Евгеша стрелял очень хорошо, лучше всех нас. И «дострелялся», хотя Кузя его предупреждал: «Смотри, Евгеша, как бы тебе хуже не было от твоего снайперства. А то всегда лучше всех, лучше всех, а так нельзя. Достреляешься.»
  И Евгеша «дострелялся». Как раз перед Первым Мая произвели Евгешу в ефрейторы. Ротный поздравил, вручил ему пару чёрных погон с одной узкой лычкой: мол, лучшему наводчику батальона и всякие тра-ля-ля с пожеланием дальнейших успехов в воинском деле. А потом все мы бросились «поздравлять».
  Дело-то в том, что ефрейтор – штатное звание наводчика и мы воспринимаем как намёк. Потому что после выпуска пишут в характеристике: командиром экипажа быть может (не может). Кроме того, оттого, что старшина постоянно долдонил, что ефрейтор – отличный солдат. А мы воспринимали, как ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Скорее всего, в пику старшине.
  Кузя спросил: «Ну что, дура-баба, добился своего?» Евгеша через пару дней рванул в самоволку, купил чекушку, выпил глоток, прополоскал рот водкой и вернулся. При виде старшины он принялся излишне громко разговаривать. Старшина подошёл ближе, Евгеша заулыбался, встал «смирно» и доложил: «Товарищ старшина, ефрейтор Афанасьев из самоволки прибыл, замечаний не имел. Ура!» Старшина обалдело велел: «Дыхни!»
  Евгешу лишили ефрейторского звания, Женька сказал: «Блестяще, Евгеша! Гигант! Я горжусь, что служу рядом с тобой.» И получил кулаком в бок.
  Да, за несколько дней до праздника нас отправили на разгрузку вагонов с углём. Нашему взводу и хозвзводу по вагону. Я работал у крайнего люка нашего вагона, рядом махал лопатой парень из хозвзвода. Перекуры были общими, на одном из них этот парень спросил: «Слушай, а какого числа Первое Мая?» Даже не сообразив, что именно он спрашивает, механически ляпнул: «Не помню точно, но то ли пятого числа, то ли четвёртого.» И только после этого сообразил, о чём он спрашивал и что я ему ответил. Слово - не воробей, известное дело. Кто-то этот разговор услышал и рассказал ребятам. И пошло, и дошло до Медного Лба. А тот раздул. Прочёл мне мораль в присутствии  ротного, что, мол, Святое Понятие Великого Праздника Трудящего Народа Всего Мира пытался превратить в хиханьки да хаханьки, а ещё секретарь комсомольской организации. Вот, думаю, сняли бы меня с этой должности, а то ведь Медный Лоб вполне может довести меня и съезжу ему по роже, а это трибунал. Даже у КП перекашивало лицо при виде Медного лба.
  Разжалование Евгеши и лекция Медного лба произошли в один день, поэтому ротный нам обоим сказал: «Вы оба у меня «на карандаше», запомните.»

  Ещё с осени нас стали готовить к первому марш-броску. Учили правильно наматывать портянки, мол, на марш-броске «останешься без ног». Натрёшь ноги –попадешь на «губу», натёртые ноги – сознательное членовредительство с соответствующим наказанием.
  Казарма ещё дореволюционная, мыли стены перед побелкой и обнаружили, как мы это назвали, «лозунгование»: «Русскому солдату пройти двадцать вёрст - удовольствие…» и так далее вплоть до последнего «лозунга»: «Сто двадцать вёрст в день пройти невозможно, но русский солдат пройдёт.» И подпись: «генерал Скобелев». А вам, мол, для начала только тридцать километров, и только аж потооом восемьдесят, не сто двадцать. Только после того, как насобачитесь. Потому что богатыри – не вы. Женечка «обрадовал»: после хорошего марш-броска снимаешь гимнастёрку – воротник отрывается, перепрел. Портянки выбрасывать приходится - тоже перепрели. Помковзвода предупреждал: курево надо носить в кармане гимнастёрки, потому что пот разъедает табак и на коже появляются язвы. Швы карманов самым тщательным образом очистить, потому что пот будет стекать по ногам. Спичечный коробок, оставленный в кармане, сотрёт кожу до мяса. Лучше всего несколько спичек и несколько сигарет с кусочком тёрки от коробка сунуть в заведомо сухое место. Тем более что не до курева будет. А старшина, тот вообще задвинул: а лучше всего вообще не курить! Такие вот радости.
  Начали учить «японскому бегу»: четыре шага шагом, четыре шага бегом. Бежишь - идешь и считаешь про себя: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Так, конечно, легче, скорость приличная, и отвлекаешься, но как-то так непривычно. И пошло, и пошло каждый день. Ноги опухли, икры не влезают в голенища кирзачей, посинели. Пройдёт, говорят. Правда, опухли и посинели не у всех. Дохляк Володька Мисин по прозвищу «одна комариная сила» оказался марафонцем, кандидатом в мастера и ему эта вся беготня пофигу. Он вечно ныл, что ему надо держать форму и бегать хотя бы по «десятке». Ротный сказал, что будет давать ему побегать, если, конечно, заслужит. Конечно, шантаж, чуть что, так сразу: а вот не пущу бегать!
  Наконец, побежали. Полковой врач, санинструктор и ротный сзади в «стрекозле». Как мы прибежали, не очень хорошо помню, сплошная муть. Воспоминания оборвались в столовой над тарелкой с гороховой кашей, уткнувшись лицом в которую, я заснул. Не один я заснул, и нас, заснувших, привезли, раздели и разложили по койкам. Проснулся от боли в сведённых мышцах, взвыл. Подбежал санинструктор, вкатил в известное место укол. Прежде, чем уснуть, услышал стоны с соседних коек. Так что не я один.
  Утром, конечно, на зарядку. Ой, мама, какая зарядка! Пошевелиться больно. Разбежались потихоньку, конечно, пошли в столовую. Аппетит зверский, а нормы всё те же.
  Ну вот, сказали нам, лиха беда начало, не боги горшки и прочее. Через неделю повторили, в столовой не заснул. И пошло! Так что к концу лета мы набегались.

