1.

Снег только начал таять, а человек гулял в футболке, шортах и босой. Прямо по центру города.
Он подошел к цветочному павильону, встал под поток талой воды, бежавшей с покатой крыши, и разинул рот. Минуты две он так пил и захлебывался, а у таксовавшего рядом Паши Зверева свело зубы и задрало под душным пуховиком кожу.
Затем человек обернулся и, утирая ладонью подбородок, спросил:
- До Бобрихи довезешь?
Насквозь мокрая футболка облепила его узкое туловище и парилась.
- Где это вообще? – Паша не спешил прогонять блаженного, потому что тот казался ему интересным.
Ведь это настоящая беда, когда не происходит ничего интересного, на что можно посмеяться с дружками. Полгода с ними не видишься, а при встрече и развеселить их нечем.
- По рубленской дороге километров двадцать, - отдуваясь после обильного питья, пробубнил человек. –  Туда, где областной полигон для мусора. Дороги-то там мусоровозы сильно разбили, но мне хотя бы до указателя доехать.
- Да мы с моей ласточкой по разным дорогам ездили, - Паша с обожанием посмотрел на престарелую «семерку». – Да вот только за бесплатно-то мы не возим никого.
Тогда-то человек разжал кулак и на ладони у него оказался скомканный полиэтиленовый пакет. Человек расправил его серые края, а там… кучка золотых монет. Он взял одну и протянул Паше.
- Это на дорогу туда и обратно. Хотя обратно я, может быть, и не поеду.
На монете красовался последний российский император: челка кокетливо взбита, мягкая бородка и усики причесаны с такой же замысловатостью, как у современных хипстеров, а во взгляде ни тени мужества.
- Ну, так и быть, поехали в твою Бобриху, - судорожно вздохнул Паша.
К машине уже шагали два синих бушлата. Они ведь внимательно следят за модой и стилем, их всегда выбешивает, если человек пренебрегает сезонными трендами.
- Живо-живо! – поторопил Паша. – А то тебя менты уведут. Падай в салон!
В машине сразу стало парко. Одежда на человеке обсыхала, как на оголенной трубе теплотрассы. «Йог, наверное, - подумал Паша, выжимая газ. – Я видел, показывали, как эти йоги соревнуются. Кто больше высушит на себе простыней в мороз».
- Я печку включу? – спросил он. – Замерз, наверное, в одной футболке?
- Не надо печки, - глухо ответил пассажир. – Лучше я окошко открою.
В машину ворвался тот холодящий ветер, который обязательно выдувает из организма всякое здоровье.
Выехав за город, Павел покрепче стиснул руль. С обочин сползала снежная жижица, и цеплять ее колесами было неприятно. Нервировало.
Пассажир запрокинул голову и тянул ноздрями холод. Под его красными веками быстро-быстро бегали зрачки.
«Да он не башку больной-то! – осенило Пашу. – В нем зараза какая-то сидит!  Наверняка, ездил шариться по каким-нибудь тропикам или трансам и дошарился».
Вслед за этой догадкой Пашино сердце почему-то радостно дрогнуло.
«Все равно подохнет, а про меня можно будет сказать, что оборонялся от смертельно гриппозного. Хорошо еще, что окошко открыто, зараза выветривается. Да и не придется никому ничего доказывать. Сейчас тормозну в местечке поглуше и…».
Сердце со второй передачи переключилось на третью и погнало кровь так бойко, что покраснели шея и уши.
«Даже вот хотя бы взять и по-доброму рассудить: куда ему, больному, золото? Он и без моей помощи скопытится, а я… да я свою службу такси с новенькими машинками открою!».
Паша стал зорче всматриваться вдаль. Где-то там, среди толпы сосен, должна появиться беседка, в которой брачующиеся гуляют после загса. Сегодня вторник, никаких свадеб нет. Сейчас остановиться около нее, сказать, что по нужде надо, выманить его из машины и – молотком. Из-под сиденья только достать.
- Останови где-нибудь на пять минут, - подал голос пассажир. – Вон хоть у той беседки.
Паша так поспешно тормознул, что машина развязно завиляла задом, потом крутанулась вокруг своей оси и встала поперек дороги.
- А это потому, что ты сильно задумался над чем-то, - глуше прежнего, будто сквозь сон, сказал пассажир. – Наверное, мое золото из головы не выходит, да? Думаешь, как бы меня в лесу оставить, а жизнь мою и все мои монетки себе забрать, так? Не советую.
