– Дедушка звонил… – виновато улыбнулась с порога  Варька. – Как-то так… – и пожала худенькими плечами. Ее глазки забегали как мышата под моим отяжелевшим от таких вестей взглядом. Ласковая, добрая улыбка сползла с моего лица и вместо слов приветствия, особенно душевных в пятничный вечер, я издал губами звук усталой лошади, которую взнуздали  не дав перевести дух.
  Я соскучился по Варьке, хотел ее обнять, но теперь зло скинул ботинки и насупленный, прошел с пакетами провизии в кухню. Вечер и следующие четыре выходных, честно выстраданных  у  жизни, были нагло уворованы у меня деревенским стариканом. А ведь у меня были планы!

  Звонил дедушка. Это значит – пора копать картошку, чистить разящий аммиаком свинарник и не приведи господи, пособлять смолить и разделывать свиную тушу. Мясо на базар, да на солонину, сало  про запас  себе. То есть ему – дедушке, Семену  Макаровичу.
  Как  вспомню  смрад паленой щетины, деда с тихой и какой-то первобытной радостью  раскладывающего на пласты скобленую – иссиня-бледную, а под длинным ножом бело-алую тушу, так дурнота подступает.
  Откуда эта пещерная радость хлебу насущному в наше время магазинов-городов, когда все можно купить? Но поделать ничего нельзя. Жена – моя, кроме деда у нее никого из родни, и она его любит, а я люблю ее. Все!
    К тому же хозяйственный, прижимистый старик всегда давал в дорогу  продуктов от которых мы рьяно отказывались, и денег от которых лишь лукаво отнекивались и как-то мельком совали в карман. Вредное сало,  здоровенные, полные холестерина деревенские яйца долго потом лежали в холодильнике рядом с диетическими  продуктами  и  словно  невзначай,  виновато выкидывались.

  Скомкано выпил пару пива и лег спать. Вставать рано, ехать далеко. В глухомань, где нередко отключали свет и связь дышала на ладан.
– Зато свежий воздух… – уныло улыбаясь, поглаживала меня по утру по голове Варька.
  Рассказывай, сама бы с радостью прошлась по магазинам, посидела в ресторане, оттоптала каблуки в клубе. Превозмогая себя, завел машину. Господи, как они живут в этих деревнях?! Помыться – целое событие, требующее  усилий растянутых  в пол дня. Без галош не сойти с крыльца. Колорадский жук.
  Два дня копали картошку под  моросящим дождиком. Сообразно промозглой погоде, непосильной задаче, требующей моей настоящей человеческой  жертвы, я назвал это Перекоп.
  Проклиная старика, поднявшего под картоху целое поле, неуклюже оступаясь, я поминутно соскребал лопатой чернозем с сапог и наливался злостью –  покрикивал на Варьку,  а  та  виновато  помалкивала.  Ей тоже не сладко – весь день согнутой пополам, выбирать из жирной, липкой грязи овощ.

    Картофель покупаем резаную брусочком, в худшем случае – мытую, но  мешок, дед все одно всучит в дорогу. Опять драить багажнике где я вожу спортивную сумку,  складной модный самокат на котором удобно при случае передвигаться между зданиями Москва Сити, где служу.
  Это и здорОво и шпилька снобам. Хотя это такая игра. Я знаю, что вы знаете, что я хочу быть снобом (все хотят. Это модно и буржуазно). И отсюда самокат, чтобы вы знали наверняка, что я точно сноб чистейшего говна, и  дурацкой тележкой открещиваюсь от этого, и в то же время подтверждаю что сноб, коим к слову не являюсь – не дорос еще, – годовой доход – увы, да и не вполне проникся. Чувствую  себя  на нем глупо, как в дорогом костюме и при тряпочных балетках.