  Мы втянулись в солдатскую жизнь, высохли, стали походить на гончих и начали поглядывать в сторону юбок. Старшина вдалбливал нам, что самое страшное на свете - это баба, потому что страшнее бабы ничего нет. Она мешает служить, вот в чём дело. Ты на неё смотришь, отвлекаешься от несения службы, а ей только это и надо. Чтоб ты на неё смотрел, руки к ней тянул, а не нёс службу. Вот отслужишь, женишься, тогда другое дело, хоть ложкой ешь. Ты её построишь, как положено, она будет у тебя ходить строевым шагом, а не отвлекать.
  Окно казармы было на втором этаже, через забор видны были кустики и слышны слова типа «ой, что ты делаешь», «ой, не надо» или «не торопись», всякие сопения, стоны и прочее. Когда окно открыто, заснуть невозможно, а днём вся рота квёлая. Окно не закроешь, так душно. И так изо дня в день.
  Ну, и загнали нас в лес. Не в летний лагерь, а в лес. В порядке эксперимента.
  Офицеры сменялись через неделю, им надо с жёнами побыть, естественно. А у нас все развлечения – кинофильм “Чапаев”. И спортплощадка.
  Недели через две, где-то, приехала на мотоцикле молодая жена взводного. Соскучилась.
  Она сняла куртку, стащила с головы шлём, махнула головой, чтобы освободить волосы, тоненькая кофточка на груди обтянула бюст. Она провела руками по бёдрам, поправляя обтягивающие брючки. Меня аж заколотило всего. Смотрю, парни стоят с одурелым видом. А тут какой-то идиот чуть не заорал: «Солдаты, баба!»
  Всё, трындец! Молодые здоровые парни, больше года не видели живой женщины, уж не говоря о чём-то другом, мигом собрались вокруг. Не считать же женщиной чапаевскую Анку-пулемётчицу. Мы стояли и пялились на неё, пока не подошёл её муж: «Разойтись по местам!» Ну да, как же! Только ротный разогнал нас, да и то…
  Все разговоры - только о женщинах, как ни крути, почти всю ночь. Весь день еле ноги таскали. Как сказал врач, эмоциональный шок на сексуальной почве.
  Ещё через неделю по какому-то недоразумению нам показали «Утраченные грёзы». Джина Лоллобриджида – это вам не Анка-пулемётчица, не тот, как говорится, секс-эппил. Да и сцена изнасилования, к тому же… Короче, рота выпала из учебного графика на три дня.
  Говорят, этот фильм показали в дивизионном клубе. Дивизия лишилась боеспособности на те же три дня. Начальнику политотдела был учинён втык. За недосмотр. А нас решили на недельку свозить в город, поводить к шефочкам, сводить в кинотеатр. Для разрядки. На недельку, а потом опять в лес.
  И вот, помню, на привокзальной площади мы выгрузились из машин, построились, и под командой ротного пошли в военгородок. Утро было, часов около пяти. Мы должны были пройти по городу, пока люди спят. Только я не понимаю, почему нас выгрузили у вокзала. Может, чтобы мы слегка адаптировались? Не знаю.
  Прошли мы буквально несколько шагов, как кто-то довольно громко сказал: «Ребята, баба!» И всё. Строй мгновенно рассыпался, все стали смотреть, где же она.
  Нас вернули в лес в тот же день. А ещё через пару дней перевезли в летний лагерь, как всех.
  Эксперимент с треском провалился.

  Там с одной стороны железная дорога, а с трёх остальных почти болото. То есть уйма комаров. Штаб и домики для офицеров стояли на высотке, где их не было. А в остальных местах настолько много, что на сторожевом посту как бы разрешалось размахивать над собой продырявленной банкой с тлеющими шишками. Ну, как разрешалось? То есть, проходящие мимо офицеры делали вид, что ничего не происходит. Только, по-моему, комары быстро привыкли и не очень боялись. Санинструктор мазал нас дибутилфталатом, который стекал вместе с потом. Единственное комфортное место во всё лагере было на гауптвахте. Это была такая полуземлянка с маленькими полутёмными  конурками для арестованных. В них было прохладно и потому не было комаров.
  Этим летом мы строили «Сапун-гору» и танкодромные препятствия. Мы – это вся дивизия. Каждому подразделению выделили по участку. В полном соответствии с формулировкой нашего старшины: «вот тебе кусок, а вот тебе кусок, а вот тебе плинтус, и до обеда хрен сделаешь.»
  Сапун-гора, нам сказали – возвышенность под Севастополем, которую штурмовали наши танки в сорок четвёртом. Сапун, значит, мыльная на крымско-татарском. Почему, не знаю. Мы таскали на неё носилки с землёй, самосвалы уже не могли на такую крутизну. Носили зигзагами, иначе никак.
  Вся гора буквально усыпана солдатами, идущими с носилками вверх и вниз. И трамбующими землю. Нам было даже жалко смотреть на начальника инженерной службы, носившегося туда-сюда по склону горы.
  Провести машину до верха оказалось не так просто. Особенно для тяжеловиков, которые просто погружались в землю чуть не на весь клиренс. Приходилось ещё не раз таскать и таскать землю.
  Нашей роте досталось устройство эскарпа, контрэскарпа, противотанкового рва и воронки. В вырытую экскаватором ямищу устанавливали вертикально врпитык пропитанные какой-то воняющей гадостью столбы, создавая необходимый профиль. Жарища, грязища, пылища, вонища. Потому что тащишь на себе грязный вонючий столб, хочется снять пропотевшую гимнастёрку, а помкомвзвода не разрешает. Тащит такой же столб, выражается соответственно, а не разрешает. Для меня кончилось это нарывом подмышкой. Врач сказал, называется эта гадость сучье вымя. Взрезали, воткнули дренаж, подвесили руку и превратили меня в постоянного дневального на две недели. Надневалился на всю катушку!
  И в общем, все эти страдания - зря. Потому что тяжёлые ИС-3 и Т-10М сходу разгладили эскарп, контрэскарп, противотанковый ров и воронку. Говорят, эти машины и «настоящие» так же давят. Так нафига мы это всё? И чего ради дневалил столько!
  Кому-то из командования ударило в голову устроить игру «Установить флаг». Группа солдат штурмует «Сапун-гору», чтобы установить на вершине свой флаг и, само собой, снять установленный. Тому, кто установил, десять суток отпуска с поездкой на родину (стандартная формулировка). И тому, кто принесёт «вражеский». Проигравшего ожидает многоступенчатый втык от командования.
  Первая попытка была безрезультатной, только набили друг другу морды, выбили несколько зубов, порвали несколько гимнастёрок. Хотя игра оказалась слишком травматичной, отказываться от неё не захотели. Надо, мол, заменить штык-ножи чем-то более удачным, обмотать приклады автоматов чем-то более мягким, запретить бить ногой в область паха, в «солнышко», в область горла, запретить наносить удары стволом автомата. Сначала тебя учат делать именно это, а потом, значит, делать этого нельзя. Человек работает автоматически, не думая.
  Постепенно кое-что было сделано, но никому не удавалось ни установить свой флаг, ни принести флаг «противника». Когда подошла наша очередь, наш помкомвзвода сказал, что надо заранее выбрать тех, кто поедет в отпуск, охранять и сопровождать их. Конечно, как же мы не догадались сами! Пошли к ротному. Он согласился с самим принципом: да, надо назначить. Но кандидатов назначить должен он, а не мы. Помкомвзвода ему прямо сказал, что в таком случае он не может гарантировать успех. Сами выберем, сами проведём.
  Ротному пришлось согласиться. Нашей роте удалось установить флаг и принести чужой. Правда, с некоторой, как бы сказать, натяжкой. Потому что принёсшему флаг съездить домой не удалось, как бы грыжа помешала. Сначала операция, потом десять суток отпуска при части, а ему ехать было далеко, затем месяц без физических, а тут ещё госэкзамены. Короче, просто «заиграли». Правда, установившему флаг отпуск дали.
  К счастью, мне не довелось штурмовать «Сапун-гору», рука ещё не пришла в порядок. И до сих пор не сожалею ничуть.