После этих слов он водрузил свой мешочек на приборную панель и выбрался из машины. От его шевелений повеяло жаром, и только хлопок дверью выгнал из салона нагретый воздух.
Паша положил руки на коленки, как детсадовец, которого сейчас должны сфотографировать. «Офигел вообще! Я его, сифозного, везу, подвергаю себя заражению, слова плохого не сказал…»
А пассажир сошел с дороги в снег и стал этот снег хватать руками и запихивать в рот. Он походил на дорвавшегося до обильной жратвы помоешного пса. Что тут думать – по газам! Пусть тут жрет свой снег, сколько влезет. И пусть потом попробует найти, если, конечно, еще будет жив.
Паша завел машину, вывернул руль в сторону города, и когда его левая нога уже отпускала сцепление, правая рука схватила полукилограммовый мешочек и швырнула его в окошко.
- Подыхай тут! – извергло Пашино горло.
Так-то вот его природа обычно и поступала, когда Паша спорил с кем-нибудь из-за достатка. Руки рвали и швыряли этот достаток, ноги топтали его, язык проклинал.
Среди таксистов за Пашей водилось прозвище «коммунист». Если ему попадались крохоборы, не согласные с ценой, то он эту цену тут же обнулял. Если державший площадь Салем бессовестно повышал арендную ставку, то Паша единственный не возмущался, а отдавал даже сверх того. При этом он шипел и ронял себе на грудь слюну.
 «Хотя сегодня я мог сорвать большой куш, и все вокруг одним разом изменилось бы. Фиг ли он заговорил! Фиг ли он расстроил меня и сбил с толку!»
Паша тронул себя за сердце и нащупал во внутреннем кармане пуховика тяжелый кругляш.
«Я же и заказ не выполнил! Заплачено же ведь и хорошо заплачено. Можно новую машину купить. Одурел совсем от того мешочка, будто он уже моим стал. Вот она, золотая лихорадка. Возвращаюсь!»
Клиент ждал на прежнем месте. В одной руке он сжимал мешочек золота, а в другой держал комок сырого снега и не спеша откусывал от него, как от яблока.
- Слушай-ка, а ты сильно болеешь-то? – высунулся Паша из окошка. - Меня-то не заразишь?
- Я вообще не болею, - полным ртом ответил клиент. – Я земляной.
- Кто?
- Ну, есть водяные, лешие, а я земляной. Тут особенная история.
«Все-таки это с башкой у него непорядок. Но если что, я его, дохляка, быстро вырублю. С локтя».
Клиент вновь уселся и протянул Паше руку:
- Извини, что обидел. Я Виктор.
Рука его уже успела обсохнуть, а изо рта, как из кипящей кастрюли, вылетал горячий пар. Когда он называл свое имя, то слишком учтиво подался к собеседнику и едва не обварил Паше щеку.
- Все равно ты какой-то нездоровый, - сказал Паша, назвав свое имя. – У тебя температура высокая.
- Да у меня не то чтобы температура, я горю изнутри, - гулко усмехнулся Виктор. – Я же земляной, говорю, во мне земное ядро кипит.
- Изжога что ли мучает? – улыбнулся ему Паша. – Я в таких случаях, когда у меня такое же ядро, просто ложку соды на стакан воды развожу.
- Да нет, Павел, у меня хуже. Пока до Бобрихи не доехали, могу рассказать.

2.

- Участковый Антошка Сазонов никогда не брал у меня денег, но в то же время не отказывался от вина. Что бы убедить его в своих деловых намерениях, я приходил к нему с дорогими коньяками, виски, текилой, абсентом, а он, сука, пил и не понимал, что пьет. Пил и не понимал, что должен мне.
В окрестных деревнях только и болтали, что я Антошку купить стараюсь, да он не поддается. Дескать, в отместку я его споить решил, да разве Антошку споишь, он Черное море выпьет, и не скажешь по нему.
Меня поставили здесь управляющим при строительстве гигантского мусорного полигона. Сюда должны были свозиться отходы почти что со всей области, и фирме требовался жесткий человек, который смог бы подавить всякое волнение среди туземцев.
Места-то здесь заповедные, а фирма-то левая. Она чего, купила готовый проект и давай строить. Выбрала чистое поле, расширила его до двадцати гектаров, то есть повырубала к чертям лес, и – готово!
