Я стою при входе в зал игровых автоматов, в тени подъездного козырька. Я стою и рассматриваю фасад старой хрущевской пятиэтажки, выстроенной, как абсолютное большинство домов в этом микрорайоне, тридцать с лишним лет назад. Я рассматриваю данный фасад чрезвычайно внимательно и увлеченно. Увлеченностью этой я обязан одному недавно сделанному спонтанному умозаключению: почему, собственно, изучая со стороны этот ободранный, малопригодный для жизни курятник, я называю его старым? Ему, если вдуматься, столько же лет, сколько и мне, он, возможно, даже на пару лет младше меня, что, по сути, ничего не меняет в сложившихся обстоятельствах.
Мы, можно сказать, ровесники. И это страшно само по себе…

Несмотря на цветущую весеннюю яблоню, раскинувшую свою кипенно-белую крону на уровне второго этажа, и на покрашенную на днях миниатюрную ограду у подъезда, общий вид облупившихся балконов, обшарпанных стен и покосившихся входных дверей производит на меня тягостно-удручающее впечатление. Хочется схватиться за лицо и, отыскав где-нибудь поблизости зеркало, тщательно и беспристрастно рассмотреть в нем свое отражение. Все ли нормально? Все ли у меня хорошо? Не расходятся ли в углах моих глаз глубокие старческие морщины, словно страшные, потемневшие от влаги трещины за угловыми межпанельными швами; не потрескалась ли моя слегка обветренная кожа, как грязно-желтая штукатурка вдоль всего фасада, и не почернели ли мои зубы, как почернели оконные карнизы по всему зданию, исключая те места, где внезапно разбогатевшие хозяева поставили модные и практичные стеклопакеты?

Одной из веских причин, заставивших меня бросить пить, была явственно наметившаяся деградация моей внешности. Не то чтобы я страдал нарциссизмом, но — видит бог — нельзя верить тем мужикам, которые говорят, что внешний вид — это не главное для мужчины (особенно в юном возрасте). Заметив, что в более-менее серьезных местах меня стали встречать — и по одежде, и по внешности, — прямо скажем, с прохладцей, да и провожать, как в том анекдоте, “тоже плохо”, я медленно, но верно уразумел: надо бросать; надо завязывать тройным морским узлом и становиться на путь исправления, путь заведомо трудный, но истинный.
Внешний вид и истинный путь в жизни каждого человека — вещи очень важные и значимые, но кроме них есть еще упомянутые мной выше сложившиеся обстоятельства. Мои сложившиеся обстоятельства таковы: отсутствие высшего образования, три разрушенных брака и хреновая, приобретенная совсем недавно, работа в частном охранном предприятии.

Я стою неподалеку от метро “Кузьминки” на посту № 1, как я уже говорил, в тени козырька при входе в зал игровых автоматов — и вдыхаю весенний запах, издаваемый мелкими белыми цветами распустившейся рядом с витриной соседнего магазина. Этот удушливый аромат повсеместен и странно притягателен. Так обычно благоухает женская промежность во время месячных — наскоро и плохо промытая и спрыснутая для блезиру дешевым китайским дезодорантом.
Так, должно быть, пахнет вся моя прошлая непутевая жизнь.

Пост № 1 огромен. На его территории расположен ряд торговых палаток и магазинов, накрытый грязным стеклянным плафоном выход из метро, четыре или пять автобусных остановок и прилегающая к ним стоянка такси. Я работаю вместе с напарником. Внешне он напоминает Винни-Пуха: толстый, глупый, неуклюжий. Стопроцентный люмпен. Раньше таких ребят можно было встретить на фабриках и заводах, куда они автоматически попадали, закончив профильные ПТУ и техникумы. Теперь фабрики сильно изменились и работают на них преимущественно приезжие с окраин распавшегося СССР; на заводах почти та же картина, как, впрочем, и на всех оставшихся после распада государственных и коммерческих предприятиях. Возникает закономерный вопрос: куда податься бедному пэтэушнику? Не на стройку же, в самом деле, где и в советские-то времена работала одна лимита да алкоголики. Остались только две более-менее достойные социальные ниши: торговля и охрана. Причем торговля уже больше чем наполовину заполнена теми же приезжими. Трудиться там тяжело и муторно, тем более, хозяева торговых точек и магазинов, как правило, злостно нарушают трудовое законодательство, что совершенно неприемлемо для коренных (или считающих себя таковыми) жителей столицы. В охране же, несмотря на вопиющие нарушения того же законодательства, по мнению многих москвичей, работать все-таки худо-бедно можно. Особенно любящим выпить мужикам среднего возраста, отслужившим в армии и не склонным к освоению “новых и нужных” профессий, таких как программист, менеджер, бухгалтер, юрист и так далее.

