(Светлой памяти Григория Иванова (Хуянсона)



Осень катилась к своему концу. Погода еще пыталась встрепенуться редкими солнечными часами, но уже больше и больше отступала перед блёклой беспощадной тьмой, и эти моменты всё укорачивалась, как череды прозрения у впавшей в тихое беспросветное безумие старухи.

У финнов есть такое понятие- Каамос. Дословно его объяснить ещё сложнее, чем и более известное — Сису. Каамос — это когда время отвердело от холода и скуки, как залежавшийся каравай хлеба. Ты надрезаешь его тупым ножом, и медленно проглатываешь кусок за куском, день за днем без аппетита, с ленивой сонливостью, давясь тошнотой. Когда дрожжи дня, уже почти взошедшие, опять бессильно опадают в слякоть и худосочную серость сумерек, так и не успев подняться. Когда тёмный лишай рассветов, потёками из дождя вперемежку со снегом стекает по стеклу окна, словно слюна в углу рта бесконечно больного человека. Каамос — это самый конец осени, распутица, чавкающая ленивая земля под ногами, вечный шелест мороси и удушающая изматывающая безысходность. Это не депрессия, это намного хуже.

***********

Порыжелую землю накрыла истёртая, местами дырявая, куцая скатерть снега. Сквозь неё просвечивала увядшая трава и следы енотов, приходивших ночью за последними мёрзлыми яблоками. Берега Руйки по утрам уже скалились молочными прозрачными льдинками, которые с потрескиванием отламывались ближе к полудню. Но воздух ещё был густой и влажный с успокаивающим сладковато- приторным привкусом гниения прелых листьев. Ещё немного, и он потихоньку начнет покрываться серебром, и звенеть по утрам хрустом свежего снега.

Мне надо было съездить на Святой источник, отвезти самосад саженцев туи складчатой местному батюшке. Они все лето просидели около бани в траве, укрытые от ярого солнца. Сейчас самое время посадить их на новое место в снег. Так они скорее приживутся. На капоте и лобовом стекле машины тонкая витиеватая изморозь, «Койот» резво завёлся и утробно заурчал, прогревая своё железное нутро. Промёрзшие дворники, визгливо скрипнув, скинули остатки поплывшего льда. Я медленно тронулся и поехал сквозь безлюдную деревню, провожающую меня пустыми взглядами холодных домов, с деревянными веками полными уснувших на зиму мух, мимо притихшего и грустного, покинутого птицами леса.

При выезде на большак я краем глаза заметил справа человека, бредущего по обочине дороги. Его покрывал с головы до пят странный серозелёный матерчатый плащ с капюшоном, что делало незнакомца похожим на обрубок ствола от поваленной ветром старой ольхи. Странно. Что он забыл в нашем медвежьем углу, да ещё в такую рань? Я тормознул и посигналил. Он остановился, повернулся в мою сторону, но не поднимал руки. Из темноты капюшона выглядывала только борода. Я опустил окно и крикнул.

— Эу! Вам куда?

Человек подошёл, тяжело ступая по мясистой грязи и, не снимая капюшона, опустил бороду в открытое окно.

— До Заручья подбросишь? — голос был густой и низкий, но не угрожающий, скорее по спокойному сильный.

— Конечно. Садитесь.

— Плащ палатка-то мокрая, — сказал он извинительно.

— Нет проблем. Киньте на заднее сиденье.

Скинув накидку, передо мной явился стройный пожилой человек, лет семидесяти, а может и более. Заросший космами до бровей и с бородой в пол лица, разделённого прямым монументальным носом. На меня проницательно смотрели серые удивительно ясные глаза. Он аккуратно положил свою одежду сзади и сел рядом со мной бережно закрыв двери. Ехали медленно. Грунтовку развезло, и «Койот» дёргано рыскал по ней, плёскаясь песочной размазнёй по стёклам. Пока ехали, разговорились. Попутчик изъяснялся с чуть слышным, почти неощутимым говором, похожим на эстонский акцент, но более приятным и даже певучим, а не протяжно заикающимся, как у наших западных соседей.

