Валаам по-карельски звучит как «Valamoi» означает «высокая, горная земля». Название впоследствии смешалось с именем пророка Валаама. «Земля пророка» - значит, что очень подходит этому волшебному, полному тайн месту.
Стоял жаркий, без дождей июль. Наша база биологической экспедиции от студенческого научного общества находилась на Красном скиту. С высоты горы Сион золоченый купол Воскресенского храма, маяком светится задолго до входа в Большую Никоновскую бухту.  Бесконечное голубое небо с плывущими по нему жемчужными облаками над высокими стремнистыми островами. Изрезанный глубокими расщелинами неприступный скалистый берег. Громадные оплывшие валуны, раскиданные чей-то щедрой рукой. Ощущение незримого присутствия чего-то необъяснимого. Удивительное все же свойство человеческого разума, со временем обыденно относиться к окружающей этот разум красоте.
Раннее утро. Пахнет камнем и морем.  На берегу по выбеленным корням вековых сосен скачут франтоватые чайки. У причала, под горой, покачиваясь на волнах, гордо–лениво отдыхает фешенебельная семья Ульяновых в полном составе. «Мария Ульянова», «Надежда Крупская», «Александр Ульянов», а «Лениных» – сразу два. Собственно, сам «Ленин» и «Владимир Ильич». «Карл Маркс» подходит последним. Швартуясь, он протяжно и виновато гудит, словно извиняясь за опоздание. Из трехпалубного речного лайнера на пирс спускаются холёные финны. Кое-кто, словно и не заметив святой земли, продолжает ощутимо покачиваться.

Вместо завтрака мы с Василием сидим на уступе скалы и наблюдаем за появлением тропы у муравьёв. Точнее, физически наблюдаю только я. Василий медитирует. Его белокурая курчавая, похожая на цветущую черемуху, голова чуть покачивается.  Грация богомола. Пытается слиться с муравьиным сознанием.  На камне ватка, промоченная сладким сиропом. Муравей флегматично ощупывает усиками-антеннами ватку, и никак не хочет радостным галопом скакать назад к муравейнику делиться этой потрясающей новостью с собратьями.  Василий – эксцентричный самопальный йог-шамбалист, по совместительству энтомолог. Тараканы в его голове, в отличие от реальных муравьёв, дрессировано ходят строем и раболепно преклоняются перед Васиным подсознанием.  По крайней мере, ему так кажется.

Сейчас его спина прямая, глаза закрыты, тонкие пальцы покойно расположились на коленях.  Дыхание ровное, уголки губ умиротворённо растянуты. Заключительный глубокий вздох, глаза открываются. Василий чуть удивлённо смотрит на разомлевшего у ватки муравья. Такое впечатление, что насекомое сейчас упадёт на спинку и раскинет в стороны лапки, чтоб ему почесали брюшко.
- Если не можешь что-то сделать будь покоен, - печально констатирует Василий «несовершенство» реального мира, так и не изменившегося одномоментно.
Поднявшийся ветерок доносит с парохода благоухание кухни и жареной свинины.
- Блин. Как же жрать хочется! Готов продаться в рабство за кусок этого мяса, – в отчаянии говорю я, вдыхая дразнящий запах.
Василий не согласен, но скорее всего даже не слышал меня. С помпой начинает рассказывать про кармическую западню и колесо сансары. Избыточно метафорично толкует, что в начале конца света, что в следующем году, всех полезно-угодных Новому Порядку заберут в своё пятое измерение всемогущие атланты. Подобным ему людям опасно всерьез противоречить, поэтому лишь удручённо качаю головой.
-Таких как ты, в Атлантиду не возьмут.
-Это почему же? - обеспокоенно удивляется он,- готовясь вступить в древний полемический спор о превосходстве сакрального над ментальным.
- Ты мне рубль ещё с зимней сессии не отдал.
Это удар ниже пояса. Василий поднимается. Губы поджаты. Обиделся. Уходит прочь в сторону базы. В течение следующих нескольких дней он объявит мне односторонний бойкот, бросив один на один с бездарными местными муравьями.  Будет молча зализывать астральную рану, профессионально умерщвляя в материальном эфире красавиц- бабочек. А я только собрался, наконец, выяснить, как правильно у них обращаться к женщине йогу? Бабойог? Йогобаба? Василий безвредный параноик-словоблуд со многими странностями, перечислять которые долго и нет нужды.  Достаточно того, что в общей бане он никогда не снимает трусы. 