  На третье утро, пока мы спали, неутомимый старик заколол таки хрюкнувшую  удивленно  свинью. Это был ритуал и праздник. Старик правил нож и миролюбиво  поучал  скрипучим, неприятным голосом:
– Свинья первое дело для человека. Впрочем, как и корова…
  Я как разбитая параличом старая жаба переползал вокруг туши на брезенте и скоблил еще теплые, паленые  бока скребком.
– Вот случись, что в вашем городе, ну свет пропадет или враг нагрянет, и все. Колбаса ваша протухнет, все подъедите и чаво? А-а-а… А я свинью заколю, сала засолю, шкварок вытоплю, мясо на солонину и на погреб, иль продам … Сытый без вашего метро, гастрономов и сам по себе. И картошка у меня и капуста в бочке, – упивался достатком дед, – и водопровод и электричество мне – тьфу! А вам ежели что, пиздец…

    Разделение труда, великая вещь понял я. Эта она закинула меня на тридцать первый этаж стеклянной башни и приготовила мне эту свинью в виде утилитарной колбасы и удобных бифштексов на полках магазина. Это она обрядила меня в дорогой  костюм и усадила за руль мощного авто, а это желание быть ближе в земле, иметь хозяйство, курей, зависеть от тупой коровы – какая замшелая дурь. Огромные  компьютеризованные комплексы дают это все в избытке – развязывают руки, в смысле голову. Глупый старик. Чувствую, заболеваю.
– … бывало возьмем город, камня на камне почитай не оставим, а люди изо всех щелей как тараканы и полезут. Нет, чтобы в леса, от смерти подальше, так нет, держатся за кирпичи, как за титьку. И тут такая окрошка, – кто в подполье был, кто прислуживал поманеньку, чтобы ноги не протянуть, кто выжидал чья возьмет, кто путался с офицерАми, глядь, – уже кого-то убивают сообча. И тут главное шлепнуть десяток на площади и поставить полевую кухню, – дымить, и тогда сразу порядок… Не понимаете вы... – закончил дед. – Ну чего, вешаем?
  Мы поволокли тушу в сарай, где с потолочной, треснувшей молнией балки свешивался ржавый крюк, как  большой знак вопроса  вверх ногой.

  Вечером дед затопил печь, наварил молодой картошки прямо в кожуре, щедро нарезал сала, достал из погреба ядреных, бочковых помидор, поставил бутылку.
    Так и есть, я заболел – голова отяжелела, ломота во всем измочаленном теле. Даже выпил стопку сивушного самогону и, – б-р-р, озябнув  плечами, молча полез на кровать.
– Лезь на печку, к трубе, обымай ее. А потом поясницей. С утра будешь как новенький. – понукал  старик.
  Сердитый на весь мир, в телесном и душевном раздрае, я  лишь  отмахнулся.

  Он стал подслеповато рыться в старом, синем комоде, на котором пылился под накидкой  бесполезный телевизор, – хозяйство занимало  старика полностью.
– На-ка, прочти, Варвара. Сестра покойницы пишет. Тебе интересно поди… – скрипел он высоким, как треск гнущихся под ветром сосен голосом.
  Протянул конверт. Покойница – это Варькина бабка. Варьке было неинтересно, но она вслух стала распутывать клубок  несвязной чепухи. Дед довольно крякал с табурета и переспрашивал.
  Я горько усмехнулся в бревенчатую стену. Письмо в конверте. Человек скоро сможет печатать себе подобных, а тут…Елки палки…
  В печи потрескивали, словно передразнивая скрипучего деда сухие полешки. Нужно было подтопить, с вечера сильно похолодало.

  Наутро, с температурой, с заклинившей поясницей и вскрикивающими от любого  движения суставами, я уселся за руль и сорвал любимого фашиста по раскисшей дороге, виляя задом и кидая в деда грязью с колес.  Варька испуганно уставилась на меня:
– Ты чего, сдурел?!  Дай хоть помахать старику.
  Я не слушал. Прорвало меня:
– Завтра в офис. Куча дел, а я разбит на картошке. На картошке, блин!  Не на кровавых переговорах  с подрядчиком, а на картошке! Я, зам начотдела! Я могу купить ему всю эту херню в резаном виде, – на, дедушка, ешь! Нет, я ее копаю из земли, да под дождем! За деревней выкину! Все! – гаркнул я.
  Эх и злой я был тем утром.
  И я ее выкинул. Поднатужившись, свалил мешок прямо в колею. А пусть! У Варьки задрожал подбородок, и она отвернулась к окну и молчала до самого дома. А что, мы и вправду могли купить и привезти ему картошку и все прочее. Копейки. Пропади ты пропадом дедушка Семен Макарыч и твое село Сытное. Накормил! Иди к чорту со своим домашним! Больше ни ногой…