Таким любящим выпить молодым мужиком и был мой напарник Сережа Роскошный (по его словам, отец — “из подмосковных казаков”). Правда, в армии он не служил и на работу в охрану был взят в порядке исключения, по протекции своего дальнего родственника, помогавшего время от времени проворачивать какие-то темные финансовые махинации высшему руководству нашего подозрительного — во всех отношениях — предприятия.
Хочу сразу заметить: в охрану я тоже пошел не от большой любви к труду. Работу в охране и работой-то не назовешь — это, скорее, служба; а какой русский человек не любит послужить (если честно — наверное, никакой), как говорится: “служить бы рад, прислуживаться тоже и пресмыкаться если чё”. Но об этом мы еще поговорим, а сейчас, завидев вдалеке призывно машущую фигуру моего напарника, я нехотя выдвигаюсь к метро. “Вот пенек! У него же рация есть, мог бы по ней вызвать”, — говорю я про себя, совершенно забыв, что рация есть и у меня, и по ней я тоже мог бы спросить у него, что там стряслось, никуда при этом не выдвигаясь…

Пройдя вдоль длинного палаточного ряда, я увидел Роскошного сидящим на перилах в стеклянном метрополитеновском плафоне перед самым спуском в подземный переход. Я застал его в состоянии какой-то непонятной, но крайне радостной, судя по его улыбающейся морде, перманентной благостыни, светлым источником коей, насколько я мог догадаться, была молодая подвыпившая девица, поправляющая задравшийся топ.

— Братки какие-то из “бэхи” на повороте выпихнули; она понять не может, где находится. Не хочешь ее на местности сориентировать?
— Ты меня для этого позвал?
— Да ладно тебе. Она говорит — отсосу у любого, кто мне за пивом сбегает и тачку потом поймает.
Вульгарно накрашенный фейс, на пальцах многочисленные тонкие колечки из, как пишут в протоколах, белого металла; пьяные развратные глаза. Под узким и коротким топом, больше похожим на бюстгальтер, нежная (это видно на расстоянии) бледно-розовая, с каким-то золотистым отливом, высокая девичья грудь.
Роскошный, слегка запинаясь, зачастил:
— Не. Если ты. Сам. Ну, это. Не того. То могу я. Это самое… за пивом сбегать.
— Ты что, Сергун, с дуба рухнул? Утро. Девяти еще нет. Сейчас проверяющий должен подрулить, а я на посту один… «Где напарник?» А напарник в соседнем подъезде “лысого” под лестницей запаривает. Как ты думаешь, на сколько нас потом штрафанут — на смену или на две?
Роскошный шмыгнул носом и, поправив форменный ремень на необъятной талии, тяжело вздохнул.


Эта весна была для меня в сексуальном плане крайне неудачной. В самом конце февраля я расстался с очередной пассией: ей надоел статус гражданской жены и почетное звание моей боевой подруги, мне же надоела ее любовь к разгульной жизни и ярко выраженная склонность к алкоголизму (выпивала она почти каждый день, вне зависимости от наличия какой бы то ни было компании). Заметив за собой аналогичную склонность и даже хуже — помните, как в той песне поется: “и на работу стал прогуливать, и похмеляться полюбил”, — я решил, как уже было сказано, завязать.
Но одно дело принять решение и совсем другое дело — решение это воплотить, так сказать, в жизнь. Бросить пить, поверьте мне на слово, трудно само по себе, а уж при постоянно бухающей у вас под боком сожительнице — практически невозможно. Так что — пришлось расстаться.


Девицу слегка качнуло, и Роскошный, покинув насиженные перила, с готовностью пришел ей на помощь.
Искушение было очень велико.
Ну, просто о-о-о-очень.