  Моя сестра прислала мне книжку стихов Навои. Женечка сразу сказал, что это она зря, потому что читать солдату можно только уставы и наставления по боевой технике. Покрутился я, покрутился, почитать хочется, Женька прицепился, просит отдать ему. Мол, любимый его Алишер и всё такое. Попался на глаза «БУП (Боевой Устав пехоты). Отделение, взвод, рота.» Такой точно размер. Оторвал красную обложку БУП’а, вклеил стихи Навои. Получилось то, что надо, красота. Женечка предупредил, что если нарвусь, мало не будет. Ай, думаю, ладно, видали мы. А был я в наряде по роте, попалась свободная минутка. Ну и стою на первом этаже казармы, где мало кто ходит, читаю. Так ведь принесло замполита, Медного Лба.
  Этот-то вполне серьёзно считал читающего солдата потрясением основ и чуть ли не попыткой свержения Советской власти, солдат должен пахать не меньше двадцати пяти часов в сутки. Ну и оборзел. Цап книгу из моих рук - и в урну. «За мной!» Пошёл я за ним. Медный Лоб старшине: «У тебя, старшина, солдаты книги читают, грамотные чересчур, а унитазы кто вылизывать будет? Я, что ли?» И пошёл себе.
  Старшина, наверно, давно проклял то день, когда его сунули в нашу роту, где солдаты читают книги, пишут стихи и не считают слово «философ» матерным. Наверно, поэтому он только тяжело вздохнул: «У тебя свободное время, смотрю. В каптёрке возьми асидол и надрай гильзу на двери. С обоих сторон.»
  Входные двери в спальное помещение в нижней части были обиты разрезанной вдоль гильзой от танковой «сотки». Потому что выбегающие по тревоге солдаты открывали её ударом ноги. Пошёл я в каптёрку, по пути заглянул в урну, «БУП» лежит целёхонький.
  Каптёр (старшина называл его каптёрщиком) по своему обыкновению сначала сказал «а нету», после чего спросил: «А зачем тебе?» Говорю: «Саня, старшина велел надраить тебе меж ног, чтобы блестело.» Саня обалдело спросил: «Что надраить надо?»- «А ты, - говорю,- не знаешь, что у тебя там есть?» И он страшно рассердился. Сане всё время казалось, будто над ним подсмеиваются, а он, гордый такой, должным образом ответить не может. Саня сломал ногу, его хотели комиссовать, и он попросил оставить его дослужить, осталось всего-то год. «Демобилизованный солдат - это не то, что комиссованный, понимаешь, в чём дело?» - так объяснял Саня своё решение. А с такой ногой где ему ещё служить? Нога «придёт в себя» через пару лет, не раньше. То есть, уже после дембеля. Сплошные переживания: он, классный механик-водитель, стал каптёром. Всем же смешно! Женька на эти переживания высказался так: «Ах, Боже мой, что станет говорить соседка Марья Алексевна!» Саня кивнул головой: «Конечно, бабы, они такие. Им бы только языком почесать.» Ну! Саня шуток не понимал никогда, да и читать не очень любил.
  Надраиваю эту гильзу на дверях, «БУП» мешает согнуться, положил рядом на пол. Принесло дежурного по части, он нагнулся, поднял. Видимо, интересно ему, зачем мне БУП. Мы же не пехота. Развернул, полистал: «Так, значит.» Помолчал, вздохнул: «Значит, так. Ты почитал, теперь я почитаю. Пойдёшь на дембель, верну. Тем более что времени читать стихи у тебя не предвидится.» Стоявший рядом старшина спросил: «Какие стихи, товарищ капитан?» - «А это я так, к слову. У него вообще нет времени читать. Правильно, старшина?» Тот ответил: «Так точно, товарищ капитан. Отслужит – хоть ложкой ешь.» У нашего старшины это одна из любимых идиом. По поводу и без повода.
  Женечка спросил, когда старшина ушёл: «Ну что, дурачок ты наш, дочитался? Было тебе говорено? Было. Лучше бы Петрову отдал, в самом деле.» И Женька встрял: «Не по Сеньке шапка.» - «Ага, - сказал я, - не для пса колбаса, да?» - «Во-во, - обрадовался Женька,- это точнее.» - «Ты стоишь у тумбочки, вот и стой. Молча, как положено. А то щас харю начищу, как эту дверь.» Женька заржал по-лошадиному и отошёл к тумбочке.
  Перед демобилизацией я подошёл к этому капитану за стихами. Он даже удивился: «Ты же ленинградец, купишь себе в «Доме книги», а где я в этой дыре возьму.» Надо же, подумал я, знает о «Доме книги». Он пояснил: «А я учился в Артиллерийской академии. Так что ты там купишь. Договорились!» Я откозырял: «Так точно, куплю»
  Как ни странно, через пару лет после дембеля встретил этого капитана на остановке у Пискарёвки. Он, оказывается, учился здесь на каких-то курсах по повышению чего-то. Ты, говорит, купил себе Навои? Во типус! Да нет, говорю, не до того, я студент-вечерник. Поговорили «за жизнь», пожелали друг другу и разошлись.

  Нас долго пугали: вот будет тревога, вот объявят тревогу, вот тогда вы поймёте, мол. Только тогда, не раньше. А что понимать? А вот объявят тревогу, тогда поймёте.
  Писарь секретной части сообщил, что приехал инспектирующий генерал Шевченко, который страсть как любит тревоги объявлять. Так что вполне возможно, что этой ночью конкретно нам.
  Генералу было, наверно, лет под шестьдесят, то есть, по нашему мнению, он был уже ископаемый, а всё туда же: тревоги объявляет. Евгеша выдал сентенцию: «Его дело объявлять, твоё дело вскакивать. Пусть ему тыща лет, всё равно вскочишь, как угорелый.» Это, конечно, да.
  Тревогу объявили часа в четвёртом часу ночи. Дежурный по роте, как положено, включил  верхний свет и заорал: «Рота, подъём! Рота, тревога!» Мы повскакивали - и одеваться. А он орёт: «Рота, разобрать оружие! Рота, строиться у казармы!»
  Оказалось, этому любителю объявлять тревоги захотелось посмотреть, как быстро мы по тревоге выскакиваем и строимся. И он встал за дверью, не подумав, что может приключиться. Давно не жил в казарме и всё забыл. А когда сотня здоровых парней единым духом вылетают в дверь, стоять за ней может только недалёкий человек. Это я так думаю. А генерал думал иначе.
  Одеться – обуться солдату дело секундное, его тренируют, пока он стабильно не вложится в норматив. То есть, заканчивается одевание одновременно у многих, они всей массой бегом к двери и открывают её, естественно, ударом ноги. Иначе просто не получается. Генерал встал за дверью, дверь закрыли на шпингалет, а что такое шпингалет для ста двадцати человек? Дверь сорвалась с верхней петли, прихлопнула генерала и солдатская масса рванула в ружкомнату за оружием и строиться.
  Построились, стоим, КП здесь, Батя, ротный, а генерала нету. Через некоторое время выводят его под руки втроём дежурный по части, старшина и дежурный по роте. Без головного убора, с разбитым лицом, из носа кровь. Плохо стоит на ногах, явно покачивается. Мы обомлели.
  Генерал покачался немного, пришёл в себя, видимо, и прошепелявил разбитыми губами: «Кто первым встал в строй? Два шага вперёд». Мы замерли. Всё, думаем, трибунал. А кто первый – а кто смотрел? Все первые, одновременно. Генералу-то нужен один!
  Толька Хлебнов, самовольщик и неуправляемый обормот, вышел из строя. «Я, товарищ генерал-лейтенант! Курсант Хлебнов.» Генерал прошепелявил: «Подойди, сынок!» Сынок! Что-то будет! Толька подошёл, генерал обнял его, поцеловал и торжественно произнёс: «Вот как надо выполнять приказания командиров и начальников! Несмотря ни на что! Десять суток отпуска младшему сержанту Хлебнову!» Все буквально обалдели, а генерал продолжил: «Командир отделения, ко мне!» Женечка выскочил из строя: «Товарищ генерал-лейтенант, командир третьего отделения третьего взвода первой учебной роты сержант Розов.» Генерал объявил: «Старшему сержанту Розову десять суток отпуска!»
  На этом награждения закончились, мы отправились по своим койкам, не забыв поздравить Женечку и особенно Тольку Хлебнова, который сказал: «Как по генералу бегать, так все рады, а как отвечать, так сразу Хлебнов. Ну и вот теперь.» То есть, теперь он младший сержант досрочно, раньше всех нас.
  Нашу роту первой в дивизии подняли по тревоге, потом ещё неделю дивизию сотрясали тревоги от генерала Шевченко. Насладившись тревогами, генерал отправился куда-то, откуда прибыл. Слухов о том, что его ещё где-то пришибали дверью, до нас не доносилось. Очевидно, ему хватило одного раза.
  Как и следовало ожидать, как только Хлебнов вернулся из отпуска, он сразу же напился и попался, после чего лычки с него сняли. «Зато теперь я чист и совесть моя чиста, как мои погоны. Хотя жалко терять двенадцать-семьдесят.»
  Женечке ротный выразил свои соболезнования: должность, соответствующую званию, он сможет получить только после демобилизации нашего помкомвзвода, то есть, поздней осенью. Хотя, если его перевести в третью роту, там он станет помкомвзвода сразу же и с соответствующим окладом. Женечка отказался, он, мол, привык к нам и хотел бы с нами дослужить. Короче, хороший парень Женечка Розов! «Вот бывает же, - сказал Евгеша, - нормальный мужик, хоть и старший сержант.» -«Болтун - находка для шпиона!» - сказал Женька и отвесил Евгеше дружеский подзатыльник, от которого Евгеша чуть не впилился в стенку. И сказал: «Я тебя как-нибудь пришибу за твои шутки, вот увидишь.» Женька обнял Евгешу: «Пойдём лучше делом займёмся. Философ ты наш, вдоль тебя и поперёк.» - «Женька, а почему вдоль и поперёк?» - поинтересовался дневальный. «А потому, что только вдоль или только поперёк для него слишком мало.»