………………………………………………
  В обеденный перерыв мы вышли с Васяткой перекусить. Галстук  уже был не нужен и я сунул его в карман, – переговоры прошли неважно и стороны взяли передышку, –подумать, на чем еще объегорить друг друга,  но так,  чтоб  всем не обидно и с вежливой улыбкой.
– Пойдем, зайдем, а? Там дел-то на пять-семь минут. Эти китайцы, ну чего только не придумают! Пойдем, ты обалдеешь! Это … это… – не находил Вася  слов. Он был похож на пацана, спешащего поделиться восторгом от просмотра  приквела сиквела двадцатых Звездных войн.
  В подземной торговом центре куда мы направлялись, открылось что-то вроде «три д» аттракциона с эффектными электронными штучками. Надеваешь шлем и полное погружение в симулированную реальность. Васек восхищенно зазывал уже в который раз заглянуть, – не терпелось ему похвастать, будто сам это и придумал. Тридцать лет человеку…Вроде не дурак.
– Да черт с тобой, пошли…

  Стеклянный закуток был задрапирован снаружи черным, ярко горела  неоновая вывеска.  Внутри же, –  помещение не больше парикмахерской, все в салатовых тонах, тихие переборы ситара из динамиков, прохладно.
  Стол, ноутбук, удивил большой домашний диван, еще сонный аквариум  и две жестяные коробки с дверками. На звон колокольчика над дверью, из-за стола выскочил молодой парень – пацан почти, и совсем ненатужно улыбнулся, как добрым гостям. Впрочем, за цену, что просили за пятиминутный полет в матрице, могли бы встречать шампанским. Чертовы рвачи!
  – Я вам расскажу, как это работает. – предварил аттракцион мальчишка и заученно вывалил непонятную ерунду про биотоки, долговременную память, ассоциативное восприятие. Я понял – принимаешь успокоительное, надеваешь  шлем, садишься в капсулу  и поехали.
– Не волнуйтесь. – положил он передо мною таблетку и поставил  воду. – Обычное успокоительное в детской дозе. Снять напряжение. Препарат легальный, безопасный, все документы в порядке. Мы уже здесь месяц,  ни одной  претензии.

  Тут из одной капсулы послышались приглушенные вскрики, и она едва заметно затряслась.
– Один из клиентов, серьезный человек. Ходит каждый день…– буднично упредил он вопросы.
  У коробки с серьезным человеком стоял кейс в корзинке. Очень дорогой. Снаружи  обычный, добротный кожаный портфель, а на поверку переносной сейф.
  Васятка успокоительно кивнул мне.
– Ну ладно… А если мне не понравится? – отчего-то медлил я.
– Таких проколов у нас еще не было. Фирма гарантирует. – несколько высокомерно сказал этот хлыщ.
– Видите тот большой диван? – со сладкой, сатанинской улыбочкой указал он пальцем. – Это чтобы вы могли прийти в себя. Все сидели на нем. Иногда подолгу… Вам понравится. – твердо кивнул он.
  Недоверчиво кряхтя, я влез в капсулу, меня пристегнули ремнями, надели тяжелый, глухой шлем и закрыли дверку. Перед глазами засветился экран. Шла какая-то рябь, рябь, потом она бежала все быстрее, быстрее, щекотно покалывало в подушечках пальцев, в уши полилась нарастающая музыка, все громче, настойчивей, пока не стала похожа на самолетный гул или заклинивший, самый низкий регистр органа. Гудело в голове, в руках, ногах, гудел я, – весь целиком.