«Который год нет снега. Дорога то ни колеса, ни полоза. В лесу звук вязкий. Лось рядом фыркнет — не услышишь. Вода ленивая. Снулой рыбой промеж камней скатывается. Воздух морочный, стылый. А земля жижей сквозь пальцы уходит. Как жизнь наша. Не. Не прибалты мы. Прибалты-то католики, а мы полуверцы. Сетомаа. Местные чухной называют, а так-то сету. Ваши Богородица и Иисус — крестные нашему Пеко. Илья Муромец — двоюродный брат. Пещеры Печёрские — это спальня Пеко, камни со знаками — пот его, дубы — оброненные волосы. Так мне бабка рассказывала, а ей её бабка. Из чудов мы и мовь наша чудская. Вперёд русских здесь жили. Сету, как бобёр, по краям озёр селиться любит. Где потише. Бобёр-то зверь недоверчивый. Говорят, ваши водяные с наших стариков писаны. В псковской сету много, но и досюда добрались. Вот ты с Заяцково, а тот самый Яцик как раз из наших был. Ладноть. Тормози. Я тут напрямки долом дойду. Спасибо за дорогу.»

Он вскинул руку на прощанье и не оборачиваясь шагнул с обочины в мокрое хлёсткое переплетенье зарослей черемухи, исчез меж серых ольховых стволов, как и не было его.

Святой источник около деревни Заручье — это небольшая пещерка, сокрытая у подножия обрыва на берегу реки Долгой. Пещерка неглубокая, метров десять длиной, уходящая проходом своим в нутро холодного песчаника. В глуби пещерки и есть источник, грустит здесь ледниковый угор святой водой. По устной легенде — долго жил здесь отшельником старец убогий, коему и явилась однажды Пресвятая Дева, и доказательство сему — есть. Камень-следовик на дне речушки с отпечатком ноги. Ближе к нашему времени возвели тут церквушку каменную. Простояла она чуть более ста лет. Пережила революцию и войну, спрятанная от шалых глаз, заботливо прикрытая лесом и горбатым холмом. Уже во времена Никиты -«кукурузника» понадобился местному председателю колхоза кирпич для свинарника. Вот и взорвал он церквушку, несмотря на все увещевания и слёзные просьбы стариков. А свинарник так и не построил. Лень стало кирпич из-за речки возить, да и плохо шёл грузовик в крутую горку. Вскоре скрутила председателя болезнь злая. Сгорел, как свечка за месяц с небольшим. Старики лишь перекрестились и проворчали «Бог шельму метит». Уже в наше время появился тут батюшка. Построил деревянную часовенку на другом берегу. Расчистил территорию от сорного леса из ольхи и черемухи, стал сажать деревья — в нашем краю до этого редкие или вообще не встречающиеся. Сделал пруд и альпийские горки. Разметил аллеи и высадил кустовые розы. Я прекрасно понимал, скольких трудов это стоило. Сам ведь ровно такой. Почти.

Старые рытвины подразмыло, но «Койот», похрустывая ABS, деловито спускался кривой дорожкой. Без полного привода в это время делать здесь нечего. Спуститься-то спустишься, а не поднимешься. С толком место выбрано. За очередным крутым поворотом, словно в диапроекторе картинку сменили — открылся укромный доложок, плавным склоном, спускавшийся к речке, а другим боком круто уходивший в подножье холма. Мне почему-то всегда представлялось, что какая-то громадная мифическая псина вырыла тут себе лёжку, а потом исчезла в веках, петляя по только известному ей следу, оставив это тайное место нам неразумным. Зачем и для чего? Вернётся ли она?

Дом батюшки, обложенный по периметру камнем, стоял чуть выше новой часовни. С крыльца дома сбегала тропинка, ведущая к развалинам мельницы, где ближе к дороге лежали тронутые мохом белёсые её жернова. Батюшке стоило больших трудов вытащить каменные блины из воды на берег, дабы сохранить то немногое, что осталось. Перепрыгивая через дорогу, тропинка ныряла к старой запруде, где можно было перебраться на противоположный берег через поваленную бобрами осину. Тут речка Долгая необычно громко для себя ворчала потоком и, можно сказать, бурлила, так что лишь нечаянный бобриный мост давал такую возможность. Сами бобры обосновались чуть ниже по течению, ближе к пещерке со святым источником, где уже вода была поспокойнее. В промозглой вязкой тишине вспомнились «Бобры должны мочить хвосты, они темны и потаённы...»