  Подошла наша очередь работать на полигоне. Отправили ненадолго, зато работы было навалом. Женька выразился: «Ерунда, от подъёма до отбоя всего-то. Зато без перекура.» Мы меняли радиостанции на танках. Снимали старую станцию, Хлебнов сдувал автогеном штыри, приваривал новые, на которые устанавливали новую радиостанцию, расключали её. Потом восстанавливали изуродованную эмаль. Толька до службы работал на каком-то военном заводе сварщиком по броне.
  Снега навалило в ту зиму очень много. И мы, «от сна восстав» чистили снег, после обеда и перед отбоем – чистили снег. Надоело! Устали.
  В помощь начальнику полигона еженедельно присылали офицера, потому что хозяйство огромное, одному впору разорваться. На этот раз прислали Медного лба. Толька решил, что настало время сачкануть, потому что Медный Лоб не поймёт. «Сачкуем все!» - сказал Толька.
  Он сунул в рубильник кусок тонкой резины и улёгся на скамейку с детективом. Медный Лоб увидел и рассвирепел: добро бы ещё, солдат просто ничего не делал, так он ещё и читает! Слишком грамотный, значит! Наш ротный зампотех как-то пытался объяснить Медному Лбу, что слишком грамотных не бывает, бывают не слишком грамотные. Тот не понял.
  На вопль Медного Лба прибежал Женечка, а Толька объяснил, что пропала фаза, поэтому сварка невозможна. (Фаза – это так называемый фазный провод, когда в нём нет напряжения по какой-то причине, говорят, что пропала фаза.) Раз фаза пропала, решил Медный Лоб, значит, её украли из-за нашей небрежности и отсутствия бдительности. О чём он и написал в «Книге приказаний и распоряжений», потребовав хранить эту фазу опечатанной в специальном ящике. И позвонил в часть, потребовав привезти новую фазу взамен похищенной.
  Не знаю, что было с офицерами, узнавшими о «хищении» фазы, только через пару часов примчался на гусеничном бронетранспортёре зампотех полка. Открыл крышку рубильника, вытащил клочок резины и закричал: «Хлебнов, ко мне!» Прибежал Толька, увидел открытый рубильник, всё понял и объяснил: «А чего, товарищ подполковник, разве нельзя и сачкануть малость по поводу случившегося случая? А так же мы пахаем, товарищ подполковник!» Зампотех намёк понял. «Ну, Медный лоб, ну, Медный Лоб! Я тебя, так тебя и разтак!» Он никогда не матерился при солдатах. При офицерах – бывало, говорят.

  Помню, попал посыльным по штабу 11 апреля, а 12 апреля, известно, полетел в космос Гагарин. Дежурным по части пошёл Медный Лоб и меня «поздравил» Евгеша, которому уже однажды «повезло» быть с ним в наряде. «Ты прослушаешь цикл лекций на темы проявления бдительности, коварства иноразведок. Восторгайся глубиной его знаний, а то получишь по хлебалу.»
  Медный Лоб объяснил мне, почему форточки в штабе должны открываться только внутрь помещения, почему никогда, нигде и никому нельзя рассказывать, в какой части служишь, что находясь в увольнении, нельзя произносить слова «казарма», «рота», и т. д. Что капиталисты подлы, коварны и используют преступные методы разведки. Я надеялся, что выражение моего лица свидетельствует о восторге от его знаний. К сожалению, проверить это не удалось. К отбою я устал и готов был послать его куда подальше, честное слово. Он завалился спать, в полночь я пошёл в казарму, чтобы вернуться в четыре утра, в шесть включить радио, Медный Лоб должен был слушать новости, чтобы быть в курсе.
  Радио я включил, он заорал, что и так не выспался. К восьми стали приходить радостно возбуждённые офицеры. Они говорили, что «такое дело» можно поручить только офицеру. Какое «такое дело»? Пришёл КП, начались непонятные разговоры, проскользнула фраза «майор Гагарин полетел». Медный Лоб изрёк: «Так ему, суке, и надо! Не будет позорить офицерские погоны.» Все смолкли, КП спросил меня: «Почему вы, находясь в наряде, не выполняете свои обязанности?» - «Товарищ полковник, - говорю, - я включал радио, товарищ майор велел выключить.» Меня тут же послали за ротным. Можно думать, позвонить нельзя, сейчас КП будет втыкивать Медному Лбу, а мне такого слышать нельзя. КП выражаться при случае умел, да. Медный Лоб потом говаривал, что на таких, как я, в бою надеяться нельзя.