По документам запуск полигона в эксплуатацию планировался лишь через три года, после государственной экологической экспертизы, но фирма плевала на все и стала пускать мусоровозы немедленно. И не только их - с соседнего химзавода сюда помчались цистерны с ядами.
Да и что могла показать та экспертиза? Свинскую аферу и ничего более. Так что, мне полагалось как можно дольше подавлять волнения людей, чтобы фирма успела как можно больше нагрести денег. Она освоила бюджетную часть на так называемое строительство, поделилась частью этой части с губернатором, и потому бояться местных властей не приходилось.
Но обычные люди взялись писать в генпрокуратуру, Путину и помогал им в этом Антошка.
Вначале я сказал, что фирме требовался жесткий человек, и поэтому она привлекла меня. Ты спросишь, где же тут моя хваленая жесткость?
Она стала таять в первые же полгода работы, хотя поначалу я ее показывал. Я ведь пришел из войск, где переборщил с оплеухами. Рука у меня тяжелая и потому бойцов я всегда бил ладошкой. Чтобы без увечий.
Однажды мой взвод провинился, я прошелся вдоль строя, и у трех парней от моих оплеух полопались барабанные перепонки.
Так вот поначалу я действовал жестко. Скажем, соберутся деревенские на пикет, перекроют дорогу, чтобы мусоровозы не пускать, а вечером зачинщику пикета прилетают в дом бутылки с напалмом. Для этого дела я находил на гражданке тех своих бойцов, которые просто брак человеческий. Есть такая порода, которую никакая сила – и даже армия! – не способна исправить. Мне лишь требовалось вызвонить их, выслать им деньги на дорогу и – вот они.
Мои отморозки били, жгли и резали, когда я понял про себя, что работаю без души. В войсках я был жесток, памятуя о том, что служу Родине, а здесь я служил фирме и деньгам. Они мне требовались, чтобы увести из семьи Ольгу Краснову. Так-то я должен был взять ее в жены после школы, но не взял. Сначала военное училище, потом сама служба… Так десять лет и прошло, а Ольга все эти годы помнила обо мне и потому своего сына назвала моим именем.
Но муж ее работал в «Газпроме» и содержал ее, как принцессу. Она ездила на трех машинах (не на всех сразу, конечно) и жила в доме, в котором могли бы свободно жить человек двести. За десять лет она привыкла к богатству, и мне следовало хорошо поработать, чтобы переманить ее.
Такую я поставил себе цель, но вскоре, как уже говорил, понял, что ради этой цели действую без азарта. Или лучше сказать – против меня действовали азартнее, потому что даром. За идею.
В отчаянии я собственноручно подпалил тот мусор, который успел накопиться с нескольких городов. В том числе, промышленный мусор, как, например, хлопковые отходы, которые во время горения смердят хуже пластмассы.
Все здешние деревни находятся западнее свалки, и поганый западный ветер погнал дым на дома. Люди взвыли, а я для виду вызывал иногда пожарных из города, хотя здесь следовало работать бульдозерам и мотопомпе, которая бы постоянно качала воду из ближайшего озера.
Народ стал совещаться. Кто-то сказал:
- Убивать его - много чести. Надо его переделать. Это Петр сможет.
Про Петра говорили, что его зачал леший, а прабабка у него – баба Яга. Говорили, что он потомственный колдун и людоед. Им пугали детей и к нему ходили лечиться.
Петр сам приехал в город и сам нашел меня.
Я как увидел его, рассмеялся – стоит такой шалтай-болтай, свитер в трико заправлен, на голове кепка «Аэрофлот», пальцы аж янтарные от курева, улыбка слабоумная – короче, не колдун ни разу. Меня, говорит, к тебе люди послали, чтобы переделать.
Я еле понял его. Речью он владел немногим лучше, чем трехлетний ребенок.
- Рад познакомиться, - говорю. – Я как раз собирался пообедать. Приглашаю с собой.
Мне захотелось ошеломить этого лесного недотепу, и я повел его в помпезный ресторан. Меня там знали, и потому я сумел убедить администратора, чтобы Петра пустили.
Так вот, устроились мы в отдельном кабинете. Пришел тонкий, будто не ел никогда, официант, склонился над Петром и спрашивает:
- Что предпочитаете, вино или водку?
- Ино и дку, - ответил Петр, указывая пальцем сначала на бокал, а потом на стопку.