    Меня слегка подташнивало, и вдруг, хлоп! – я еду в лифте одной из башен Москва Сити в которой я служу! Выхожу на своем тридцать первом этаже, деловито снуют из кабинета в кабинет незнакомые и знакомые лица. Я иду искать Ваську.
    Нахожу где не ждал, аж на рабочем месте в  финотделе. Когда я вошел, никто даже головы не поднял. Работа кипела, как и вечно кипящий здесь чайник. Тумбы у сотрудниц набиты вафлями,  печеньем и чайными конвертиками, а чашки закопчены изнутри – горят бабы на работе.
    Мне отчего-то  весело. Испытываю подъем. Подхожу к Васькиному столу и беру его кружку, отхлебываю  приторно-сладкий  кофе  и  говорю  задушевно:
– Ты, сукин кот ученый, когда мне отчет предоставишь, а?!
  Его как током шибануло, он  вылупился на кружку округлившимися  глазами.
– Чего смотришь, бездельник? – склонился я ему прямо в лицо и заглянул в монитор. Так и есть – одноклассники:  лет на десять моложе и в купальниках. А какое при этом напряженное лицо, глубокий, вдумчиво-настороженный взгляд. По нему плачет МХАТ и семейный психолог разом. Как я гаркну:
– Даешь отчет, сволочь!
  Он взвизгнул и шарахнулся назад, опрокинулся со стулом, только подошвы вскинулись. Поднялась суматоха. К нему кинулись все бездельницы, окружили. И тут я понимаю, что меня не видят!

  «Вера Васильевна… Отчеты по командировкам… Все до копеечки… Ну держись, Копилка!» – пронзила  меня мысль. Я оставил Ваську на очень сердобольных  в  рабочее  время  женщин  и  кинулся  прочь.
  Вылетел в коридор и сбил с ног секретаршу. Гадина села на задницу, вытянув ноги палками и заорала вдруг прорезавшимся сквозь лживое мурлыканье  басом. Замирая от счастья, я вернулся, сгреб с пола  рассыпавшиеся бумаги и подкинул вверх:
– Гореть тебе в аду за твои козни, подстилка!
  Веру Васильевну, прозванную копилкой за мелочность и полноту, некрасивую спесивую женщину я загнал на подоконник, откуда она надсадно визжала  поджав ногу и сцепив ладошки на груди, пока я незримый, сладострастно наводил порядок в бумагах строгой отчетности. До копеечки…Бумаги быстро вбирали крепкий кофе, и кипяток из чайника. Вытряхнул на ворох документов горшок с кактусом. На шум ворвались охранники.
– Козлы без патронов! –  презрительно сказал  я  и  вышел.
  Это было невыразимо прекрасно. Неуловимое чувство полета из детских снов овладело мною вполне и осязаемо. Непередаваемо! Господи, как хорошо-то и свободно внутри! Испытать такие чувства в офисе, где ты стиснут, скомкан, согнут:  под  ярмо работы без видимого результата, условностей, страха за завтрашний день, за реноме успешного человека  – это удивительно!

  Дел было по горло:  главбух,  начальник конечно же и кое-кто из соседей! В коридоре сгрудились любопытные люди, некоторые злорадно посмеивались, когда из кабинета выводили под руки  пошатывающуюся, обессилевшую  от  ужаса  Копилку. Тушь, тональный крем, помада были размазаны по промокшему, бесформенному лицу. Она походила на престарелого клоуна нищего шапито, которому  сообщили, что он уволен, когда тот снимал грим.
  Аккуратно обогнув толпу, я попил у кулера, переводя дух и любуясь на коллег.  Тут, как всегда к шапочному разбору появился сосредоточенный Викентий Семенович.
  Второй раз в жизни, я от чистого сердца обрадовался этому высокомерному, невежливому человеку с лисиной в венчике седых, жестких волос  и  с очень черными, крашеными усами.
    Первый раз, когда он сломал руку на «тим билдинг»  в подмосковном лесу, оступившись с крыльца избы-ресторана  после  банкета  и вот теперь. Сейчас проверим, каков ты в деле,  герой…