  Когда подсохло и стала пролупляться травка, нас в составе двух взводов послали красить крыши на складе боеприпасов. Дали нам несколько крыш – и вперёд. Только начали лезть на крыши, как появился Медный Лоб. «О, ща начнёт растворяться в солдатских массах,- говорит Евгеша, - уже поклал свой орлиный взор на нашего Дусю.» Он и в самом деле топал в эту сторону. Бедный Дуйсенбай, опять ему будут толкать «Моральный Кодекс строителя коммунизма» применительно к «Строевому Уставу». У замполита бзик какой-то: поймает кого и начинает втюхивать этот «Кодекс», особенно ему нравится воспитывать Дуйсенбая.
  Начали мы красить крыши, этот –туда же. Только он никогда этого не делал и потому начал красить снизу вверх. Застраховался верёвкой, всё как надо, только вот как он собирается крышу покидать?
  Конечно, ребята ему сразу решили «помочь» и мгновенно выкрасили оба ската, чтобы «отрезать противнику пути отхода». Тактический приём такой.
  Конечно, он устроился рядом с Дуйсенбаем, только тот красил сверху вниз. Встретились на середине ската, обговорили многажды обговариваемый вопрос необходимости скорейшего построения коммунизма и разошлись: один продолжал красить вверх, другой – вниз.
  Страстно ожидаемое всегда случается. Особенно, если его хорошо подготовить. Но всё испортил наш комбат. Батю принесло как раз перед критическим моментом, и он сразу всё просёк. «Комедь ломаем? Ты старший?» - «Так точно, товарищ подполковник!» - «Ага, - говорит, -Кундызбекова вижу, где Афанасьев? Вот он, драгоценный (у него все драгоценные, когда злится). Так, три танкиста, три весёлых друга. Как товарища майора снимать будете?»
  Говорю, что мы об этом не думали и что товарищ майор сам стал красить, это его инициатива. У Бати один ответ: ты старший – ты за всё отвечаешь, а если что случится, знаешь, что с тобой будет. И комедь эта тебе может боком выйти. Хотя, судя по выражению его лица, ему самому эта «комедь» не неприятна. Хотя, нарушение субординации.
  И наступил критический момент. Замполит понял, что ему некуда деваться. Он докрасил доверху, а на том скате выкрашено, как и всё вокруг. Увидал комбата и спрашивает: «Товарищ подполковник, а как здесь слезают?» Батя отвечает, что он не должен вмешиваться в работу в присутствии старшего (кивок в мою сторону), пока работа идёт нормально и что вопрос слезания – в моей компетенции.
  Что делать, я не знал, но Медный Лоб замахал руками. Наверно, скользко ему было. Он шлёпнулся на свой круглый пузик и поехал по свежеокрашенной кровле, что-то крича и пытаясь схватиться руками за что-либо, переворачиваясь с пузика на спину. Верёвка была достаточно длинной и он повис под обрезом крыши, вопя всякие слова.
  Мы его, конечно, сняли, поставив две лестницы. Вывозились в краске отчаянно, но как он был извазюкан, так это не сказать. Он обиделся на нас, что мы снимали его, как мешок, а не как старшего офицера, заместителя командира полка. Он так и выразился. Что он хотел этим сказать, не знаю, но думаю, что если бы внутри этого обмундирования что-либо было ценное, грузили бы осторожнее. А так – мешок он и есть мешок.

  После ночных стрельб чистили оружие, как всегда, оголясь по пояс, чтоб не обляпаться маслом. Потом помыться, одеться и в столовку. Ну и выскочил из ружкомнаты по-быстрому, а то наберётся толпа у раковин, на повороте чуть не сшиб старшину. Не книксен же перед ним делать, в самом деле! «Виноват, товарищ старшина!» - и хотел бежать, но нет! Остановил. Мораль читать, сыпать своими афоризмами.
  «Куда бегом? Команды в атаку не было. Старшина роты идёт, а курсант без головы летит. А здесь армия, а не институт, здесь всегда думать надо. Смотреть надо по сторонам.» И понесло его. Мы знали наизусть все его афоризмы. «Некоторые солдаты чистят обувь в сапогах, в то время как чистить их надо утром на свежую голову.» «Танкист должен выглядеть так, чтобы как баба увидала, сразу решила: этому я дам.» И так далее и без конца. Чтоб тебе, макарон!
  Во, команда к построению, а я не умылся. Конечно, старшина момента не упустит: что же это, не помывшись, в строй? Бегом к раковине, по лицу и рукам водой, - и за гимнастёрку. Пуговица от воротника отлетела, щёлк по полу. Пришить не успеть, вдруг не заметит. Ага, щас! Он только рот раскрыл: “Рота…” – и увидал, макарон.
  «Застегнись.»- спокойно так. «Пуговица оторвалась, товарищ старшина.» Он настойчивее, уже по Уставу: «Застегнитесь, товарищ курсант!» Показываю пуговицу: «Только что оторвалась, товарищ старшина.» - «Вы слышали, что я вам приказываю застегнуться, товарищ курсант! Немедленно застегнитесь!» Ну, макарон! Пуговица – вот она, как застегнуться? А он уже землю роет копытами. Уже голосит: «Выйти из строя!» Вышел. «Застегнитесь, товарищ курсант!»
  Я уже допёр, что надо было попросить разрешения пришить пуговицу. Теперь поздно, остаётся только долдонить, что она оторвалась. А у него сейчас клапан сорвёт: как же, приказание не выполняют! Во, макарон!
  Рота стоит под окном штаба части, на вопли старшины вышел дежурный. Наверно, ему забавно было этот концерт досмотреть, как смотрят его из окна второго этажа дежурный по роте Женечка и дневальный Женька. Он бы, наверно, позабавлялся, но в столовую надо приходить по расписанию. Подошёл: «Погодите, старшина.» - и ко мне: - «Пришить пуговицу, три минуты. Время!»
  Галопом в казарму на второй этаж, там меня встречает Женька с заострённой спичкой. Протыкает воротник, вдевает ушко пуговицы, опять протыкает воротник. Всё! Галопом назад. «Товарищ капитан, Ваше приказание выполнено! Разрешите встать в строй.» Капитан разрешает. Старшина командует, и помкомвзвода старший сержант Завалишин ведёт роту в столовую.
  Я знаю, что старшина ещё не раз напомнит мне эту пуговицу. Причин много. Отсутствие находчивости, неспособность быстро ориентироваться, невыполнение приказания старшего по званию, тупое упрямство, неспособность признавать свои ошибки и тэдэ.
  Да и пошёл он по холодку, пока трамваи ходят.

  В начале лета нас посетила Заглада. Сейчас трудно объяснить, кем она была. А вот пятьдесят с лишним лет назад её знала вся страна. Даже у Высоцкого было: «Он был стахановец, гагановец, загладовец…» Если коротко, это была украинская колхозница, поднятая на щит Хрущёвым и компанией. Она моталась по стране с призывом работать честно, относиться ко всему честно, без обмана. С этим она появилась и в нашей дивизии.
  Нас построили на плацу, она стояла рядом с Командиром на трибуне. Больше десяти тысяч человек. Полками, побатальонно. В парадных мундирах. На жаре. Представляете, да? С боевыми знамёнами.
  Она с трибуны тоненьким голосочком: «Сыночки, дорогие! Служите честно, слушайте командиров!...» И так далее в том же духе. А мы в десять тысяч глоток: «Ура! Ура! Ура!» Да это фиг с ним. Повели её показывать боевую технику. А как же, по полной программе! И ей не понравилось, что окраска танков матовая. Потому что, мол, должны блестеть наши грозные танки! Чтоб, значит, враг издалека видел и заранее боялся. Ну а как иначе! И мы смоченными в масле тряпками протирали машины, чтобы окраска бликовала.
  Повезли её показывать летний лагерь. И всё бы хорошо, да не понравился ей лесной беспорядок. Почему в лесу везде валяются сосновые шишки и иголки прямо - таки толстым слоем? Значит, давно не убирают в лесу. А нехорошо. Думаете, треплюсь? Нет. Всё так и было, и потому мы, наплевав на все дела, собрали все иголки и шишки в лагере и округе, выкопали танком огромную траншею (хорошо, не вручную, а вполне могли бы), засыпали в неё всё это, утрамбовали танком же и завалили землёй.
  Ну а вскоре прибыл кто-то из высших чинов и обалдел от бликующей окраски боевой техники. Что было! А потом начальство узрело лес без шишек и иголок и рассвирепело. Так мы, опять же забросив всё, перекрашивали всю технику и из соседнего леса привезли и разбросали шишки - иголки.
  Пожалуй, это был наибольший из армейских идиотизмов за все три года службы. Только мы уже к тому времени научились. Поняли службу. У англичан, я читал, говорят: всему, что движется, отдай честь; всё, что не движется, покрась. Тоже ведь понимают службу англичане.
  Да и потом, если гражданские суют нос в армейские дела, всегда получается идиотизм вроде этого.