Человека, который пьет горькую и запивает ее полусладким, я увидел впервые. Ну, думаю, с тобой-то я слажу! Сегодня же ты пойдешь травить мухоморами тех, кто тебя послал.
А он и говорит:
- У чегогека есь дуфа. Ну тя, котояя на небо уетает, когдя он умьёть. Дя, оть так. Но есть есё огна дуфа, оня не в чегогеке, а под земьёй, - Петр указал пальцем вниз. – Этя дуфа отдейно от чегогека, онь и она встгечаються тойко в могильке. И хузе неть, еси она найдеть чегогека раньсе, когдя он есё зывой. Ня!
Он протянул через стол руку и тихонько хлопнул меня по лбу. И все на этом. Ни заклинаний, ни каких-нибудь там ритуальных плясок.
- Тепей оня найдёть тя. Оня пьидёть к те сёдня носью.
Знаешь, он лепетал, а я перестал улыбаться. Мне делалось тревожно.
Он рассказывал про то, что человек и земля едины и связывает их земляная душа, которая может обитать всюду – в черноземах и суглинках, в песках и вечной мерзлоте, в камнях и горных породах. Потому иной человек и любит свою землю, какая бы неуютная ни была ее поверхность, потому что породнен с нею земляной душой. Чукчи любят тундру, казахи – степь, чеченцы – горы, а русские – тайгу.
Земляная душа у каждого человека своя. Еще ее можно называть антидушой. Она исторгается из человека с первым его криком и уходит в недра планеты. Человек затем живет без нее, но он и она постоянно стремятся друг к другу, и если он поселяется вдали оттуда, где обитает она, то тогда начинается та самая «тоска по родине»
- Ну так и что плохого в том, что она придет ко мне сегодня? – игриво спросил я.
Он ответил мне, что антидуша соединяется с телом человека лишь после его смерти. Умерев, достойный человек спит сладко и безмятежно, а предавшего родство с землей мучают кошмары. И даже полностью истлев, такой человек остается в виде проклятого места, в виде незримого излучения, от которого у живых людей вырастают раковые опухоли. Распад же этой дряни длится в миллион раз дольше, чем распад стронция.
- Ты, чудище лесное, скажи мне, что будет сегодня ночью? – начал я психовать, устав от его невнятной речи.
- Ты сголишь изнутли и отень-отень быстло и мутительно, - улыбнулся он, как будто ждал, что я обрадуюсь.
- Пошел вон, - тихо выдавил я.
Петр единолично проглотил вместительную стопку водки и запил ее полным бокалом красного вина, хотя только что пил белое. Он не спешил уходить, а я настолько растерялся, что даже подумал звать охрану, чтобы его выдворили. Я забыл, что без помощи рук и ног могу сокрушать людей одним своим войсковым голосом.
- Пьёсто я те показять хотю, стё земья – не пьёсто земья. Ти не успеесь сгоеть, как сам сё поймёсь.
Я выбрался из-за стола, поймал официанта, пихнул ему деньги и помчался вон из ресторана. По дороге домой, я прихватил литровую бутылку водки и ворох всякой закуски к пиву.
Дома я совершил над собой настоящее насилие – пил стаканами и закусывал крохами. Через час память и сознание полностью растаяли во мне, и я провалился в бездумный сон. По моим расчетам, проснуться я должен был никак не раньше полудня завтрашнего дня, а значит, ночь и все ночные события мира должны были пройти без моего участия.
Правильнее мой сон следовало бы назвать комой, но и сквозь нее я услышал шаги в своей квартире.
Открыл глаза – ночь. В окно, как обычно, светил с соседнего дома омерзительный по яркости фонарь, и поэтому свою комнату я мог наблюдать, как при включенной люстре. Кто-то ходил рядом с моей кроватью и бесцеремонно топал.
Не шевелясь, я, как игуана, озирался вокруг себя одними глазами. Никого! Но топот… Невидимый гость, как слепой, гулял по комнате – из угла в угол и кругами.
Вот он зашагал ко мне. Наверное, жертвы поездов испытывают в момент приближения железной массы такой же ужас, какой испытал тогда я. Когда до кровати оставалась пара шагов,  во мне прекратилось всякое движение воли, я обмер и приготовился испытать боль.
Однако болезненного для меня ничего не произошло, а звук шагов стал доноситься уже из-под кровати. «Он сквозь меня что ли прошел? – подумал я.