  Я прошел в кабинет с табличкой «Нач. службы безопасности» и взял из красного уголка  пустой тубус  гранатомета «Муха»  и  встал  в  углу. Стою, жду.
  Бархатный, малиновый  флаг с портретом Ленина, неведомой: то ли воинской части, то ли пионерлагеря не тронул, это было бы слишком помпезно.
  Вскоре он вернулся сердитый, и захлопнув дверь, переложил-переслоил все структурные подразделения родимой конторы отборным матом. Смачно, словно со вкусом промазывал  коржи  кремом, прежде чем собрать праздничный торт – отвлекли его, видите ли от дел.
  Кстати, – я не преминул и заглянул в его  неосмотрительно непотушенный монитор, а это для офицера спецслужб – прокол. На календаре пятница, а на дворе бабье лето…Он выбирал газовый барбекю и девочек. Жарить, так жарить…

    Викентий был тончайшего помола карьерист, заполнивший как пудра все извилины мозга руководства. Он с ходу выхлопотал себе служебный новенький «Ауди», чем вызвал смесь неприязни и единодушного восхищения. Вскоре он совал нос, куда взбредет в голову руководству, желающему: подстегнуть, поправить, наказать работников. Удивительно, как сумел себя поставить этот нехороший, хитрый человек, – он стал незаменим.
  Был он из бывших военных, имел чин и при любом случае упоминал  Афган и  Кавказ. Отсюда и пустая «Муха» и флаг и еще вымпелы, портрет главнокомандующего, а в пятницу – свободный от галстуков и пиджаков день –  армейский свитер и джинсы. Все бы честь честью, кабы не скалка  в тумбочке.
    Причем здесь скалка? Странно, но у боевого офицера измочалившего не одну пару армейских чугунных ботинок оказалось девичье плоскостопие. Однажды я вошел в кабинет и увидел его маленькие ступни, прогнутые лодочкой и трогательно  перекатывающие  скалку под столом.

    Едва Викентий углубился в монитор, как я бесшумно вышел в центр комнаты и наставил на него гранатомет и приказал:
– Молись, негодяй! Крышка тебе! Ну! – прикрикнул на побелевшего человека.
  И вот, этот герой, черту не брат, дико вылупившийся, как жаба в своем болотном свитере с погончиками, стал истово осеняться знамением под прицелом холостого гранатомета, ввиду красного знамени, которое я к слову – безоговорочно уважаю, как проекцию  веры и дел потомков, хотя в чем-то они  и заблуждались,  и  верили  только в себя. 
  Я с омерзением швырнул ему тубус, он взвизгнул и замахал ручками, как  девица  на мышь.
– Комендатура ряженая! Штаны смени! – крикнул я ему уже в дверях.
  Народ стоял в коридоре и живо обсуждал происшествие с Копилкой. Теперь  к  начальнику…

  Коридор вдруг покривился как телевизионная картинка, когда непорядок с антенной и хандрит сигнал и пошел зигзагами. Люди расслоились – женские головы пристали к  мужским костюмам, и наоборот,  а чьи-то вовсе повисли в пустоте. Картинка запрыгала и погасла.  Я оказался в абсолютной темноте.
  Что-то глухо бухнуло над головой, словно в землю ударил снаряд для трамбовки грунта. Тряхнуло. Я снял чудо-шлемофон и прислушался. Отчетливо услышал снаружи приглушенный топот множества ног, вскрики.

……………………………………………….
– Пожар! – похолодел я и в свете синих светодиодов стал судорожно срывать ремни. Нашарил ручку, дернул, но дверь не поддалась. Тогда  развернулся бочком и, подобравшись, саданул обеими ногами. Дверь отстрелилась и на возврате больно ударила по голени. Вылез, – никого. Кинулся наружу, позабыв про портфель.
  Сталкиваясь, по коридору бежали в противоположных направлениях испуганные люди, спешили убраться наверх. Плакали дети, там и сям слышалось: «Пожар! Пожар!».
  Прихрамывая, кинулся к выходу, ведущему к башням комплекса. Снаружи страшная давка. Все, задрав головы, глядят вверх. Плачут и причитают женщины. Прямо над  головами, из окон десятого этажа башни Империя валил дым и выскальзывали и тут же прятались  веселые языки пламени. Горела моя башня.