После того как я расстался со своей последней пассией и бросил пить, моя половая жизнь, как писали в романах прошлого века, решительно пресеклась.
Причиной тому послужили, как это ни покажется странным, моя врожденная скромность и мучительная болезненная стеснительность, всегда проявлявшаяся при знакомстве с представительницами противоположного пола. И это при моей-то наглой роже и смелом, почти развязном поведении.
К сожалению, вынужден констатировать: смелым и почти развязным поведение мое становилось только тогда, когда я находился в состоянии легкого алкогольного опьянения или же после совместного раскуривания, как правило, на двоих, хорошего ядреного косячка.

Окидывая беспристрастным взором всю свою прошлую сознательную жизнь (ту ее часть, когда я стал интересоваться женщинами), не могу отчетливо вспомнить ни одного случая приставания или удачной попытки сблизиться с самой что ни на есть легкодоступной дамой без предварительного приема на грудь бутылки портвейна или полбутылки водки, а то и целой (да еще и литровой); даже свой первый сексуальный опыт я приобрел по пьяни, хотя было мне на тот момент неполных пятнадцать лет.
Даже такая простая мысль, что я могу познакомиться с какой-нибудь девушкой (вернее, не познакомиться, а вступить с ней в половую связь, что для меня одно и то же, иначе какое это знакомство…), не выпив перед этим хотя бы стакан сухого вина, до сих пор представляется мне совершенно неприемлемой и абсолютно нереальной. Потом, когда мы с ней, так сказать, притремся, попривыкнем друг к другу, — можно и стрезва; но только потом, да и то нечасто.


Роскошный, облапив девицу за голую талию, осторожно вывел ее к обшарпанному крыльцу ближайшего продовольственного магазина через поток спешащего на работу утреннего народа. Девица не сопротивлялась. Я пошел за ними.
— Пойду ей хотя бы банку джин-тоника куплю. Пусть поправится.
— Скорее, догонится. Тебе, Сергун, в спасатели надо было идти работать, а не в охранники.
— Что там, что здесь, везде начальники — бывшие вояки: устав, инструкции, прочая мудянка… хотя со временем привыкаешь, конечно…
— Как удавленник к веревке. Иди, я ее пока за угол отведу — там людей меньше шарится.
Девица еще раз покачнулась и доверчиво, словно ребенок, протянула мне руку. Я взял ее ладонь и почувствовал, как тяжкая наэлектризованная волна гадкого плотского вожделения прошла через все мое тело и, играя грязной пеной низменных рефлексий и шурша скользким гравием животных начал, плавно откатилась назад, осев где-то в области паха.
Ее кожа, нежная на вид, оказалась на ощупь шелковой и упругой. Я где-то читал, что кожный покров человека целиком и полностью состоит из отживших, то есть абсолютно мертвых, утративших биологический статус живого, постоянно осыпающихся с поверхности наших тел, клеток. Следовательно, если вы взрослый человек средней комплекции, то таскаете на себе более двух килограммов (!) мертвой кожи и ежедневно сбрасываете несколько миллиардов ее крошечных фрагментов. Значит, между нами, когда я держу ее руку в своей руке и ощущаю упругую шелковистость ее ладони, возникает эффект “двойного презерватива”, где в роли латекса выступает покрывающий нас с головы до пят наш собственный эпидермис.

Несмотря на сказанное выше, я ловлю себя на мысли, что хотел бы поводить своей облаченной в мертвую кожуру ладонью по ее обтянутой тонкими шортами, обаятельной и молодой, слегка оттопыренной задней части, тоже, в свою очередь, покрытой отжившей свой век чешуей.
Моя рация громко щелкает и в рваном измордованном радиоэфире, заглушая многочисленные помехи, тревожно звучит кодовое словосочетание: “Внимание: двадцать третий на шестом”.
— В хвост заходит, козлина. Значит, пока до нашего поста дойдет, минут десять у нас есть, — подытожил выбежавший из магазина с банкой джин-тоника Роскошный.
— Я встречать его пойду. Ты давай тоже подтягивайся.
— Я сейчас. Только во двор ее отведу. Пусть на лавочке посидит. Нас подождет.

