— Ты там уснула что ли, змея подколодная? — я вновь окликнул Неудахину, но с тем же результатом. Отодвинул край шторы и обнаружил пропажу. Змея сидела в полумраке за столом и слушала музыку в чешской гарнитуре ARF 276 из лингафонного класса. 

Оглянувшаяся на свет Ирма приветливо помахала мне рукой, но я поспешно задёрнул завесу, — кроме наушников на студентке ничего не было.

— Ты где так долго был, всё остыло наверно. А сборник хороший, — сам записывал?

— У Палпалыча... автоматически начал было оправдываться я, но тут же осёкся, — ты там не обнаглела совсем в норе? Спрашивает она с меня, ничего себе...

— Не ругайся, я же о тебе беспокоюсь, всё убрала, подмела, протёрла, гуся разобрала и в термичке погрела. Сейчас майку надену и выйду. — странно, но надтреснутый голосок звучал вполне себе мило и не резал слух.

— Поторопись пожалуйста, меня проректор и ребята ждут.

— Не подгоняй, я выбираю.

— Там всего три, из чего ты выбираешь-то?

— Вот из них и выбираю, не могу же я в чём попало. Ну вот, я готова уже, — из под ширмы высунулся половичок и на него, как на арену цирка, вышагнула Ирма.

Если бы передо мной оказалась бородатая Пугачёва или Зыкина на лыжах, я бы поразился меньше. Клянусь чем угодно — не признал бы в ней (в Неудахиной) провинциальную безвкусную девицу с вечно недовольной физиономией, и понял, что имел в виду Усов, рассказывая про ангела.

Отмытая от аляпистой косметики и без вызывающих шмоток, Ирма была настолько хороша и непривычна, что я оказался в замешательстве. На бунтарке была надета только моя парадная баскетбольная майка, из-за огромной разницы в росте и размере больше походила на летний сарафан со спадающими с очаровательных плеч лямками, и больше демонстрирующий, чем скрывающий. Без каблуков Ирма смотрелась совсем крохой, хотя вид, открывавшийся через глубокий вырез майки, приятно контрастировал с общей маломерностью фигурки. Со своими безупречными пропорциями и белоснежной кожей малышка смотрелась изящной поделкой из фарфора.

Больше всего меня поразило лицо Ирмы, — вечно недовольную гримасу сменила очаровательная мордашка без следа боевой раскраски, с хитрющими ярко-зелёными глазами и детской непосредственной улыбкой. На вид неземному существу было лет шестнадцать, не больше.

— Ты кто? — только и смог выдавить из себя дурацкий вопрос, как будто мастерская превратилась в волшебный цилиндр фокусника, из которого вместо противной жабы появился милый кролик.

* * *
— Помилуй, владыко, — Дорофей рухнул на колени, но глаза от рисунков греховных не отвёл, — не вели казнить, вели слово молвить. Не видел я этого отродясь, там иное было, постройки всякие лепные, животины чудные, не здешние, — олифант с деревом, гивоит жемайтинский и прочая диковина. Хотел дитям своим показать, — нешто понёс бы в дом, или к тебе в покои срам такой стыдный?

Подменили, отче, как пить дать подменили. Подьячий небось потрудился, даром что рыжий и облизывается как лис в курятнике. Не запамятовал ли ты, как в народе говорят? — рыжий да красный — человек опасный, рыжих и во святых нет. Поглядывай за ним, подведёт он тебя под Троицкий монастырь, прости за аллюзию.

-Огоди напраслину на чин возводить, ему зачем это надо?

— Завидки у него, что я напрямки к тебе хожу за нуждой подрядной и слушаешь меня порой, простолюдина крепостного. Хуле (дательный падеж) моей опора есть, — сам император Пётр Алексеевич указом повелел: «рыжих и косых на государеву службу не брать», «рыжих во флот не брать, ибо шельма и плут», «рыжим и кривым в судах слова не давать, ибо им веры нет, ...понеже Бог шельму метит!».
Истину император рек, вспомни двух выкрестов иудейских, — один рыжий из дровяного приказу, второй, косой, — у него на подхвате, не то, что губернию, чуть всю Русь не обнесли, Алёшке-вору присягали. Придут в храм с молитвой якобы, а сами свечи из-под образов и с кануна повыдёргивают, потом воск пчелиный благодатный с ворвонью тюленьей смешают и храму же и продадут втридорога, попробуй не купи, — зиму без дров проведёшь. От свечей тех вонь смрадная воскуривается и Господа нашего гневит.
Подьячий твой волосом красен, взором не крив пока, — но ты кивни только, владыко, я мигом поправлю.