  Лето мы провели в летнем лагере. Палатки, комары. От комаров мы спасались тлеющими сосновыми шишками в продырявленных консервных банках. Мазались дибутилфталатом с тем же успехом.
  К нам прислали около взвода студентов-медиков для прохождения военно-учебных сборов и принятия присяги перед госэкаменами. К нам они относились с демонстративным презрением: они себя считали уже врачами, а мы были в их глазах жалкими солдафонами. Людьми недалёкого ума, которым пришлось тянуть лямку.
  Чтобы они понюхали «тяготы и лишения воинской службы», их сунули в кухонный наряд. Дежурным с ними пошёл я, мы тогда уже ходили в наряды в качестве сержантов.
  Ужин прошёл нормально, я с поварами и двумя студентами пошёл получать продукты на завтрак, а когда вернулся, увидел, что все студенты ходят в тапочках. (Они все привезли с собой тапочки, чтобы вечером, “после службы”, ходить «по-домашнему», хи-хи-с.) Спросил, где сапоги. А вон, говорят, и показывают: под окном около двух десятков пар кирзачей. А портянки? В котле варятся, говорят. Подошёл, посмотрел. В самом деле, в суповом котле портянок куча. И рядом стоит студент с палкой и перемешивает портянки.
  Я взвыл: «Да вы что, парни, ох…ли, что ли?! Немедленно выбросите это дерьмо и прокипятите котёл!» Да ты, говорят, просто тупой, это же дезинфекция, мы же врачи. Не можем же мы целыми днями ходить в портянках, как солдафоны. Портянки же воняют.
  Не знаю, чем бы это кончилось, да пришёл дежурный по части с обходом. В чём дело, что за шум, а драки нет? С шуточкой, весело ему. Показал ему портянки в котле – и он сразу стал красным от злости. «Вы с ума сошли, что вы делаете, почему не выполняете распоряжений дежурного?» А те ему по-новой о том, что они врачи и это гигиеническая процедура. А этот всё палкой портянки перемешивает. Дежурный на повышенных тонах: «Я вас арестую за нарушение воинской дисциплины, отправлю на гауптвахту!» И всякие трали-вали. При том, что арестовать их он не имеет права, они присягу не принимали. И он об этом знает. А что делать, наряд менять после ужина?
  Ну, наряд менять не стали, портянки извлекли, котёл дважды прокипятили. Но ухайдокался я за сутки с этими «врачами» не дай и не приведи. Но эхо было.
  Конечно, доложили КП. И они с Батей решили, что очень неплохо устроить им небольшой марш-бросок. Маленький такой, километров на тридцать. В «сидор», как обычно, по двадцать кэгэ песку, пехотную «упряжку», сапёрную лопатку на задницу, каску на башку – и вперёд. И сними пустить наш взвод для поддержки, потому что они все передохнут на дистанции броска. А командиром с ними – нашего помкомвзвода под надзором ротного и полкового врача в «стрекозле» сзади.
  Они, конечно, таки передохли все. Помогай - не помогай, а двигаться надо, темп задавали мы. А уж мы за год набегались. Так что они просто ложились на землю, несмотря на команду помкомвзода: «За мной, бегом марш!» Потом один недоумок вытащил штык - нож и попёр на него. И получил в лоб, под каску. Остальные остервенели и всей кодлой полезли на старшего сержанта. Вот идиоты!
Они же не знали, что Командир сказал: кто побьёт старшего сержанта Завалишина, поимеет десять суток отпуска с поездкой на родину. И тем обеспечил ему ежедневные тренировки с желающими съездить домой. Правда, никто не съездил. Конечно, они ничего об этом не знали. Мы потом спрашивали: а если бы знали, на кого лезете, то что? А ничего. Просто они были в таком состоянии.
  Нам влезать он не разрешил. Ему было удобно, узкая дорога-однопутка через болото. Он встал посреди дороги – и пошёл руками-ногами-прикладом. Им не обойти. Не знаю, насколько он их жалел, только они ещё лезли на подъехавших ротного и полкового врача. Короче, ай…
  Приехали родители «потерпевших», был трибунал. Дело об издевательстве старшего сержанта Завалишина и его подчинённых над студентами. «Жертвы жестокого избиения» подтвердили, что старший сержант всё время повторял: «За мной, бегом марш!» Прокурор сказал, что эта команда означает «делай, как я», то есть, никакого издевательства не было, а была групповая попытка убийства своего командира. Командир же имеет право заставить военнослужащего выполнить своё приказание любым способом, вплоть до применения оружия (правда, применение оружия разрешено только в военное время, но прокурор этот факт не упомянул.) А то, что взвод молодых дураков не смог справиться с одним человеком, говорит о высоком уровне подготовленности старшего сержанта Завалишина.
  Короче, сказал прокурор, предлагаю считать группу студентов не прошедшими военно-учебные сборы, к принятию присяги не допускать. И следовательно, к госэкзаменам – тоже. Мамочки мои!
И далее, сказал прокурор, считаю нужным призвать их на срочную службу сроком на три года. После которой, если руководство института сочтёт возможным, они могут быть допущены к госэкзаменам.
  Как родители запрыгали, ай-ай-ай! Что было, что было!
  Помкомвзвода сказал, что зла на них не держит, они просто умственно недоразвитые. После чего нам всем приказали выйти. Что там было, не знаю, только студенты стали шёлковыми до самого окончания их сборов.