Обваренный водкой мозг работал слабо, но и при такой работе, в нем родилась догадка: гость слепой, как крот! Чтобы найти меня, он должен меня услышать.
Невидимые ноги вновь зашагали посреди комнаты, и тут я увидел, что панели ламината от каждого шага вздыбливаются. Не вминаются, а вздыбливаются! Гость ходил под полом вниз головой!
Вот он потерял терпение и топнул. Вслед за этим одна панель хрустнула и выскочила из пазов.
Я больше не мог таиться. Я сорвался с кровати, перемахнул одним прыжком комнату и, не включая в прихожей свет, нащупал дверь, ключи в ней, отпер замок и выбежал в подъезд.
Со своего пятого я успел сбежать на второй этаж, когда услышал гул чужих шагов прямо под собой. Он догонял меня с обратной стороны лестницы.
Я слетел с предпоследнего пролета и остановился на площадке первого этажа. Передо мной свисала вниз головой черная фигура. Вернее, не свисала, а твердо стояла на плоской поверхности пролета, уходящего на второй этаж. С фигуры сыпались мелкие кусочки земли.
Чтобы выбраться на улицу, мне следовало распластаться по ступенькам и с проворством ящерицы проползти под самой головой этого нежитя. Понимая, что после войск у меня успело нарасти пузо, я не решился к прорыву, а снова побежал наверх. Как говорится, дома и стены помогают.
Задыхаясь и заполняя подъезд парами перегара, я добрался до своей квартиры быстрее, чем та тварь. Я заперся, включил везде свет и схватил со стены невероятный по размерам кинжал – подарок одного дагестанского дембеля.
Вот уже я приготовился к бою, как увидел, что черная тварь уже шествует ко мне по потолку. При ярком свете она казалась еще чернее, чем в сумраке. Там где за время погони у нее отряслась земля, зияла колодезная темень, непроглядная и пустая. Тварь прыгнула на меня, и все, не помню что было дальше.
Проснулся я, как и планировал, в полдень. Адски хотелось пить. И откуда-то земля на зубах.
Пошел на кухню, выпил до дна целый графин. Затем налил из-под крана еще полграфина и тоже выпил.
Тут вспомнился свет чужого фонаря в своей квартире, шаги, погоня на лестнице, кинжал в руке… Кинжал! Где он?
Поискал и нашел. Тот валялся по журнальным столиком. Грязный какой-то, с налипшими кусками земли.
Затем вдруг вспомнилось, как радостно мне было, когда я слушал топоток детских ножек, как радовался грохоту строевого шага, как грустил, если до меня доносилось волочение пьяных ног и старческое шарканье… Стоп! Это не мои воспоминания!
Я спохватился, что попутно с моими мыслями текут чужие. Вернее даже не чужие, а такие же мои, только новые. Словно все тридцать с лишним лет я жил не один, а меня было двое. Первый «я» ходил по земле, а второй обитал под землей.
Дома не сиделось, и я поспешил на улицу. Там вдруг захотелось разуться, и я разулся и пошел за дом гулять босым по засранной собаками траве.
Ногами я сначала ощутил астрономическую тяжесть всей планеты и совершенно перестал ощущать на ней себя самого. Это оказалось так ново и необычно, что я захохотал. Из окна первого этажа выглянуло нагромождение морщин и крикнуло изжитым женским голосом: «Тише ты! Внука разбудил!»
Я побежал в соседний парк.
Нога точно попала на бутылочный осколок, и боль пробрала до самого колена. Однако через кровь я стал чутче понимать землю, и мне открылся целый космос – в его глубине светило, как солнце, ядро; его жар поглощали океаны расплавленного железа и густая, похожая на кисельную пленку, мантия, а затем, ближе к поверхности планеты, разбегались во все стороны живые миры – миллионные и миллиардные скопления тех самых антидуш.
Они не спали и постоянно волновались, кружили в несусветных танцах и создавали потрясающие по сложности узоры. Миг – и новый узор. Даже не заморачиваясь насчет сторон света, я сразу понимал, где какая цивилизация: там-то узоры напоминали китайские иероглифы, там-то – арабскую вязь, а под Россией завивались письмена глаголицы, замысловатые и плавные, как поверхность Волги.
Но кое-что особенно привлекло мое внимание. Кое-что очень банальное.
Золото.