— Устне замкни, поднял лай, как татарка на базаре, тут в суме ещё папиры с мазнёй, — про них говорил?

— Ну да. Вот элефант, вот дерево:

Вот элефант без дерева:

А это гивоит из Жмуди, коркодилом иначе зовущийся:

И кирхи здесь, и звонницы высокие, всё как я сказывал, нешто я тебе брехать буду? Лубком богомерзким Эразмус видать Зульку в расслабление истомное приводил, соскаредничал денгу, жаба алеманская.

— Уймись, Дорофей, понял я уже, потому покаяние тебе будет малое, 100 поклонов земных, да свечей дюжина, — но три раза.

— За что ж наказание сие троекратное?

— Взором грешил, и сейчас грешишь, — митрополит сгрёб первую стопку обратно в суму, — второе за надсмотр за артельщиками недолжный, — буде и впредь во храме за молитвенным стоянием изразцы печатные меж собою оговаривать и мудё чесать, отлучу от Святого Причастия.
Третье же, — за серость твою неразумную, — коркодилы не такие вовсе, ежели сам не ведаешь, так и не трепи мочало, — настоятель встал из-за стола и полез в огромный сундук, из которого, кряхтя от усилий, достал сундук поменьше, а из него ларец, богато украшенный каменьями.

— Смерть кащееву ищешь, отче? Подсобить?

— Бабе своей подсобляй в крапиву садиться, — преподобный пошуршал в ларце, что-то ворча себе под нос и извлёк на свет несколько дощечек с гравюрами, небольшие картинки и берестяные грамоты, положив рядом с ними свиток с церковной сургучной печатью.

Ты ведаешь уже о том, что иноком я состоял при московском престоле, и по грамотности своей большой приставлен к внешнему приказу был, разбирал бумаги, приходящие со всего света патриарху Никону, что ему срочно подать, что в иные службы передать, что в ящик долгий до времени сложить, а чем и печь протопить.

Собралось так у меня писем странных несколько, коим в иной раз и картинки прилагались, — очень не любил владыка, когда его небылицами и сказками от реформ церковных отвлекали, вот я и хранил в ларце на авось, а что из писем важного про то было, на един свиток и переписал. Слушай и не перебивай:

Пишет австрийский барон Сигизмунд фон Герберштейн, ещё при Василии Иоановиче на Московии дважды побывавший:
Эта область изобилует рощами и лесами, в которых можно наблюдать страшные явления. Там и поныне очень много идолопоклонников, которые кормят у себя дома как бы пенатов, каких-то змей с четырьмя короткими лапами наподобие ящериц с чёрным и жирным телом, имеющих не более трёх пядей в длину и называемых гивоитами (Givuoites). В положенные дни люди очищают свой дом и с каким-то страхом со всем семейством благоговейно поклоняются им, выползающим к поставленной пище. Несчастья приписывают тому, что божество-змея было плохо накормлено.

При Фёдоре Иоановиче посол аглицкий, Иером Гарсий:
Я выехал из Варшавы вечером, переехал через реку, где на берегу лежал ядовитый мёртвый крокодил, crocodileserpent, которому мои люди разорвали брюхо копьями. При этом распространилось такое зловоние, что я был им отравлен и пролежал больной в ближайшей деревне, где встретил такое сочувствие и христианскую помощь мне, иноземцу, что чудесно поправился.

При Алексее Михайловиче, когда у поляков Минск взяли, воевода со людьми служивыми в церкви у Татарских болот вот что нашли:
Как вскрыли мы погребок церковный, так увидели шкилеты, древние очень, потому что уже не желтые были, а белые-белые. Один шкилет как будто мужчины, только росту огромного, другой — некий звериный, яко крокодилец. Лежали рядышком, а меж ними много кралей рассыпано.

Смекаешь, Дорофей, — как будто коркодилы к нам вместе с поляками идут. Вот в Первой Псковской летописи про них:

В лета 7090... того же лета изыдоша коркодилы лютии из реки и путь затвориша, людей много поядаша, и ужосашося люди и молиша Бога по всей земле. И паки спряташася, а иных избиша. Того же году преставися царевич Иван Иванович, в Слободе, декабря в 14 день.

Уже с Новгородских земель:

Вот новое, земской комиссар арзамаский архиерею доложил, а тот мне месяц тому прислал:
Лета сим июня 4 дня в уезде буря великая, и смерчь, и град, и многие скоты и всякая живность погибли. И упал с неба змий, Божиим гневом опаленный, и смердел отвратительно. И помня Указ Божией милостью Государя нашего Всероссийского Петра Алексеевича от лета прошлого Куншткамере и сбору для ея диковин разных, монструзов и уродов всяких, каменьев небесных и прочих чудес, змия сего бросили в бочку с крепким двойным вином.

