Первой из семейных счастливцев бежала в душ Зинка Зиновьева. Она быстро разоблачалась до нижней сорочки, склонялась над принесенным с собой тазом с пеленками и шустро полоскала их под проточной горячей водой. Где-то наверху заходился в крике ее недавно рожденный сын и уже грохотал ботинками по ступеням ненасытный муж Гриша.
- Хоть бы презервативы не забыл, -улыбалась и вытирала с лица испарину Зина.
Гришка Зиновьев был бабником. Всеядным, небрезгливым в любви проходимцем. Очарованные болтливым философом первокурсницы легко прощались с невинностью под  императив Канта. И еще долго, едва взглянув "на звездное небо над головой", им являлся не "моральный закон", а лошадиный профиль и стянутые на затылке в хвост черные кудри Зиновьева.


Викторовна с Гришкой дружила. Как-то, после особо бурного соития она даже показала ему тайное окошко в душевую. Показала и испугалась. Застыла от предчувствия беды. Была в Григории какая-то небрежная, все попирающая на своем пути сила.
Ирина смотрела в пробитый в стене смотровой туннель, и видела, как Гриша расстегивает ремень, отбрасывает ногой не желающие сползать  вниз штаны. Видела, как он задирает влажную ткань Зинкиной рубашки и прикладывается  плотью к ее зарозовевшей попе.
- ГрииИШш, ГриИШшенька…, ГрИШшша,- ишкает Зиночка.-  Презерватив! Презерватив забЫы-Ыл,- гудит в тазу запоздало оброненный стон.
Он обхаживает жену долго. Со вкусом,  с расстановкой. Вертит в руках, перебирает как привычную до мелочей, ставшую давно удобной вещь. Легко вскидывает  на бетонную лавку, распластывает по стене, крепко держит взлетевшие над головой запястья. И опять склоняет ее голову над парящими в тазу пеленками. Он бъет ее судорогой своего тела, бьет, тычет. И, прежде, чем захрипеть, зафыркать, зайтись последним стреноживающим храпом, Гришка поворачивает голову к наблюдающей за ним Викторовне и показывает соединенные в букву V пальцы. Всё! Это - Конец! Это- Победа! Виктори!

Зашумела льющаяся из душа вода, взвизгнула и рассыпалась мелким смехом Зинка, заржал ей в ответ Гриня. Затопали по лестнице, уносящие вдаль чистые пеленки шаги.
Викторовна присела. Отекшие ноги дрожали. Трусы были мокры, горло сухо. Ира плеснула в стакан коньяку, нашарила на полу пепельницу.
- Что жалеть-то? Уедет он. Все когда-нибудь уезжают.




Викторовна уснула. Сон ее был короток и пуст. Спящие  в коробке  головы демоны,  до пробуждения хозяйки на свет Божий не являлись. Само их существование и так было сном. Жизненным сном Ирины Викторовны.


В дверь чулана тихо постучали.  Ирина вскочила и высунула в щель приоткрытой двери одутловатое лицо.
- Чего тебе? – рявкнула на отшатнувшуюся в испуге вахтершу.
- Там Каменевы ключ от душевой просят. Говорят,  Вы обещались.
- Мылись уже! Хватит! – проорала в лицо глуховатой бабки Викторовна и только сейчас заметила замершего на пороге кабинета высокого худого парня.


Лева смотрел на начальницу общаги своим обычным открытым взглядом. Ей всегда становилось от него,  как-то неловко, чуть ли не стыдно.  Губы Льва замерли  в  смущенной улыбке, а за спиной  мельтешил  силуэт его  жены. Лева и Оля были самыми юными женатиками общаги. Комнату им  не дали, и единственное место, где они ощущали себя супругами, была затхлая, сырая душевая.
- Но! Вы же обещали. – не отводя от Викторовны глаз,  произнес Левка. В голосе его было столько праведного удивления,  что Викторовна примолкла. Не нравилась ей эта парочка. Всегда вместе, все время вдвоем. Он впереди,  она - сзади. Семенит следом, как будто прячется. Словно  действительно верит, что щуплые плечи  молодого мужа способны заслонить ее от  бед. В общаге Зиновьевы почти не жили. Приходили переночевать. До самой ночи  пропадали на лекциях, в библиотеках, в лаборатории химфака.  Они и поженились-то так  скоропостижно только для того, чтобы получить свой, отделенный от других угол и не слышать ночного звона гитар «афганцев»,  девчоночьих склок и фейерверков пьяных  посиделок. Лева и Оленька прибыли в общагу из благополучия  приличных семей, из полутени настольных ламп и  ванильного запаха  чаепитий. Общежитие не стало их домом. Они его не любили,  даже презирали, и Викторовне было обидно за свое  ущербное,  родное детище.

Ключ от душевой давать не хотелось.
- Толку от них, посмотреть не на что, - думала Викторовна. Но, в голове у нее уже пробудился и заерзал похмельный демон и  она, молча, склонилась  и нашарила в ящике стола  заветный ключ.