Через какое-то время, я беру ватку с муравьём, встаю, и тоже иду на базу. По пути швыряю недотёпу - разведчика домой в муравейник. Тропинка проходит мимо церкви Красного скита. Оттуда доносится хоровое пение. Это студенты Петрозаводского музыкального училища репетируют. В старом, полуразрушенном здании, несмотря на все «старания» советской власти, сохранилась потрясающая акустика.  Мне нравятся эти ребята. Они могут распеваться Богемской рапсодией Квин или битловским многоголосием «Потому что». Вдруг из кустов с душераздирающим мявом мне под ноги выкатывается котёнок.  Он весь в колючках и репьях, мелко дрожит. Я беру несчастную животину на руки.  Почесывая за ухом, успокаиваю котёнка, попутно размышляя о том, что делать с бедолагой.  У нас большая проблема.  Сначала кончились те немногие деньги, что были выделены СНО. Затем стали кончаться продукты. Руководитель экспедиции Саша Карпов несколько раз с почты звонил в город, но сейчас разгар отпусков. Сложно кого-то застать на рабочем месте, а мобильные телефоны еще только ну, у очень «серьезных людей» по сравнению с которыми весь преподавательский состав СПбГУ просто детский сад младшая группа. В общем, проблемы индейцев никого не волнуют, мы предоставлены самим себе. А тут еще котёнок этот. Дела.

На полянке перед базой оседлав пенёк для рубки дров, в одних шортах сидит Валерьян. В руках у него гитара. Валера играет какой-то тоскливый блюз «хромой лошади» собственного производства.  Иногда от блюза попахивает блатняком.  У Валерьяна за спиной Афган и академка. Раньше с биофака забирали в армию, сейчас нет. В том году наш второй курс пополнили полтора десятка взрослых мужиков. Мы по сравнению с ними просто щенки. У Валеры медаль за отвагу, наколка ВДВ и шрамы во всю спину.  Но ещё Валера – панк- рокер и поэтому он иногда по праздникам прикручивает свою медаль на поношенную, затёртую кожанку в молниях. Однажды на 23е февраля к нему прицепилась пара офицеров из Академии тыла и транспорта, чьи корпуса рядом с университетскими, на первой линии. Офицеры были поддатые и попробовали содрать с кожанки Валеры его медаль. Сначала мне было жалко их, а потом страшно. Не потому что один уже лежал не двигаясь, а второй блевал кровью. Самое страшное в это время был взгляд Валеры. Горящий, безумный, звериный. Я еле-еле оттащил его. А ведь в обычной жизни он – добродушный и даже в чем-то наивный парень. На полном серьезе предлагал мне разводить в домашних условиях светлячков, чтобы выделять из них люциферазу для лабораторных опытов. В душе Валера – неисправимый романтик.

-А где все?
Валера откладывает инструмент, и потягивается на солнышке.
-Ааа. На Белый скит смотали. Там чиновник из Сортавалы. Каждому присутствующему на митинге по рублю за участие обещают.
-Да? Ну, и чёрт с ним!
- Зверь откуда?
- Из лесу. Бросился под ноги. Нет, чтобы заяц. Что теперь с ним делать ума не приложу.
-Да уж. Самим жрать нечего. Надо у Маши- Машиниста спросить. Она всех тут знает. Может, пристроим куда.

Машинист — это не кличка, это белорусская фамилия такая. По крайней мере, так нам объяснила сама Маша. Суровая, но справедливая.  За подхалимаж могла строго осадить.
- Какая я тебе тетя? Не дай боже таких племянничков. Маша Машинист. Без всяких «тёть» и отчеств. И не надо мне очко до красна вылизывать. Жополизов не люблю. Усёк, чирок?