Не стал я тогда огласке предавать, слышал, что комиссар этот, Васька Штыков, до зелья бражного охоч, да зря. Вчера гонец с Рассуши прискакал от архиерея Исайи.

Преосвященнейший Владыко, о Христе возлюбленный собрат и сослужитель!
Поспешаю к тебе с вестию тревожной, — ты чего лыбишься, лободырень, либо я весёлое что реку?

— Прости, отче, больно грамота берёзова потешна, сам погляди:

Грамота от Жирочка и от Тешка к Вдовину. Молви Шильцеви, цему пошибаеши свиньи чужие. А понесла Ноздрька. А се еси посромил конец всех Людин. Со оного полу грамота про кони же та бысть оже еси тако сотворил.

— Дай сюда, — митрополит брезгливо забросил берестянку обратно в ларец, — творите невесть что в паскудстве, а мне разбор чинить, — случилась у нас на Спас Яблочный беда незнамая, над порогами нашими много тварей адовых к берегу прибилось и чинить они ущерб великий почали, людей и скотину в реку тащили и там пожираши. С трудами отбились и чудищ многих побиваши, а которые через каменья речные уплыть смогли вниз по течению сбились. Упредить возможности не случилось, плотогоны все во владения твои со сплавом подались. Выставь дозоры речные и стрельцов с прочим людом в готовности содержи. Шлю тебе образины ихнии, что Кукуевой слободы мастером колёсным Карлой, при той битве самолично бывшего, как есть и запечатлел.

Храни тебя и окормляемых тобою Господь. Гонца моего, Ивана Кенобина при себе оставь, бо языкам способен и в ратном деле на мечах дока.
С братской любовью к тебе остаюсь, да пребудет с тобой сила. Раб Божий Исайя.

— Кумекаешь, Мякишев, чем дело пахнет?

— Как не кумекать. Если гивоиты с плотами равно плывут, то через месяц у нас будут. Делать-то что, отче? У нас же в Волгу со стены доплюнуть можно.

— А вот что думаю: бери-ка ты Прошку своего и Кенобина присланного и дружину собирайте, прикиньте там что к чему, и завтра утром чтоб план у меня на столе был и смета к нему. Шильцева заодно поищи, он со всякими тварями ладит небось, не токмо с домашними.

— Так Прошка с родителями приплыл, они в возрасте, реку знают, надо и их позвать.

— Начинается, — дай говна (индийское слово), дай ложку. Ладно, быть посему, забирай свои кирхи со зверьми, и ступай. 

— А те картинки, отче? Негоже тебе их хранить, мы их на растопку пустим.

— Знаю я, на что вы их приспособите, блудодеи, ещё поклонов тебе выписать? Иди прочь, я их сам сожгу и грехи отмолю.

Дорофей ушёл, а Сампсон, воровато оглядевшись по сторонам, открыл потайное дно ларца и поместил наследство фон Дорна к уже имеющейся коллекции.

А что делать? До первого выпуска журнала Playboy оставалось ещё 248 лет.

* * *
Так как название обязывает, то вот вам музыки начала 1981 года. Сборник для дискотеки я записывал в мастерской чисто для сценария и хронометража, потом уже остальной коллектив клуба делал чистовую запись, какие-то вещи попроще исполнял наш институтский ВИА «Лик» (литьё и ковка). Вся музыкальная требуха гарнировалась слайдами с проектора на большой экран, — не мне судить о качестве действа, но попасть к нам на «Музыкальную панораму» было задачей архисложной.

Алгоритм был достаточно простым и наезженным мной по лабухской работе в кабаках. Сначала лёгкое новое, ненавязчивое:

Потом под философские ещё малоалкогольные щи:
привет Нау, кстати, — мы будем жить с тобой в маленькой хижине...
Вячеслав Бутусов: «Спустя десять лет после появления этой песни я понял, как получаются народные хиты. У каждого человека в подсознании есть свой багаж знаний, который передается генетически. Если музыка будет совпадать с этим багажом, человек примет ее как нечто родное. ©
Верим, Славик, верим в багаж, ага.

Мачо прогреваются быстрее, надо дать им возможность начать показывать себя, мы называли этот момент «Время Кеши» — по имени маститого спортсмена-универсала, изучавшего карате по 128-й копии книги Оямы Масутацу:

А девочки что сидят? Ассоциируем их с:

и проворачиваем ключ зажигания:

Через какое-то время устанавливаем курс на сближение:

Если коротко, то где-то так...