  В остальном лагерь прошёл спокойно, только в последний день произошло ЧП.
  При закрытии лагеря давали салют из танковых пушек: по три холостых. И случился невыстрел у одной пушки. Как положено по инструкции, машину отправили в парк, где в присутствии офицера наводчик должен был произвести попытку выстрела ножным спуском. А если не получится, придут ремонтники и вручную извлекут снаряд. После осмотра снаряд подорвут, а пушку в ремонт, если с капсюлем всё путём. Словом, всё предусмотрено.
  Кроме дурости, которая дурость всегда вылезает, когда не надо. А в армии все дурости и ЧП от молодых. Это закон такой.
  Пришла машина в парк, экипаж встал у машины. У назначенного старлея что-то с животом, он говорит: «Я сейчас, а вы, ребята, это…» И убежал. Что и кому «это», он не уточнил, а командир экипажа воспринял её как приказание произвести выстрел. Он сказал наводчику: «Стреляй!» Наводчик полез в машину, а экипаж отошёл подальше назад, потому что стоять рядом со стреляющим танком, мягко говоря, некомфортно. Поэтому экипаж не видел, что делается перед машиной.
  А там ходил часовой - первогодок. Как потом оказалось, он был из пехоты, скорее всего, не видел танк вблизи. Ну и подошёл поближе, а экипаж не видел, он как раз отходил назад. И наводчик не видел. А офицер сидел в туалете, а должен был стоять сбоку от танка. А этот дурачок подошёл к танку, схватился руками за ствол, подтянулся и ткнулся лицом в ствол. Может, он хотел посмотреть, что там есть, кто ж теперь скажет. И тут наводчик нажал ножной спуск.
  В момент выстрела старлей вышел на улицу и увидел, как огненный сноп слизнул голову часового. Тело упало на землю, несколько раз дёрнуло ногами и застыло. Всё это видел подбегающий офицер. Он пронёсся мимо удивлённого экипажа и остановился перед телом. Наводчик выбросил гильзу через люк и тоже увидел тело. Неспешно подошёл экипаж.
  И так они стояли впятером над бывшим часовым, пацанёнком, чья жизнь оборвалась по собственной дурости и недосмотру офицера и командира экипажа.
  Приехали родители, у которых он, как водится по принципу максимальной подлости, оказался единственным. Да и будь он даже десятым… Мать кричала командиру полка: «Верни мне моего сына, гадина!» Но больше всех досталось старлею с больным животом, он стал младшим лейтенантом. Потому что в острой ситуации произнёс фразу, не несущую смысла чёткой команды.
  Конечно, были беседы, слушание приказов о недопущении впредь. И всё такое. Да ай!
  К сожалению, подобные происшествия со смертельным исходом происходят в армии часто. Не каждый день, конечно, но часто. Армия–место повышенной опасности, боевая техника - штука серьёзная. А дураков и лопухов много. Нам еженедельно читали приказы по Вооружённым Силам, оканчивающиеся фразой «довести до сведения (ознакомить) всех военнослужащих Советской Армии и Флота»
  Вот, пехотное отделение разведки на выходе из леса решило отдохнуть. Легли в травку, где кто стоял, а дежурного не поставили. Выскочил из леса гусеничный транспортёр и проехал по головам.
  На ночном вождении механик-водитель ГТС-ки решил, что можно откинуть люк, если никто не видит, темно же, мать вашу так. И только откинул, прямо перед носом возник ствол танковой пушки, так что еле успел голову убрать. Ствол порвал танкошлём, содрал кожу на лице и упёрся в обрез люка. Механик мгновенно включил заднюю, газанул, в танке ощутили удар, остановились. Обошлось без жертв, пострадал только шлем да механик схлопотал «губу» с потерей одной лычки.
При желании можно долго перечислять.

  Потом были госэкзамены, всех разобрали «покупатели», из нашей роты оставили дослуживать в части Женьку, Кузю, Евгешу, Дуйсенбая и меня.
  Приближалась первая наша солдатская осень. Сидели мы во второй половине дня в курилке перед казармой. То ли суббота была, то ли воскресенье. Сквозь решетчатые ворота проходной рассматривали проходивших по улице гражданских. Кузя пел под гитару очень популярную среди нас песню: «Солнце село, вечерело, ночь темным – темна, вышла девка прогуляться, всё равно война. Повстречала рядового, робко подошла: «Приходите в самоволку, я живу одна.» Кузя тяжело вздохнул: «Иииэх, ёлы-палы, туды его в качель! Домой хотицца! Солдаты, вот бы сейчас домой, хэбэ первого срока и на танцы! А там такие девки! А, парни?» Евгеша ответил со смехом: «Ну, Кузя, это ты загнул: в хэбэ на танцы! Вспомни, как ты рыдал год назад, что с гимнастёркой галстук не носят. Всё ты забыл, Кузя: рубашку, галстук, пиджак, туфли и носки. Амнезия, Кузя!» - «Не амнезия, Евгеша, а служба это, - сказал Женька, - нам ещё после дембеля привыкать к туфлям, отвыкать от кирзачей. Только до этого ещё два года, не торопитесь.» Кузя крякнул и снова запел: «По небу хо’ют иропланы-бомбовозы, а я поранетый лежу. К мине подхо’ит санитарка, звать Тамарка, давай, го’рит перевяжу.»
  Толя Кузя знал бесконечно много всяких – разных песен и почти не повторялся. Дуйсенбай называл его акыном нашей роты. «Кузя, - взвыл Евгеша, - не дави мне на мозги фольклором, по-человечески прошу!» Кузя пересел подальше от него: «К мине подхо’ит Афанасьев, восемь - на семь, давай, го’рит…» - «Кузя, счас застрелю из рогатки!» Кузя ткнул меня локтем: «Вот ты у нас в партшколе учёный, поясни этому вот, что фольклор есть выражение души народа, а солдат – лучшая часть этого народа. Ну и девки, конечно.» И снова запел: «Попал я в чёртову пехоту и дали мне противогаз, я натянул его на морду, ёлки-палки…» - «Ну правда, Кузя, спой что-нибудь человеческое.» - попросил Дуйсенбай. «Человеческое поют для человеков, а ты не человек, а солдат. Ну, младший сержант, так это ещё хуже. Понял, Дуся? И будешь им ещё долго после дембеля. Пока не перестанешь вскакивать при виде офицера.» И дурашливо запел: «Не хватило в Коли кирасину, он поехал в город по бинзин. Не успел он с горочки спуститься, немцы очутились перед йим.»
  Кузя был прав. Добрый год после демобилизации меня подмывало вскочить и вытянуться при виде любого офицера. Думаю, и остальных отслуживших срочную - тоже.

  Мы совсем «осолдатились», хотя старшина этого за нами не признавал: «Ещё в вас гражданские лепёшки лежат вот так вот и до солдат вам далеко, хотя и лычки надели.» Показал руками, как они «лежат». Летом на учениях мы все пропотели, прокоптились, пропахли машинным маслом и порохом. Старшина поинтересовался, как мы себя чувствуем. Да провонялись незнамо как, говорю, потом, порохом, непонятно чем, грязные, как эти самые которые. Старшина изрёк: «А вот когда тебе перестанет вонять всё это, тогда и станешь солдатом. А так…» - махнул рукой. У него настоящее мужское занятие быть солдатом, а мы не собирались ими оставаться дольше положенных трёх лет. Хотя, как оказалось впоследствии, не все не собирались.
  Ротный наш был совершенно лысый. Немножко волос над ушами и немножко на затылке, а ему и сорока не было. Он сказал, что в конце апреля сорок пятого они шли на Прагу и останавливались только на заправку. Одеты были ещё в зимнее, танкошлёмы, соответственно, тоже зимние, спецпошивы, пропотели они насквозь. И в Праге он снял танкошлём вместе с волосами. Так они где-то в этом городе, сказал он с улыбкой.
  Разговор этот был после вождения на марше. Пятьсот километров без остановки, только поесть, сбегать в кустики. А лето, жарко же, машина горячая. Пот стекает по телу, как на марш-броске, комбез насквозь, удовольствие ниже среднего. У Евгеши приличные такие залысины, мы все посмотрели на него. Ротный засмеялся, дескать, это ещё далеко-далеко не та гонка, которая была в сорок пятом. Да и удобств в машине прибавилось. А вот выглядим мы куда более усталыми, чем они тогда, в сорок пятом. Может быть, конечно, они к сорок пятому уже натренировались, то есть, привыкли. Возраст тот же: ротному в сорок третьем было семнадцать-восемнадцать, то есть, в сорок пятом, как многим из нас сейчас.