Геннадий Иванович Вернигора, как всегда, опоздал на утреннее построение. Он работал в должности заместителя генерального директора чуть ли не с первого дня основания этого охранного предприятия, предварительно оттрубив свои законные двадцать пять лет в вооруженных силах, из которых уволился в запас, кажется, в звании подполковника.
Я никогда не видел его в военной форме, но даже издалека, даже по походке в нем сразу можно было определить кадрового служаку. Знаете, как бывает: вроде и пиджак на человеке ладный гражданский, и водолазка светло-голубая, и джинсы по последней моде, а все равно — впечатление такое, словно человек этот в офицерскую “парадку” упакован. И дело тут не в какой-то особой строевой осанке или безукоризненной армейской выправке — просто дерево оно и есть дерево, во что его ни одень.
Геннадий Иванович Вернигора к тому же внешне являлся как бы наглядной иллюстрацией своей уникальной фамилии: кряжистый, низкорослый, похожий на подножие той самой горы, которую необходимо вернуть на прежнее, только ей отведенное место…

Вот он стоит передо мной и внимательно изучает мою скорченную специально для него приторно-фальшивую физиономию стопроцентного “терпилы”.
— А где напарник твой? Как его… Заполошный?
— Роскошный, Геннадий Иванович.
— Ну да, ну да. Где он?
— Вон он бежит; у метро за порядком приглядывал.
— Смотрите тут у меня. Чтоб без происшествий! Без водки. И без баб. Службу нести — не жопой трясти!
— Знаем, Геннадий Иванович, будем стараться.
Роскошный поспешно приближается и, сделав на ходу идентичную моей “терпильную” мину, всем свои видом демонстрирует полное подчинение.
Вернигора еще минут пять грузил нас разного рода распоряжениями и ценными указаниями, потом, спросив напоследок у Роскошного, собирается ли тот худеть, сухо попрощался и спустился в метро.

—Так-то, Сергун. Не только родине нужны молодые и подтянутые новобранцы, которых он привык гонять по плацам да полигонам, но и нашей охранной фирме требуются сотрудники атлетического телосложения, видимо, для того, чтобы ублажать притязательный взор избалованного заказчика, повышая тем самым профессиональный авторитет начальства. Конкуренция, видишь ли, капитализм.
— Перетопчутся. Мне дорог этот жир. Пойдем лучше минетчицу нашу проведаем.
Мы дружно завернули за угол и вошли во двор, где на лавочке нас должна была дожидаться оставленная буквально на четверть часа девица.
То, что мы увидели через миг, заставило нас сбавить шаг и умерить свой юношеский пыл. Рядом с лавочкой, на которой, развратно ухмыляясь, развалилась “наша” девица, стояла загнанная прямо на газон патрульно-постовая милицейская машина. Менты, опустив боковое стекло, вальяжно приглашали ее присесть к ним на заднее сиденье; причем никто из них из машины выходить даже не собирался (сама, мол, подойдет — не маленькая). Девица еще чуть-чуть для вида попрепиралась и, нехотя покинув лавочку, запрыгнула в салон милицейского автомобиля.
— Все, Серега. Ушла наша уха.
— Да. Вернигора, гнида армейская, виноват. Столько времени на него потратили.
Машина тронулась и, съехав с газона, медленно стала выруливать с пешеходной на проезжую часть.
— На субботник, наверное, повезли — на круг ставить…
— Да уж, не в отделение — это точно.

Этой постоянно повторяющейся истории многие десятки, сотни тысяч лет: одна, более организованная и сильная группа животных отнимает у другой, менее организованной и слабосильной группы, относящейся к типу хордовых, подтипу позвоночных, классу млекопитающих, подклассу плацентарных, отряду приматов, семейству гоминид, короче говоря, просто людей, — принадлежавшую им по праву (на основании неписанного кодекса “первонахов”), вполне законную и ниспосланную свыше — ДОБЫЧУ.
Патрульная машина завернула за угол и, выехав на Волгоградский проспект, быстро скрылась из виду. Постояв какое-то время у изрезанной и исписанной местными малолетками лавочки, мы с Роскошным, как два закоренелых лузера и мудака, понуро побрели исполнять свои незамысловатые служебные обязанности.

Tweet