Я увидел, где оно закопано, увидел тысячи кладов и тут же вспомнил про Ольгу. Не веришь? Вроде бы человек узнал о тайном устройстве всей земной жизни и вместо того, чтобы поспешить рассказать об этом остальным людям, пуще прежнего захотел женщину. Да, это так.
Во-первых, стать проповедником чего бы то ни было я никогда не мечтал. Одно дело командовать солдатами, другое – гражданскими. Солдаты сами по себе порядочнее и умнее.  
Во-вторых же, мне не хотелось очаровывать все человечество. Одного человечка мне было достаточно, и лучше всяких слов на Ольгу могло воздействовать золото.
Я поехал добывать его в сторону Бобрихи. На самом деле клады у нас всюду, даже там где их по уму и быть не должно. Даже в самых глухих лесах под корнями самых древних сосен и то лежат сирийские с египетскими монеты, как свидетельство о трансконтинентальной торговле, которую вели наши предки с ветхозаветными царствами. А уж сколько злата позакапывали наши разбойники, а затем крестьяне-миллионники и попы – не выкопать и за тысячу лет.
А бобрихинские места я выбрал потому, что знал там все дороги. Чтобы поскорее управиться.
Сначала я поднял из земли чугунок с николаевскими червонцами. Один такой сейчас у тебя. Копать пришлось рядом с запрошенной церковью, под всеми углами которой кладоискатели вырыли уже целые пещеры. Не там они искали, надо было отойти к церковной ограде и углубиться в землю всего-то на полштыка.
Второй клад - разбойничий - достался мне прямо на мусорном полигоне. С метровой глубины я поднял дубленый кожаный мешок, который тут же порвался  под тяжестью колец, перстней и одного монисто, украшенного тревожно-красными рубинами.
Чего ждать? Позвонил Ольге, предложил встретиться в каком-нибудь кафе. Она сказала:
- Можешь ко мне приходить. Я ушла от него. Как с тобой повидалась полгода назад, так и ушла.
Нечего себе, да? Как все ровно и гладко у меня выстраивалось.
Приехал к ней, смотрю: живет она в однокомнатной квартире, снимает ее. Мебель старая - от давнишних хозяев, за окнами какие-то сараи с пустой голубятней.
- Сама не знаю, зачем это сделала, - глупо улыбнулась она. – Смутил ты меня тогда. Поняла, что не интересно мне так жить… с ним... Он ведь никого – даже себя, – не любит. У него есть деньги и все на этом. Все остальное для него нереальное. Я и сына забрала, сейчас он гуляет. А у меня выходной, я воспитателем устроилась.
- Так что же ты мне не сообщила? – спрашиваю.
- Получилось бы, что я к другому ушла. Я бы уважать себя перестала. Да и думала… - она поводила босой ногой по малиновому коврику. - Думала, ты сам объявишься. Ты же должен был объявиться.
Ее нога ошеломила меня. Я уставился на нее, как на какое-нибудь лакомство, у меня даже в горле сжалось, и заполнился слюной рот.
А еще я вспомнил, как долгие годы прислушивался к этим ногам из-под земли. Среди миллионного топота я различал только ее шаги – легкие, будто она всегда танцевала, и стремительные, будто она то и дело разбегалась для взлета. Это другие ноги шаркали мозолями и гудели в пятках от тяжести телесной ноши, а ее ступни трогали землю, как трогают детские ладошки.
- Ты уснул? – спросила Ольга. – Что тебе в моих ногах не понравилось? Что ты так смотришь.
Я встрепенулся, стащил с плеча рюкзак и вывалил на пол груду сокровищ.
- У меня не было времени объявиться, я был очень занят, добывал деньги, - залепетал я. – Но теперь их немерено, и каждый день будет еще больше.
В это же время из ноздрей у меня вырвался горячий пар. Как у зубра на морозе.
Не знаю, заметила ли Ольга, может быть, и не заметила, но она двинула ногой всю золотую кучу и сказала:
- Только не оставляй это у меня. Забери.
Я заглянул ей в глаза и не увидел ни единого проблеска восторга. Ты можешь себе представить женщину, которая бы не зашлась в восторге перед кучей драгоценностей? А я увидел такую, и мне требовалось по-новому влюбить ее в себя.
- Это далеко не все, - шепнул я, обмирая. – Теперь ты можешь получать целые горы золота, это я тебе обещаю.
- Мне уже хватило всякого богатства, а ты страшный какой-то стал. Душно от тебя и мясом паленым пахнешь. Иди, пожалуйста.