По харизме что-то в ней схожее с актрисой Ноной Мордюковой. Громогласная удаль и несомненные организаторские способности. Но в целом Маша добрая и отзывчивая русская баба, всегда готовая помочь. То одеялами, то посудой, то еще чем. Звала нас ласково «Биолухи.  Доходяжечки мои».  Мы - то жили за территорией скита, в единственном корпусе бывшей турбазы. Отопления с электричеством не было. В щели дуло. А в одной из скитских построек нам было выделено пара комнатушек. Где собственно студенты и работали.  Маша Машинист занимала небольшую пристройку в одном из зданий вместе с прачечной и баней. Жила одна, с большой добродушной псиной непонятной породы и странной кличкой Бобылёк.  Была вроде управхоза на скиту. По крайней мере, сам настоятель уважительно называл Машу «матушкой». Как сейчас её помню. Рябая рослая женщина, больше похожая на мужика. Могла и выпить, как мужик. «Я не лошадь, с меня ведра хватит». Притом, что на острове был запрет на продажу табака с алкоголем.  Ослепительная улыбка золотых коронок. В невесть откуда взятом шлемофоне.  Зажатая во рту беломорина.  На мотоцикле Урал с коляской, мчит Маша Машинист на Белый скит в «амнесрацию» за очередным «барашком на бумажке», так что пыль столбом.  Бобылёк сидит рядом в коляске и тоже довольно скалится, свесив язык на бок. Потрясающее воображение зрелище. Работяги, реставрировавшие храм, которыми она тоже командовала, её побаивались, хоть и роптали иногда из-за перебоев в зарплате.  «Вы мне тут падлу не подклеивайте! Делай всё по чертежу, и не будет пиздежу», - назидательно напутствовала она им.  Мы потом долго цитировали её присказки.

- Ну, что косулями в дверях стали? Заходите!
Но увидев у нас котенка, Маша Машинист сразу все поняла.
- И не думайте даже! Мне котов даром не надь. Проку от них никакого. Крыс у меня и Бобылёк лихо давит.
- Может в монастырь? – говорю я.
- Не. Там тоже этого добра хватает. На Валааме кошки, как куры несутся.  Сюда же многие за детьми ездят, что уж про кошек говорить. Тут у работяг помойная одна вошкалась. По сиськам - кормящая. Откликается на Марфу. Может попробовать к ней пристроить?
-Это, каким образом? Заставить подписать кошку заявление об усыновлении? – возникает Валера.
-Аж ты конь тыкдырский! Юморить дома с девками будешь, может даст кто, - сходу режет его Маша.
- Посадите их вместе в коробку. Нате вам. У меня с прошлого нового года осталась. Гляди, какая нарядная!
Маша достаёт из – под стола разноцветную коробку от марокканских апельсинов.
Котёнка естественно окрестили Чебурашка.  Вполне подходящее название для любого пола.

- Ты вот еще что, - у порога останавливает меня Маша.  Сходи на озеро до Анатолия. Он мужик хоть и с припиздом, но не душлый, может молока для котейки даст. А если посоветует, что - выслушай. Он - матёрый бобёр. Только один иди. Понял?
-А где это?
- По военно-грузинской дороге у желтого скита налево свернёшь. Мимо яблоневого сада по тропинке.  Вверх вдоль обрыва пойдешь. Справа и будут игуменские озера. Там Анатолий коров монастырских пасёт. Затворствует. Как увидишь первое озеро, справа сарай под игуменской лиственницей. Там он и живет с коровами то, и зимой, и летом. 
- Сам откуда он?
- Да хрен его знает. У нас тут не принято о прошлом расспрашивать. Чую - отсиднант.  Едва раз с ним разговаривала. Мы еще каяться не умеем - говорит. От бесовской прелести тяжело излечиться. Вот он и лечится в одиночестве с одним лишь писанием. Без вещей, говорит, человеку жить стыдно, а мне в самый раз мерзость греха понять.  К людям редко - редко, может пару раз в год ходит. Господь не ведёт, говорит. Вот как.
- Мда.. Гордый чтоль?
- Скажешь тоже. Гордого монаха и бес не искушает. Короче. Попросишь молока. Только смотри. Непростой человек он.  Баранки с ним гнуть не надо. Насквозь видит. Если не понравишься -  может и промеж рогов приложить. Поэтому тебе, а не Валерке, или йогу этому вашему придурошному говорю.

