Сергея Сергеевича, и парочка двинулась к траншее, как рабы на невольничий рынок.

— Хальт! — Рывшийся в перемётных сумках Ланц вручил Гошнаг нераспакованный брусок мыла и мочалку из бисквитной тыквы, прошитую парашютной стропой. — Абтретен! Не мешкайте там, до заката час всего.

Брунгильда из оперы Вагнера


арифмометр Брунсвика


охота с болас


люффа. бисквитная тыква

Tweet