  Умные люди кричали, что она рухнет и убегали. Все помнили одиннадцатое сентября и толпа редела на глазах, – брала руки в ноги и уходила рысью к набережной, – до нее рукой подать, а там мост и другой берег. Лишь несколько идиотов в костюмах покуривали, переговаривались посмеиваясь, и снимали происходящее на дорогие телефоны.
  Мимо рысцой пробегал Иван Петрович Вафля. Так его звали за глаза за склочный, мелочный характер. Поганый был человек, подсиживал умело.  И рот у него поганый – изъеденный кариесом, как  и душа ржой.
  Я поймал его за рукав и он потащил меня за собой старясь отцепиться и приговаривая:
– Сдурел, Иванов?! Был взрыв! Внизу и в башнях. Все бегут, и ты беги! Отцепись, сука! – по-бабьи взвизгнул он и вырвался.
  «Машина! На машине!» – опомнился я и тупо уставился на пустые руки. Портфель с ключами остался внизу. Любимого ноздрястого фашиста я бросить не мог. Будь я чуточку умнее, то уж наверное мог предугадать какая свалка сейчас на парковке. На машину следовало безоговорочно плюнуть, но я побежал вниз.

    Навстречу спешили и шарахались от меня какие-то люди несущие вороха тряпья, связки дорогих сумок и меховую рухлядь. Но и они исчезли, а я замер тревожно вглядываясь в длинный широкий коридор,  уходящий стеклом стен и мрамором пола и колонн вдаль. Конца ему не видать, а где-то посередке мой портфель. Под потолком стлался дымок и утекал вверх, в пролет эскалатора. Он густел на глазах. Была тяга…
– Ничего, я мигом… – успокоил себя и решил сыграть в киношную глупость.
  Кинулся в пустое кафе, нашел тряпку, смочил ее водой, запечатал рот и нос  и побежал в аттракцион. Ну не дурак ли? Если бы я тогда убежал, если бы…
    Навстречу мне тяжелой рысью спешил человек в пожарной робе:
– Сдурел?! Наверх, придурок! Пожар! – заорал он на меня и прогромыхал ботами мимо, зычно крича во всю глотку. – Есть кто?! Все наверх!
  Добрый человек, дал единственно возможный умный совет дураку. Дурак сделал по-своему. Дураки не отступают.
  Я бежал, а над головой  сизая река дыма утекала в противоположную сторону, набирала силу на глазах. Когда я выскочил из аттракциона с портфелем – весь коридор был  в дыму, над головой гудело и страшно гладило по макушке горячим. Пришлось присесть чтобы не надышаться и бежать в присядку – скорость резко упала… На эскалатор я вполз слепым и почти без чувств, сил достало только  вскарабкаться  наверх и все, дальше не помню.

  Очнулся на площади, рядом с выходом из подземной, торговой части комплекса, на холодном асфальте. Добрые люди в благодарность за спасение забрали портфель. Дай бог им здоровья и деточкам их.
  Сколько минуло времени, я не знал,– бессмысленно таращился на часы, но сообразить так и не смог, – туман плавает в голове, тошнит. Сел по-турецки,  озираясь  будто спросонья, встать сил не было. Площадь была пуста, лишь равнодушно расхаживало несколько  нетрусливых видимо людей, пиная мусор и скучно наблюдая пожар задрав головы. Башня безостановочно, мощно выбрасывала клубы едкого, черного дыма.
  С трудом поднялся и пошатываясь побрел в сторону Пресненской набережной к мосту Багратион.
  То, что я застал там, поразило меня еще больше, чем вид горящей башни. Показалось, что я брежу.
  Мост был запечатан кордоном, – милицией в противогазах. Над спиралью колючей проволоки возвышался квадратный, бронированный грузовик с водяной пушкой и она работала по людям, пытающимся приблизиться к  кордону. Их смывало как тараканов, они смешно кувыркались, поднимались отплевываясь и кричали  и бессильно грозили  кулаками.
    У парапета скопились множество людей в деловых костюмах и кричали через канал  людям в зеленых комбинезонах и противогазах, равнодушно замерших на другой стороне среди  пожарных машин, карет скорой помощи. Тревожно мигали и завывали сирены, нагоняя с того берега жуть и тоску на офисных. Небо над головами грохотало – в воздухе висело до десятка вертолетов разом и спокойствия они не добавляли.