Ребятам с Белого не повезло. Они пришли злые, ругая власть жуликов и воров, на чём свет стоит. После митинга помощники чиновника попросили предъявить паспорта. Понятно, что по рублю нашим коллегам не досталось. Прописка не Валаамская.
Как оказалось, что на остров в один день пожаловали и Карельский митрополит, и градоначальник Сортавалы. Градоначальник переизбирался на следующий срок, его целью было наврать с три короба местным жителям, чтобы они голосовали за него. Ушлые чиновники и тут обскакали церковь.  Народу на Валааме и так немного, для роли массовки вполне себе сошли и студенты. Тем более от аборигенов нас тяжело было отличить.  Митрополит же неизвестно зачем явился. Его пути были неисповедимы, а цели в тайне, и по рублю за душу он не давал. 

После полудня мы работаем с Валерьяном. Муравьи опять тормозят, и никак не хотят звать своих сотоварищей на банкет. Тупо нализываются сахаром, и как пьяные тащатся куда-то по своим делам. Им насрать на колонию.  Валерьян делает смелое научное предположение, что муравьи «формика нигра» полные тупицы. Поэтому у меня ничего не получается с этой тропой. Надо попробовать рыжих муравьев «формика руфа». Мы сидим на краю одинокого четырех -венцового срубика и лениво обсуждаем проблему возникновения разума. На Валааме в такие срубы утыкают телеграфные столбы, и заваливают сверху камнями, чтобы не повалило ветрами. Земли тут на пару –тройку штыков лопаты. Одновременно мы замолкаем. Наслаждаемся потрясающим видом на Дивную бухту и скалистые, с высокими ярами, острова впереди. Судя по плотному ковру из лишайника- клядония меж смоляных корабельных сосен, тут не ступала нога человека лет десять, может и больше. Запретная зона. Любой мусор только с собой это закон. Вокруг тишина. Легкие солнечные блики на замершем зеркале Ладоги. Редкие минуты полного безветрия... Вдруг под задницей чувствую какое-то лёгкое шипенье. Будто окурок тушат под краном. Поднимаюсь, заглядываю промеж брёвен. А там, в глубине несколько гадючат между камней. Привстали и колыхаются, как волосы медузы Горгоны. Мы с Валерой аккуратно отходим, шевеля палкой по траве. Где-то рядом должна быть мамаша. И точно. Вон она уползает в сторону. Чёрная и блестящая, как обрубок шланга. Мы уходим прочь. Ведь это её земля.
Кстати, насчет муравьев.  Валера оказался прав. «Формика руфа» за пятнадцать минут нагнали целую шоблу соплеменников, и мигом утащили сладкую ватку в свой муравейник.

Уже поздно вечером я отправился на озера. Говорят, раньше на одном из озёр местный игумен отшельничал. Потому называются озера эти «игуменскими». Соединяются узкими протоками, где истомленно ложится на воду пьяная, душистая трава. Где камни хлюпают спросонья, когда ступаешь по ним, а тропа, как старый половик.  Где лес с тягучим шумом.  Где благодать.
До сих пор живет тут предание о бобре отшельнике, который приплыл с материка и жил рядом со старцем, никого больше не подпуская. Что будто бы некоторым видится, как иногда исходит из озерка человек с растрепанными волосами. Это и есть бесовская сторона твоя.       

Гефсиманский скит. Аккуратные византийские желтого бруса башенки.  Благоухание персидской сирени, стелющейся прямо по земле толстыми ветвями-лианами. 
Каменистая дорога уходила вверх по склону горы среди приземистых перекрученных суровыми ветрами сосен, спотыкаясь об корни, что спрутом влипают в скальный камень. Белая ночь только наплывала на остров вместе с туманом и прохладой, но небо оставалось чистым. Я знал, что слева от меня крутой обрыв метров пятьдесят, но все равно подошёл, и обхватив рукой шершавый сосновый ствол, посмотрел вниз. Никакого низа не было.  Лишь плотная стена тумана, освещаемая припозднившемся заходящим солнцем. Только верхушки сосен да елей сумрачно торчали из этого туманного болота. Казалось можно сделать шаг и пойти вслед солнечным лучам куда-то за обваливавший горизонт край древнего Нево. 