Давно не мытые, обычно собранные в пучок волосы, расплескались вдоль толстых щек, и поперек ее головы Лева заприметил  ровный белый пробор некрашеных седых корней.
- Эх! Топором бы ее! Да по темечку!- Неожиданно для себя самого подумал Лев и сказал Викторовне спасибо.


Молодожены умчались в свое безлюдное счастье,
- Нинке! Нинке с Алексеем ключ отдайте!- проорала им вслед Викторовна, и присела к столу.
Разбросанные по столу листы белой бумаги словно ждали ее. Скалились остро обрезанными краями и манили торчащими из стакана ручками.
- Напишу, что  Гальку изнасиловал. Ну и что, что все знают, что она за Гришкой, как моль  носится. Ну и что, что никому кроме него не интересна. Галька так боится вернуться в свою деревенскую глухомань, что подтвердит, что угодно. А нет – так выселю!- строчила Викторовна докладную Директору и Заяву в милицию.


- Довожу до Вашего сведения, что студент пятого курса  Григорий Зиновьев, порочит честь и достоинство советского человека, не соблюдает санитарных норм и систематически нарушает  правила  общежития.- Выводила на бумаге стандартные фразы заведующая.
- В ночь 23-го февраля, в момент, когда вся страна праздновала День защитника Отечества. Зиновьев  заманил в подвальное помещение общественной  душевой студентку филфака Галину…, - Викторовна замялась,  стремительный бег ее натасканного в склоках пера замер. – А,  Гришка-то не заяц. Выпутается ухарь. Свидетелей потребует, спросят - откуда знаю, а он на окошко-то в стене и укажет. Нет, не годится, надо другое придумать. Такое, чтобы не отвертелся, чтоб наказан был, чтобы на всю жизнь!


Ирина скомкала лист, помаршировала взад-вперед  по кабинету и нырнула в приоткрытую дверь каптерки.
На прикроватной тумбочке  высилась недопитая Гришей бутылка коньяку, за стеной уже призывно шелестела включенная в душевой вода.


Тела Левы и Оленьки были худы, легки и до возмущения наивны. Молодожены  раздевались,  прячась в сумерках предбанника. Сутуло прятали оголенный стыд в разделенных переборками  боксах, и  представали пред  взглядом Викторовны, только  дочиста  вымытыми  полудетскими абрисами.
Фигурка Оли была тонка, в ней как бы отсутствовала трехмерность. Глядя на девушку в анфас Викторовна видела высокую грудь, широкие  бедра и длинные мерцающие мышцами ноги. Наблюдая же за ней в профиль, в голову приходила мысль,  что земля все-таки  плоская и, что все то, что мы на ней видим, нарисовано тонкими штрихами начинающего художника. В профиль Оля лишена была выпуклостей, плечики ее были тонки, приплюснутая попка  не привлекала чувственного взгляда и только рельефные мускулистые ноги не переставали быть  украшением. Едва прижавшись к телу жены, едва ощутив на своей груди нежность ее расплывшихся сосков, Лева тут же опускался на колени, сползал лицом в самый низ ее живота и размыкал руками каменную твердость сомкнутых ног бывшей гимнастки. Раздвоенной гладкой веткой вешнего каштана смыкались вокруг его лица  ноги девушки, и выплескивалась на холодный цементный пол душевой, перегоревшая в аллюзиях  вязкая мутная сперма.
- Дураки, какие-то, - думала, глядя на них Викторовна. – И, зачем только я им ключ дала? Могли бы и  в коридоре позажиматься. Надо написать, что они вместе Гальку того. Что вместе насиловали. За групповое-то, точно не отвертятся.


Очередной сон пришел, как и ожидалось. Сомкнул возбужденные эротикой взоры. Застлал  ватой  подсознание и явился миру  привычной пустотой  сновидений. 
Сон как жизнь и жизнь как сон. И то, и другое – реальность.


-Любила ли она Гришу?
- Ну, а как можно было его не любить?! Он казался ей  собой. Виделся, неприкрытой страхом пережитых дней  юностью. Она любила его, как любят взлелеянные годами пороки.  Как любовь к сущему, вечному. Обожала  как  страсть к низости и тщеславию,  позору  и гордыне, сладострастию и унижению.


В 38-ом, когда пришедшие за ее родителями люди оставили крепко спящего ребенка в люльке она - выжила. В сороковых,  она спала днем и ночью, не тратя сил на поиски еды, и существовала лишь милостью брошенных в  постель крошек хлеба. В пятидесятых она тоже осталась жива благодаря сну. Объевшись, спрятанных в подполье дома пасхальных куличей, Ирина уснула в потайном хлебном ящике, и прибывшие за дочерью врага народа чекисты, увели в лагеря лишь ее приемных родителей. С тех давних пор Ира спала крепко и долго  лишь в минуты опасности. В обычной же жизни сон ее был краток и бесполезен.