Поёжившись от заползавшей под куртку настырной зябкой мороси, я поднялся на певучее крыльцо, постучал в дверь и вошёл.

— Отец Адриан! — окликнул я.

— А! Саженцы привез? Благослови тебя Господь! — откликнулся приятным баритоном батюшка и шагнул на встречу мне из глубины просторной избы. На нём были армейские штаны и вытянутая футболка с выцветшим дирижаблем Led Zeppelin, о которую он вытирал мокрые руки.

— Ну, проходи проходи, чайку попьём.

— Да я ненадолго.

— Ненадолго и месяцу свет удался, — загадочно подмигнул отец Адриан.

*************

Отец Адриан закончил матмех. Он полагает, что жизнь надо постараться прожить так, чтобы не запутаться в определениях и поясняет это следующим примером:

Трое едут на поезде через Шотландию. Вдруг они замечают чёрную овцу, пасущуюся на поле. «В Шотландии есть черные овцы!» — восклицает первый. «Я бы сказал, что некоторые из шотландских овец чёрные», — уточняет второй. «Всё, что мы знаем, — это то, что в Шотландии есть как минимум одна овца у которой, как минимум, одна сторона чёрная», — резюмирует третий и, конечно, он математик.

В общем, нам есть о чём поговорить с батюшкой. Мне интересно, как математик стал священником? Царица наук, где всё подчинено логике доказательств и строгости определений, казалось бы, исключительно ортогональный взгляд на мир, по сравнению с религией.

Отец Адриан улыбается, наливает чай и отвечает мне полушутливо.

— Был бы физиком, другое дело, а математиком- как раз логично. Лишь математика представляет собой бесконечное множество выводов, которые могут быть применены абсолютно к чему угодно.

— Это почему? Многие физические идеи вполне математически логичны.

— Видишь ли, в физике одним из основных методологических принципов является Бритва Оккама. Это выражено в физических теориях через так называемые экстремальные принципы: принцип наименьшего действия, наикратчайшее расстояние, наименьшее время, и знаменитые Фейнмановские суммы по траекториям, когда «лишние» сущности заметаются под ковёр, вся физика подчиняется Бритве Оккама, то есть — целесообразности. В этом заключается физический смысл. В математике не совсем так. В математике, чтобы добиться решения, иногда необходимо множить сущности без необходимости. Мнимые числа, трансцендентные числа, бесконечные дроби, целые направления, не имеющие к материальной реальности никакого отношения. Математика вообще любит бесконечность и даже умудряется различать в ней нюансы. Физика — напротив, избегает её, насколько это возможно. Я думаю, что непознаваемость божественного — это и есть совершенная бесконечность, — отец Адриан подвигает мне большую чашку ароматного чая. Я сначала вдыхаю пряный запах, делаю маленький глоток и задаю давно интересующий меня вопрос.

— В одной из самых знаменитых математических идей — теореме Гёделя — о неполноте говорится, что в каждой непротиворечивой теории есть недоказуемый факт. Как Вы думаете, можно ли сказать, что недоказуемый факт это и есть божественная непознаваемость и совершенство?

Отец Адриан недовольно морщится и машет волосатой ручищей.

— Стоп, стоп. Насколько я помню, теорема Гёделя говорит, что в любой формальной системе аксиом существуют недоказуемые предположения. Или сильная форма. Логическая полнота или неполнота любой системы аксиом не может быть доказана в рамках этой системы. Математический смысл в этом. Отсюда вывод. Непротиворечивость и полнота одновременно невозможны, как импульс и координата у частицы в физике. И всё. Но самое главное, — наш мир — не формальная система.