Будто ребенок, я разыграл жалкую драмку. Сгреб золото обратно в рюкзак, выскочил с ним на лестницу и встал напротив мусоропровода. Встал и стою, жду, когда она выйдет следом.
Через минуту она вышла, чтобы затворить распахнутую мною дверь. Я рывком опрокинул забрало мусоропровода и с силой вытряхнул в черную бездну весь рюкзак. Загрохотало так, как если бы начал рушиться дом.
А Ольга рассмеялась! Звонко так, по-детски.
- Здесь мусоропровод миллион лет не работает! - прокричала она. – В мусороприемнике бомжик живет, он там комнатку устроил. Вот обрадуется!
Веришь ли, я спускался по лестнице, зная, что больше никогда не буду подниматься по ней. До меня тогда еще не дошло, что смерть уже во мне, я просто обалдел от очередного плевка. Ладно, тот ментеныш! Ладно, Петр! Им нет нужды в достатке, они блаженные, но откуда эта внутричерепная брага у Ольги? В школе она ни одной книжки не читала, лезла, как кошка на колени к кому-нибудь, чтобы позлить меня и спровоцировать очередной махач. Любила, чтобы все вокруг развивалось просто, быстро, смешно и кроваво.
Это, наверное, скука ее испортила. Десять лет она сидела без дела, смотрела мелодрамы, а когда становилось совсем скучно, а до курортного сезона оставалось еще долго, тогда она бралась за непрочитанные в школе книжки. За русскую классику.
Русская литература – пакость еще та, поверь мне. Она воспитывает миллионы мытарей и никогда она не воспитает нормального биржевого трейдера. По крайней мере, такого, который после хорошего валютного выигрыша не побежит в русскую глубинку восстанавливать какую-нибудь церковь или усадьбу.
А в этой-то усадьбе сто лет назад какой-нибудь фабрикант, он же русский меценат, тоже читал наши книжки и втихую спонсировал русскую революцию. Смерть свою.
Однако как я ни пытался оскорбить Ольгу в своем уме, как ни пытался невзлюбить за то движение ногой, а когда вернулся домой, то взял, как говорится, себя в руки. Точнее, в руку.
Босая нога не выходила у меня из головы, но хуже того – целый час я не мог загнать патрон в патронник. Уже и в плече начало ломить, а получалось, что я зря передергиваю затвор. Оружие не стреляло.
Когда же заряд созрел, я ощутил такую боль, которой еще ни разу в жизни не испытывал. Я даже не знал, что человек может испытывать такую боль.
Из меня хлестал расплавленный металл, и его серебристыми каплями я забрызгал диван и пол. По обшивке дивана мгновенно побежали языки пламени, а ламинат на полу задымился.
Однако опасность пожара не напугала меня. Какой там пожар, когда собственный уд треснул, как колбаса для запекания. В продольной ране шкворчало и парилось. Кровь вскипала в ней, не успевая излиться наружу.
Едва-едва удерживая в себе сознание, я загасил ладонью россыпь огоньков на диване и повалился на него. Комната кружилась и кружился диван.
Мало-помалу боль между ног из обжигающей перешла в тягучую, тошнотную. Я свесил с дивана голову и разомкнул губы.
Из меня хлынула желто-красная лава. Я наблюдал это извержение всего-то несколько секунд, потому что очень быстро умер.

3.

- Останови, - сказал Виктор, кивая на указатель «Полигон ТБО». – Тут уже недалеко, я пешком дойду.
Павел затормозил, дернул ручник и уставился на пассажира.
- Думаешь, мертвеца пришлось везти? - улыбнулся тот. – Примерно, так и есть. Это надо Петру спасибо сказать, что он выпустил из-под земли силу, которую теперь неизвестно, как загнать обратно.
Виктор взял с панели мешочек с монетами.
- Вот думаю отнести, положить обратно, где тогда взял. Может быть, хоть это поможет.
- Так я не понял, ты мертвый, что ли? – спросил Павел.
- И да, и нет, - вздохнул Виктор, открывая дверь. – Я тогда обуглился весь, превратился в глиняного истукана, а земляная душа выскочила из меня, нашла Петра, и я стал им. Пока через несколько дней он тоже не сгорел изнутри. После этого антидуша нашла участкового Антошку и он тоже сгорел. Перед тобой сейчас – он, а я внутри него. Вся разница в том, что каждый раз у антидуши получается держаться в теле дольше. Меня она сожгла за три дня, Петра за девять, Антошку за восемьдесят один… Подземная сила выбирает себе новых жильцов, независимо от того, виноваты они в чем-то или наоборот, защищали землю. Ей все равно, она просто спешит к тем, кто у меня на уме. Еле-еле удалось отвести ее от Ольги.  