Озерцо неожиданно возникло, как в сказке. Стоило миновать густой молодой ельник, раскинувшийся у подножия высокой скалы, и я очутился на заливной лужайке. Меленькая грибная травка, без какого-либо видимого очертания берега переходила в ровную гладь воды. Туман еще только начинал затекать, обволакивать края озерца. Метров в трехстах направо, стоял высокий бревенчатый сарай уже прикрытый на два нижних венца вечерней дымкой. Рядом громадная старая лиственница, покрытая зеленоватым налетом мха. Метров тридцать высотой. По свежей росе я подошёл к сараю.  Большие двустворчатые ворота были открыты. Постучался.

- Проходи, коль пришел, - раздался из конца сарая чёткий властный голос. Я прошел вовнутрь.  В глубине светила керосиновая лампа, в подрагивающих тенях которой на меня уставились влажные коровьи глаза. Коровы раздували ноздри, нюхая мой запах. В ответ пахли теплом и сеном.  В углу сарая две светлые полосы сосновых нар, рядом тумбочка.  На нарах сидел босой мужчина, держа вилы, черенком между широких ладоней. Вид крайне недружелюбный. Мужчина поднялся. Я никогда прежде не видел монахов. Но почему-то сразу стало понятно, что монах должен быть именно таким. Высоким, статным, седым. С окладистой бородой и высоким лбом. Единственное что выбивалось из этого образа шапка –петушок с надписью Karjala.  Монах отложил вилы в сторону, и поманил к себе пальцем.  Я подошел ближе, тогда он взял лампу с тумбочки и поднёс к моему лицу, пристально вглядываясь.
Он смотрел на меня изучающим взглядом, от которого поначалу было тревожно, настолько он казалось, проникал до самого донышка естества твоего, но потом вдруг разливалось спокойствие на душе, будто бы знаешь этого человека очень давно, и полностью можешь довериться.  В этом взгляде не было ни скорби, ни муки за всё человечество. Он не выжигал корчащихся бесов внутри, как, казалось бы, должен действовать взгляд монаха. Он был внимательный, вроде бы серьезный, но все же с легким оттенком улыбки где-то в краешках чуть прищуренных глаз.
-Ты кто?
- Студент с Красного.
- Зачем пожаловал?
- Мне бы молока купить немного. Я котёнка подобрал.
-Хм. Я ничего не продаю.
- А как же быть?
-А ты подумай. Голова на что тебе?
-Может я смогу оказать вам услугу?
- Крёстного отца насмотрелся чтоль? Ха-ха-ха! Не нужно мне твоих услуг, - прищурился словно приберегая глаза для разбега.
-Так подохнет котёнок то. У нас макароны и те на исходе.
-Подохнет – значит так на то воля божья. Но уже не подохнет он, коль ты сюда пришёл.  Сейчас нацежу. Только сдоил, - монах открыл тумбочку и достал оттуда литровую банку.
Взял лампу и пошел в сторону коров. Послышалась какая-то возня, звякнуло железо, через пару минут вернулся с полной банкой пахучего молока.
-Спасибо! Но куда так много?
- Пригодится. Мало ли на Валааме котов, - усмехнулся в бороду.
- Я придумал. Там у нас на воротах бочонок привинчен, для пожертвований на восстановление храма.
-Есть такое дело, - удовлетворённо заметил монах. Это я бочонок туда определил. Вот видишь. А ты говоришь, как быть. Всегда есть выход. Просто подумать надо.
- Нам на днях деньги должны прислать. Кину должок. Только сколько?
-Положишь половину от того, сколько посчитаешь нужным.
- Как это?
- Как сказал, так и сделаешь, - оборвал он меня.  -  Вот еще, что. Возьми завтра котёнка этого и снеси в посёлок. Походи, поспрашивай кому кошак нужен. Всех обойди.  Не ленись. Вернуться надо к шести вечера, как раз митрополит на скит прибудет. Моление в честь восстановления храма. Помежуйся на причале. То сё. Послушай. Может, уразумеешь что.
-Зачем?
-Я тебе говорю, снеси. И делай, как я сказал. Понял?
-Понял, понял.
-Вот и делай, как сказано. А то вопросов много задаёшь. Только успевай записывай. Всё. Иди давай.
И он легонько, но уверенно подтолкнул меня к выходу.