— Отец Адриан. Я, наверное, задам самый странный вопрос священнику. Что значит термин «Формальная система», ну, например, с точки зрения здравого смысла?

Батюшка поглаживает округлый край бороды, уютно окаймлявшего гондолу потёртого дирижабля, секунду обдумывает и отвечает с покойной терпеливостью.

-Грубо говоря, формальная система — это структура, в которой взаимодействие и поведение абстрактных элементов можно однозначно предсказать алгоритмом. Причём, эти элементы никак не связанны с внешним миром и не обладают никаким «смысловым содержанием» в нашем понимании. Кстати, замечу, что Курт Гёдель вообще был крайне недоверчив к здравому смыслу, как средству достижения истины. Здравый смысл — это иллюзия понимания. А доказывать или отрицать существование Бога с помощью теоремы Гёделя — это профанация математики.

Отец Адриан теперь надолго задумывается и глядит куда-то поверх меня. Я размышляю о словах про здравый смысл, услышанных от священника, и прихлебываю душистый травяной чай. Средь низких туч в окошко украдкой пробилось солнце. Неуверенный луч его осветил сизоватый пар, что тончит из чайного носика и тень от струи пара без конца улетает, струится по бревну стены, и никак не может улететь. Внезапно батюшка продолжает.

-А вот знаешь? Перельман еще до того, как стал неимоверно знаменит, доказал гипотезу о душе. Эдакий изящный топологический каприз с элегантным обоснованием. Вот, пожалуй, хороший пример того, как отображается божественность в математике.

— Но господа атеисты тоже ведь пользуются бритвой Оккама, дабы отсечь материальное от нематериального.

Отец Адриан усмехается.

— Господа атеисты плохо учились. Говоря об отсутствии нематериального, они сами узаконивают его в своих рассуждениях. Это, во-первых. Во-вторых, — отсутствие метафизического мира в атеизме является правильным и безоговорочным. Бритва Оккама работает, как гильотина. С наукой ситуация другая. В науке бритва Оккама действует иначе. Она отрезает только сам вопрос, а не целый мир, как в атеизме. С научной точки зрения метод Оккама не является, а считается правильным. А это большая разница. И второй очень важный момент ввел Поппер. Только то знание верно, которое может быть опровергнуто. Поэтому сам вопрос о существовании сверхъестественного становится бессмысленным. Подтвердить или опровергнуть нельзя. Можно только верить. А это уже не научная сторона исследования. Иными словами, наука не может ответить на вопросы «Зачем и для чего?». Они не в её компетенции. Атеисты с чего-то решили, что наука на их стороне в неразумных спорах с религией. Это не так. Наука на своей стороне, а религия на своей, — Отец Адриан еще подумал и добавил:

— Атеизм в любом случае не привносит в нашу жизнь ничего, кроме отрицания. И с точки зрения религии и с точки зрения науки абсолютно проигрышная стратегия.

— Так получается, что нет иного доказательства существования бога, кроме человеческой потребности в его существовании? — спрашиваю я.

— Дело в том, что сам человек не может существовать без этики и морали. И самое главное — человек не может существовать без заботы и любви. Наука не полностью даёт человеку по чаяниям его. К примеру, если у вас есть угрызения совести, наука вам не поможет. Религия дополняет то, что наука не додаёт. Слава Богу, человеку, кроме умных игрушек, необходимо, чтобы его кто-то любил. У детей в детском доме тоже есть игрушки, но самый лучший детский дом на свете не наполнит мир ребёнка родительской заботой. Это называется физическое сиротство. А религия даёт человеку ту самую любовь и заботу, чтобы избавить человека от сиротства метафизического.

— Но ведь наука и не занимается вопросами добра и зла. Вселенной всё равно, что про неё думает человек или кто-либо ещё. Она просто существует. Без этики и морали, и у неё это неплохо получается, — пробую возразить я.

— Мне думается, что у нас есть два источника познания: с одной стороны — ум, с другой стороны — душа и сердце. Поэтому, я хоть и не до конца понял топологию Перельмана в решении той задачи, но точно знаю, что духовно наши мысли едины, — рассуждает отец Адриан.