  Вождение на марше, особенно ночное по дневным нормативам - занятие не из приятных, да ещё по лесу. Механик-водитель пялится в темноту, фары включать нельзя, прибор ночного видения - тоже, видны только белые габаритные фонари идущей впереди машины.
  Мы шли ночью, в режиме радиомолчания, рации симплексно-дуплексные на «приём». Нам надо было дойти до определённой точки в этом лесу к двадцати четырём часам, с началом рассвета встать в засаду на опушке, замаскироваться. И утром, когда «противник» станет выходить из леса, «расстрелять» его из своих пушек. Посредник ехал с нами на «стрекозле» и ещё за нами тащился трёхосный ЗИС. Уж не помню сейчас, зачем.
  Помнится, как-то вот так шли ночью по дневным нормативам по карте и забодались на колхозном поле, которого на карте не было, на бурт брюквы. Вряд ли от брюквы что осталось. Потом выяснилось, что нам дали не тот лист карты. Ну, не нарочно, понятно. Потому чисто интуитивно ожидалось что-то «этакое».
  Лес этот будто специально прорезан дорогами туда-сюда, вдоль и поперёк. Хорошо, если его предварительно оцепили, чтобы не задавить кого. Ну, это вряд ли, потому что рёв от роты средних танков слышен. Хотя, говорят…
  Пришли в точку, заглушили моторы. И, в общем, началось…сначала потихоньку. Механик-водитель встал около левой гусеницы, сами знаете, зачем, заодно закурил. Подходит к нему парень от передней машины и просит прикурить. И механик при свете спички, во-первых, узнаёт своего кореша и земелю, с которым вместе в учебке, а во-вторых, видит на его комбезе дубовые листья. Вот это да! Потому что мы, «cиние», «воюем» с «зелёными», Кантемировской дивизией, эмблемой которой как раз и есть дубовые листья. И они их лепят на всю технику, комбезы и прочие места. И это их мы должны «расстреливать» поутру.
  Механик здоровается с земелей и спрашивает, чего это они ночью в лесу. А тот говорит, вот они «воюют» c «синими» и, по идее, эти козлы должны бы встать здесь в засаду, чтобы помешать их утреннему «наступлению». Вот они сюда и пришли. А что здесь делает его земляк, спросить ему то ли не захотелось, то ли чего. Повернулся и пошёл.
  Механик галопом оббежал несколько машин и убедился, что мы стоим с кантемировцами машина через машину. И он – командиру машины: Давидыч, так и так. Резо побежал посмотреть, а потом к взводному и вместе к ротному. И понеслось!
  Посредник как-то странно хмыкнул и говорит ротному: «Ну, капитан, командуй.» Ротный командует: «Сейчас ноль часов пятнадцать минут. В ноль часов семнадцать минут, не ожидая команды, завести моторы и ещё через десять секунд «все вдруг» повернуть направо – и через канаву вперёд на полном газу. Далее, по моей команде развернуться и «открыть огонь» по «противнику». Выполнять».
  Мы разбежались по машинам, ну и оказалось, что «зелёные» отстают от нас секунд на семь-восемь. То есть, у них тоже соображометр не на кирзовой каше. Но опоздали. Поэтому посредники отдали победу нам.
  Возвращаемся мы с победой, на крутом повороте видим, что у ЗИС’а нет среднего моста. Видимо, потерял, прыгая через канаву. Нет, всё путём, они нашли мост, погрузили в кузов.
  Очень по этому поводу веселился посредник. Оказывается, в сорок третьем году, а он тогда был наводчиком, у их роты произошёл такой же случай. То есть, они влезли ночью на марше в роту немецких танков так же, как мы этой ночью в кантемировцев. И немцы, и они поступили аналогично: разбежались друг от друга. Только ночь была тёмная и воевать – ну никак. И точно так же, как наш ЗИС, у них «Студер» потерял средний мост. Потом был трибунал: почему не завязали бой? К счастью, это был уже не сорок первый. В сорок первом, сказал посредник – всех командиров грохнули бы, верняк. А кого не грохнули, заслали бы в штафбат.

  В июле нашего помкомвзвода отпустили поступать в институт, а на его место назначили Женечку.
  Рота пошла в наряд, а мы пошли в патруль. То есть, Женечка, Женька и я. Старшим был капитан, начальник артремонтной мастерской. Это было хорошо, потому что с ним можно было поговорить о новых гладкоствольных пушках. Мы оставили «газон» около городского парка, ходили по парку и говорили о них, когда подошёл милицейский сержант: вон там на скамейке лежит пьяный офицер, не желающий уходить из парка. Мы прошли с ним. Да, лежит на скамейке, укрывшись плащ-накидкой пехотный старший лейтенант, громко посылающий всех проходящих к известной матери. Он и капитана послал. Капитан коротко: «Поднять его!» Вздёрнули мы его, поставили на ноги, повели к машине. Женька лихо вздёрнул старлея в кузов и мы поехали к военному городку. Выгрузили старлея, сообщили оперативному дежурному, тот пришёл и начал читать тому мораль. А чтоб мы не слышали, как подполковник читает мораль старлею, нам велено было ждать на КПП. Мы не успели дойти до КПП, как между мной и Женькой пронёсся старлей, толкнув нас в стороны. И крик оперативного дежурного: «Стоять на месте!» и сразу же: «Догнать его! Задержать!» Ну, это мы с радостью!
  Догнать оказалось не так легко, но догнали. Женька его цап за портупею – получил отмашку кулаком. Ах ты ж! Я подсёк его ногой, он сбился с ритма и попал Женьке в руки. У него в руках остаётся только бесполезно дёргаться.
  Приволокли старлея назад. Дежурный велит его на «губу», а некуда, оказалось: офицерская гауптвахта в соседнем гарнизоне занята, а в солдатскую не положено. Дежурный распорядился проводить его в офицерское общежитие и оставить меня и Женьку под окном. «В случае чего – сами знаете, как с ним поступать. Проводите его.» - сказал оперативный дежурный.
  Проводили его, зажав между собой. Он пытался дёрнуться, Женька взял его за шею и сжал. Тот всё понял и до утра вёл себя спокойно. Утром он накатал рапорт, указав в нём, что его, офицера, избивали два сержанта. Доказательство – два огромных синяка на шее и синяки на руках. Рапорт оставили без последствий, учитывая его вчерашнее поведение. Но разговоры были. Надо же, мол, повезло людям скотину проучить. С одной стороны, ему теперь долгонько капитана на получить, а с другой, он ещё больше оскотинится и более того, ему вполне светит стать хроническим старлеем. И с этим «высоким» званием уйти на пенсию.
  Как всё-таки хорошо, что мы служим срочную, а не так вот, как офицеры. Водяры выкушал чуть больше нормы – испортил карьеру, всё. А срочника ниже рядового никак не разжалуют, с довольствия не снимут ни в коем случае, а дембель всё равно неизбежен. Главное, вдоль службы не попасть.

Tweet