Родителей своих она не знала и не помнила. Лишь иногда с губ ее срывались  отрывистые слова странной колыбельной
- Ландыш. Ландыш белоснежный. Розан аленький,
  Каждый говорил ей нежно, Моя маленькая.-  Напевала, глядя в стену душевой Викторовна.
Спящий на  пружинах ее коленей Гриша вскидывался  и уходил не прощаясь.
А Викторовна замолкала и лишь услаждала коньяком так некстати распевшихся демонов.


- А?! Напишу-ка я , что они втроем. Так-то уж точно поверят. Напишу, что все вместе над Галей  издевались. Какая уж теперь разница? – подумала Ирина и вписала в докладную записку имя сына председателя колхоза Алексея Рыкова.

Чета Рыковых били любимыми актерами в театре душ Викторовны. Светловолосый, ясноглазый, плотный бедрами Алексей и его миниатюрная жена Ниночка.


Лешка  с детства был  немногословен. Он картавил, порока своего стеснялся, и  был благодарен жене хоть бы и за то  за то,  что в имени ее не было унижающих его самолюбие вибрирующих согласных.

Едва взглянув на Нину, люди терялись.
- До чего же страшна!- Думали они.  Небрежно застилающие лицо кудри несколько сглаживали картину, но непрестанно мимикрирующая нервозность  тонкого личика  вызывала  ужас. Узкие плечи и объемная колышущаяся  грудь  тоже  пребывали в вечном движении, и так и норовили - то ли выпасть  из суставов, то ли вывалиться  из откровенного выреза  майки.  Ноги Нины были  худы и кривы, а крутой стан норовил завершить  изгибами  соединенную с ногами восьмерку бесконечности.  Насколько миловиден и приятен взору был ее муж, настолько  отталкивающей  была внешность  жены. И только немногие из друзей имели возможность увидеть замершее на груди крестьянского сына умиротворенное лицо еврейки, и просто остолбенеть от того, насколько оно прекрасно. Распахнутые коричнево-матовые  глаза,  ровный нос, четко очерченный рот и  цвета кипящего в ложке сахара кожа.
Не каждому дано. Как иметь, так и видеть.




В наполненной горячим паром душевой Нинка кружила вокруг тела мужа, как скользкая сущность бытия, как увиливающая от преследователей правда. Обхватывала цепкими ногами светящуюся жирком поясницу,  вилась ужом, скользила гадюкой, дразнила языком, мерцала влагою.
Мелкой дрожью, нарастающим ритмом, бегающим взором, Нинка металась вокруг его тела как утратившая хвост ящерка. Откинувшись назад в минуты предельного счастья, заслонив гривой мелких кудрей вливающийся в ее рот поток рычащих согласных. Нина вдруг распахивала глаза, и они замирали на стене  душевой не в силах успокоить пульсирующую между ног страсть.
- Ведьма! Ведьма!- отшатывалась от взгляда Нины Викторовна. Господи! Спаси и помилуй! - крестилась она в порыве ужаса и восторга.


- Ирина Викторовна дописала докладную. Вернулась в чуланчик, Надела поверх свитера бусы, сбрызнула волосы духами  и принялась ждать.
- Придет. Придет. Куда денется. Вон, коньяк не допил. Явится.-  Глубоко вдыхала в себя запах «Серебристого ландыша» Викторовна. Утомившись ждать, одурев от сладкого запаха духов,  она прилегла на кровать, раскинулась и уснула.

Тень Григория скользнула мимо уснувшей на вахте бабки. Явилась в кабинет жданым хозяином. Подплыла к столу, взяла в руки замершую на нем папку и подошла к окну. В свете яркого фонаря автобусной остановки Гриша молча прочел написанный Викторовной донос.
- Общежитие номер шесть. Конечная. – Донесся из морозного застеколья приятный женский голос.
Гришка проводил взглядом, уходящий в парк  последний 38-ой и вернулся на вахтенный пост.
- Иди к себе,  поспи, я подежурю,- участливо проводил в уставленную ведрами и швабрами бытовку сонную  бабу Шуру и поднялся по лестнице наверх.


Тело Викторовны нашли ближе к полудню. Висящий на стене портрет Троцкого, все-таки  не совладал с чувствами. Рухнул вниз и прильнул к виску Ирины Викторовны тяжестью деревянной рамы и осколками треснувшего стекла. Узкая струйка крови пролилась как-то странно и захлестнула красным белый пробор волос.


Хоронили заведующую с почестями. Как плоть и кровь, как душу и сердце. Худая Галька даже плакала. А бывшая на следствии понятой баба Шура все шептала, что мол, чувствовала Викторовна свою кончину. Знала! Предвидела, что ее час пришел! Вон и прибралась в комнатке перед смертью. Стену над кроватью побелила, трещины заделала.  И полы вымыла, нарядилась.
Прощались с Викторовной в ленинской комнате.  Затем постояли на крыльце, и  склонив головы, разбежались по кафедрам и библиотекам.
На кладбище поехали немногие, и никто  не обратил внимания на скромный венок из белых бумажных  ландышей с трогательной надписью:


Викторовне с любовью. Каменев – Зиновьев – Рыков.

Tweet