Пока я ходил Валерьян вычислил и подманил Марфу. Она особо и не сопротивлялась, доброе слово и кошке приятно.
Наутро я проснулся от какого-то писка. Спросонья пошатываясь, открыл дверь и обомлел. Перед моей дверью в коробке копошился ворох котят. Рядом копилкой сидела Марфа и довольно щерилась на меня. Вот, мол, смотри, какая я молодец.
Кошка за ночь перетаскала всех своих детей в коробку к найдёнышу - Чебурашке. Итак, мы стали не очень счастливыми владельцами кошачьего семейства в количестве семи душ. Взяв Чебурашку, мы с Валерьяном отправились в монастырь на Белый скит. Попытать счастья сбагрить хотя бы её. Конечно, затея была обречена на провал, как и предсказывала Маша Машинист. Валам оказался поистине кошачьим островом. В каждом дворе было по кошке, а то и по несколько. Тратить деньги на стерилизацию никто не хотел, а потомство регулировалось старинным дедовским способом, - через ведро с водой. Мы вымоталась, как сволочи, но обошли все дома.  Безрезультатно.

И вот мы бредём обратно на Красный скит из поселка по Военно- грузинской дороге усталые и голодные.  Палимые солнцем.  Все в пыли. Нам жарко, хочется пить и есть, Чебурашке тоже. Она жалобно мяукает.
Подходим к причалу, как и наказал Анатолий. Около причала толпа. Оказывается, все ждут появления митрополита. Он должен прочитать молебен и благословить начало ремонта Воскресенского скита. Пожилые финны из любопытства к действу отложившие своё холодное пиво в уютном корабельном баре, подозрительно нас разглядывают. Мы больше похожи на лесных братьев из дружественной им Эстонии. Бородатые, вонючие, загорелые. Вдруг один из них подходит к нам и тыча пальцем в котёнка говорит: «Ваaламо киссса? Хау мач?». Решение приходит мгновенно. Одурев от собственной наглости, я хриплю пересохшим горлом: «Файв рублс! Эксклузив бриид! Онли фо ю!»  Финн поджав губы не торгуясь, протягивает пять рублей и молча забирает животину. Видимо у нас и Чебурашки действительно жалкий вид. Финн довольно хвастается соплеменникам, что только что приобрёл настоящего Валаамского кота. Мы с Валерьяном одновременно переглядываемся.
-Беги!
-Не. Ты беги. У меня английский лучше!
Я, пока суд да дело, заговариваю зубы.  Объясняю финну, что котенка звать Чебурашка. Что это чистопородный Валаамский крысолов. Великолепный пловец. Может спать на снегу, есть черствый хлеб, а за хозяина - глотку перегрызёт. Финн пытается произнести «Чебурашка». С третьего раза получается «чьепьюрашка». Но и так сойдет. Главное, что всё внимание финнов отвлечено на встревоженно мяукающий комок, пока ничем не напоминающий описанного мною зверюгу. Через несколько минут появляется Валерьян. Он скачет мустангом, перепрыгивая через ступеньки, обгоняя митрополита и его свиту, спускавшихся в нижний храм на службу.  Тащит апельсиновую коробку с Марфой и её детьми. Я боюсь, как бы он не оступился и не упал прямо под ноги священнослужителям, высыпав котят на ступени лестницы, но всё обходится. Бог хранит котов и Валерьяна.
- Как считаешь? - запыхаясь спрашивает, - обогнать митрополита большой грех?
- Не думаю. Это же митрополит, а не катафалк.