- Слушай, давай, проваливай живее, - Павел вытащил из внутреннего кармана червонец. – И это забери, ничего мне от тебя не надо.
Горячие, как после пяти минут в микроволновке, пальцы взяли монету.
- Так-то антидуша постоянно с собой таскает это золото, от одного к другому… - пассажир убрал монету в мешочек. – С другой стороны как-то даже не по-человечески получается, что ты без платы остаешься.
- Черт с ней! Иди уже! – Паша потянулся под сиденье. – Иди, сказал, а то здесь же прибью, тварь чадящая.
Виктор – или как там его теперь, - выбрался из машины и пошагал к нестройному, будто с пьяного спросонья, лесу. Паша искоса следил за ним, пытаясь поскорее развернуться на узкой, стиснутой снежными навалами, дороге.  При очередном маневре он забуксовал, подергался туда-сюда и вырубил двигатель, чтобы подумать, как быть. Меньше всего хотелось звать на помощь давешнего пассажира. Да и… Что там?
Клубы пара валили со стороны, где только что был Виктор. Даже лес стал невидим за паром, а слабый ветерок наносил запах паленого мяса. Словно бы за белесой пеленой кто-то старательно охаживал забитую свинью газовой горелкой.
Павел выбрался, закурил, и к тому времени, когда сигарета дошла до фильтра, пар начал рассеиваться и показался Виктор. Он сидел, как прилетевший из будущего терминатор – на одном колене и свесив голову. Снег вокруг него растаял в метровом радиусе. Футболка на нем сгорела, и обнаженная спина была вся в трещинах.
- Эй! – крикнул Павел. – Ты еще живой?
У Виктора отвалилась голова. Она стукнулась о твердую, обугленную землю и легко раскололась на несколько округлых черепков.
В лесу мелькнула тень и дрогнули кусты орешника.
- Ох, ты ж! – спохватился Павел.
Выехать из снежной жижи получилось так резво, будто кто-то подтолкнул.
- Газу! Газу!
В кустах орешника снова мелькнула тень, и не одна… Кусты тряслись и ломались.
Павел сказал сам себе:
- Это Петр и Антошка. Перестали слышать своих хозяев и полезли наверх искать замену. Скоро начнется черт знает что и будет распространяться по миру в геометрической прогрессии.
Павел сбавил скорость и приоткрыл окошко.
- Ну-ка, суки, пошли на хуй отсюда! – крикнул он в холодный просвет. – Ну-ка, съебали под землю обратно, бляди ебаные!
Тени вмиг исчезли.
- Не ожидал я, конечно, что все так серьезно будет. Хотя я-то в чем виноват? Я всего лишь стал первым. Таксист вот теперь… Если Антошка продержался восемьдесят один день, то в таксисте мне суждено прожить шесть с половиной тысяч дней. Это семнадцать лет. И все эти семнадцать лет подземный мир будет, как болтанка. Уже сейчас целые толпы рвутся наружу. Как говорится, не трожь его, оно и…
На соседнем сиденье позванивал мешок с монетами.
- Семнадцать лет пройдет, и куда потом я? В кого? Кто сможет прожить три столетия? Значит, жить мне остается семнадцать лет и не годом больше.
Под самым асфальтом творилось смятение, которое можно было сравнить разве что с нерестом леща. Это когда в одном месте собирается столько распаленной страстью рыбы, что самой воды становится мало.
Вот и тут: вслед за машиной спешили тысячи антидуш. Они стеснились в единую тучу, и эта туча готова была вырваться на поверхность самым страшным вулканом в мире.
Их раздирало любопытство – если стало можно одной, значит же, можно и всем? Потревоженные, они уже забыли о тысячелетнем порядке и бессмысленно, в лучших русских традициях, бунтовали.
- А ведь только меня одного эти земляные души слушаются, только из-за меня они готовы сдерживать свою революцию. Их, дескать, травмирует, что кто-то и как-то вредит земле-матушке, и при этом можно выбраться и начать палачество. И если сейчас двухтысячный год…

Tweet