    Тем временем позади, по периметру Выставочного переулка, первого Красногвардейского проезда и Тестовской улицы, тоже уходили напуганные люди. Сминали заграждения наводимые МЧС, милицией и растекались в переулках. Их пытались ловить, но сил не хватало. Никто ничего не понимал. За что  их гонят назад, под горящее здание? Обезумевшие люди лезли на проволоку, под резиновые пули, калечились, но уходили.
  Однако многие попались в неожиданную мышеловку – Станции Выставочная и Деловой центр, куда кинулась огромная толпа, были без труда блокированы вооруженными людьми. Движение остановили, тоннели на подступах к станциям забили колючей проволокой, поставили  пулеметы. Толпы народа очутились в подземной ловушке.
    Паника полыхнула как огонь по сухостою. Говорят, была стрельба, очень многих постреляли и потом вывозили вагонами живых и мертвых в неизвестном направлении. Составы без остановок, с грохотом пролетали ночные безлюдные станции на полном ходу. Смотрители в будках, давали зеленый и с ужасом вглядывались в мельтешение безумных глаз,  пустых лиц.

  Тем временем, в прилегающих к Сити переулках зависали, а если возможно садились  вертолеты и спешно выплевывали навьюченных, как в экспедицию военных в противогазах, с оружием, поспешно сгружающих из чрев винтокрылов зеленые патронные ящики. У них был приказ блокировать деловой центр по периметру.
  Прибывали и прибывали армейские грузовики с солдатами  и бунтами колючей проволоки. В переулках на глазах вырастали военные городки: с палатками, лазаретами, полевыми кухнями, – все честь честью. Разворачивался какой-то несусветный, совершенно немыслимый в центре мирной Москвы кошмар.
    В семь вечера все было кончено – около двух тысяч несчастных очутились запертыми на острове «благополучия», каковым он заслуженно считался еще сегодня в обед,  – ни войти, ни выйти с него стало невозможно.

      В опустившихся сумерках слышались щелчки выстрелов. Вдруг, с дуги третьего транспортного кольца, с набережной Тараса Шевченко, с крыш ближайших домов, стали нестройно зажигаться десятки прожекторов, освещая  Сити как цирковую арену с разворачивающимся во всей жуткой красе парадом-алле. Ослепленные, люди не видели, что в окружающих  домах не горело ни одно окно - жильцов спешно эвакуировали.
      Мирно горящую башню и не думали  тушить вертолетами или что там для этого приспособлено, – она гудела опоясанная с десятого по семнадцатый этаж, рвущимся из окон огнем. Пламя жадно лизало бока, с треском лопались и сыпались вниз тяжелые стекла, звонко брызгая у подножия  хрустальными  фонтанами.
  В полвосьмого строение  старчески хрякнуло, – просело и тяжело, словно нехотя, обрушилось,  расседаясь по сторонам, как исполинская  кирпичная труба.
    Взметнулось невообразимый облако едкой пыли и лучи прожекторов бессильно шарили в нем, как слепые лучики фонариков в мутной воде. Это был апокалипсис, но еще не конец.

    Конструкции рухнувшей «Империи» завалила стоящие по соседству «Эволюцию» и «Москву» по пятнадцатый этажи. Сталь и бетон миллионно-пудовой лавиной  вломились в их этажи, круша все на  пути и повредили несущие конструкции «Москвы», которая с жутким металлическим воем, рвущимся из тьмы и пыли просела и пошла ложиться бочком-бочком на обломки «Империи», распоров верхушкой бок закрученной широкой спиралью «Эволюции», чудом оставив ее стоять: с вывороченными  ребрами  балок и дышащей на ладан.
    Пыхнуло такое облако пыли, что еще месяц вымывали ее поливальными машинами и вывозили грузовиками грязь:  и  с близлежащих Филей, и с Киевской, и с Девятьсот пятого года.  Это случилось вечером 20 сентября 20.. года.

Tweet