Увидев мамашу и котят в коробке, финны сердобольно засюсюкали.  Через пятнадцать минут у нас не осталась ни одного кота, лишь растерянная Марфа недоуменно мяукает. Барыш составил тридцать рублей. Весомая по тем временам сумма.
Половину выручки я, помня уговор с Анатолием, положил в бочонок на восстановление скита. На следующий день мы с Валерьяном оседлали велики, привязали к рулям по здоровой корзине для грибов, которые нам дала Маша – Машинист и рванули на Белый скит. Добыча составила около дюжины котят. Аборигены охотно сдавали лишние хвосты, да еще и благодарили, за избавление от греха. На коробке из-под апельсинов, ставшей временным убежищем для котов, мы написали фломастером большими буквами «Valaamo Kissa». На общем собрании Васе-йогу поручили должность продавца. Так как он обладал самым субтильным телосложением, бегло трещал по-английски, и главное - носил очки. Блондинам - очкарикам финны больше доверяют. Котята из коробки на пристани разлетались, как горячие пирожки и наша жизнь пошла на лад. Работяги тоже повеселей работать стали. На вырученные от продажи котов деньги мы вполне сносно стали питаться. Позволяя себе иногда даже печенье к чаю. А уж Марфа точно никогда так не отъедалась. Она оказалась очень ответственной приемной мамой. Ни один котёнок не сбежал. Всё у неё было под полным контролем.

Я зачастил к Анатолию по несколько раз в неделю. Он только усмехался, сцеживая в банку свежее парное молоко.
-Ну, что пошло дело то? Уговор помнишь?
- Конечно! Но, как вы сумели это придумать и предугадать?! – восхищался я.
- На всё божья воля. Но лицемерие сразу зримо. Ведь ты, когда к людям ходил, просил взять животину, каждый тебе открывал, да показывал, сколько котов у него? Доверяли тебе?
-Ну, да.
-  Вот и я говорю, без веры никуда. А что до туристов, так они за этим и едут. Чтобы частичку благолепия валаамского увести. На это им никаких денег не жалко. И вам пропитанье и храму помощь. Всё по-честному. По справедливости.
- Других то, что не научили?
- Я и не учил тебя. Ты сам допёр, -  опять уклончиво усмехается.
- А почему за молоко не берёте?
Мрачнеет лицом.
- Дал зарок не касаться денег до конца жизни. Много бед от них.  Ладно, ступай.

Мы подолгу потом разговаривали. Но я почти не помню ничего. За многие года фразы стерлись из памяти, не потому что не нужно, а потому, что как-то очевидно было всё это, что и не стоило запоминать, наверное. Но сказано, я помню, такими словами, что оставили впечатление простой, но глубокой истины, которую и комментировать то незачем.
Марфу я забрал к себе в Питер. А следующей весной получил письмо от Маши Машиниста. Она с успехом продолжила наше дело по распространению валаамских котов в Мир. Теперь на Красном кошачий приют у неё. Бобылёк не возражает. Написала, что наш уговор с Анатолием блюдёт. Воскресенский скит восстанавливается. И не только он. Рассказала, что часовенку на игуменских озерах тоже заново отстроили. Прежнюю, что при старом игумене была, говорят, в пятидесятые года под кормокухню для свинарника переделали, да и спалили затем. Анатолий теперь в этой новой часовенке отшельничает. Маша его часто навещает. И что самое удивительное рядом в протоке поселился бобёр.

Я вот что иногда думаю об этой истории. Как же цепочка малозначительных случаев может привести к переосмыслению всего жизненного пути человека?
Дело в том, что Вася –йог после Валаама бросил свою Шамбалу, всё же отдал мне рубль и осенью неожиданно перевёлся в духовную семинарию. Уж больно его эта история с бобром зацепила.  Я много лет спустя встретил его – не узнал. Сам бросился ко мне весь радостный. Рассказал, что то лето на Валааме и сподвигло его на кардинальные перемены в жизни. «Мозги на место вправило». Ну, дай- то Бог. Снимает ли он сейчас трусы в бане, я уточнять не стал. Неудобно как-то.

Tweet