— Есть мнение, что этот мир именно такой, чтобы мы могли иметь возможность его познавать. Будь он другим, познавать было бы некому. Но как-то можно нам познать хотя бы образ Бога? — продолжаю допытываться я.

— Если хотите образ, — вдруг переходит на «вы» Отец Адриан, — то, должно быть, мы видим Бога сродни тому, как видим отражения деревьев в пруде или реке в ветреную погоду. Но каждое движение воды, любая рябь мешает нам созерцать в чистоте и в совершенстве то, что в ней отражается.

— Но это лишь красивая метафора, — говорю я.

— В конце концов, не мы защищаем истину, а она нас, — отвечает серьезно отец Адриан и опять, чуть подумав, добавляет:

— Кабы у рыб был исследовательский разум, воду они обнаружили бы далеко не сразу, а уж отражение тем, более, в последнюю очередь, — и он снова улыбается.

Удивительный человек. Даже ирония у него с глубоким смыслом. Мне нужно крепко подумать над словами, услышанными сегодня. Я-то считал себя научным атеистом...

************

— Ладно. Пойду я. Спасибо за беседу и чай.

— Давай-ка я тебя провожу, — батюшка поднимается и подойдя к вешалке, накидывает на плечи видавшую виды тужурку, включает в прихожей свет.

Взяв свою куртку, я наткнулся взглядом на небольшой портрет, висевший при выходе на притолоке, и сначала не понял, но потом удивленно задумался: где я мог видеть эти пронзительные глаза?

-Отец Адриан, а кто это?

-На картине-то? А говорят, что это тот самый отшельник, что жил в пещере в горе. Кому и явилась Пресвятая Дева. Прихожанка одна нарисовала в семидесятых, что ли, годах. Видение ей было. Портрет мне старый игумен отдал, когда сюда благословлял.

-Не может быть! Я к вам ехал и подвозил его. Он вышел у Заручья и низом пошёл.

-Ну, если низом, то сюда, должно быть. Там как раз старая дорога, по ней крестный ход из Заручья и был.

-Невероятно! Он сказал, что из сету, попросил подбросить, а потом вышел на повороте и ушёл в лес.

— Точно он? Все мы бородатые похожи друг на друга, — усмехнулся отец Адриан.

— Глаза не спутать и нос... не, точно он. Телепортация какая-то, не иначе...

— Современный человек сегодня берёт на себя смелость судить о вещах, которых он на самом деле не знает, а просто знает некоторые слова, которые полагается употреблять в том или ином случае, — афористично вставил батюшка, видя мое замешательство.

— Ну, скорее всего, просто похожий человек..., — начал я, а отец Адриан иронично продолжил:

— Который случайно повстречался тебе на пути в 10 часов утра и зачем-то пошел старой дорогой к источнику. Слишком много овец с одной чёрной стороной вокруг этой истории с отшельником. Не так ли?

Я не нашёлся, что ответить. Мы вышли на крыльцо. С него открывался прекрасный вид на будущий «Новогефсиманский сад», как называл свой грандиозный ландшафтный проект отец Адриан. Вдруг слева из леса показалась фигура в плащ палатке. Шаг незнакомца был размашист и скор.

— Да вон же! Вон он идёт! — вскрикнул я.

Отец Адриан прищурился.

— К мельнице, видать, спускается. Ишь, как будто дорогу знает.

— На тот берег? — спросил я.

-На тот, на тот, — улыбнулся чему-то отец Адриан и перекрестившись поклонился.

— Эу! — крикнул я, когда фигура готова была нырнуть по тропинке вниз прямиком к запруде. И снова незнакомец вскинул руку, и опять не обернулся, чтоб на пару минут исчезнуть, и вновь мелькнуть уже на том берегу, прежде чем окончательно пропасть из виду в зарослях бобриного ивняка.

— Ловко он перебрался по бревну. Так и не скажешь, что пожилой человек, — хмыкнул я.

— Ловко-то оно ловко, — задумчиво согласился отец Адриан, — Только осину-то я на прошлой неделе распилил, да из воды вытащил.

Tweet