5.    Разбудил меня истошный собачий вой. На печи охала и  перекатывалась с боку на бок, громко шебурша в десяти одежках, как мешок с луком, тетка:
– Константин, затвори окна. – жалобно звала она. – Господи помилуй. Константин!
  Рыбалыч храпел на лавке. Я поднялся и высунулся в окно. Метрах в сорока, там где улица обрывалась тропинкой в густой траве, ведущей к белому домику лесника, похаживали собаки и заливисто выли на повисшую луну. Они топтались словно у невидимой черты, переступить которую не решались. Раздалось приглушенное  коровье мычание, ему ответило другое.
  В белом домике загорелось под коньком оконце и тут же захлопнулось створками ставень. Собаки не унимались. Тут им ответил такой  жуткий, наполненный страданием вой, что я со страху присел за развесистым алоэ на окошке.

  Собаки как по команде развернулись и пулей рванули в деревню свернув назад морды и заливаясь как сумасшедшие. Шерсть на загривках стояла дыбом. Началось настоящее светопреставление. Заорали петухи,  лошади протяжно ржали, гулко стуча копытами в стены яслей, мычали безостановочно коровы. В избах загорался свет. Кто-то шарахнул с крыльца из ружья – раз, другой. Я поскорее захлопнул окно и подрагивающими  руками  защелкнул щеколды.
– Приехали… Что за чертовщина.  –  взволнованный, я зачерпнул из ведра, попил и сердито замер на лавке у печки – руки под мышки, пережидая какофонию, в сравнении с которой ночной вой сирен, гудки машин и взлетающие почти над домом самолеты – колыбельная. Рыбалыч безучастно храпел. Бабка возилась на печи.
  Очень скоро все угомонилось. Вздохнув, я полез на высокую кровать. Только  прикрыл глаза, как издалека, из лежащего на многие километры леса донесся тот же обиженный, печальный вой, но многократно сглаженный расстоянием. Собаки лениво ответили и тут же смолкли.

– Формалисты. – обругал я собак. – У вас под носом неизвестно кто бродит, а вы…Господи, кто ж так  страшно может орать? Неужели тетка права про нечисть? – думал я, укладываясь поудобней. – Да нет, чушь же. Павлины тоже орут так, что заикой станешь. Зверь это…Зверь…Хотя…Надо было перед сном в нужник сходить…
  Утром было ласковым, ленивым и тихим, как дитя спросонок. Никто не бегал по домам и не судачил о ночном переполохе. Неопохмеленный Рыбалыч отмахнулся от меня и стал серьезно и даже угрожающе  собираться за рыбой, словно та в чем провинилась.
  Сидя на продавленной никелированной кровати, я зевал и почесывался. Было неуютно, –как всегда, когда просыпаешься в чужом дому. Сладковато-приторный дух обиталища одинокой, неряшливой старухи вызывал чувство, будто на тебе чужой костюм, вплоть до нижнего белья. Она кряхтела у печи, бренча заслонкой и чугунками в черной, маслянистой  печной «патине».

– Бабушка, а что ночью-то было? Может медведь заходил?
– Какой медведь… – равнодушно отвечала она. – Их поди всех  вывели. Крупнее лося никого не встретишь. Помоги - ка. – она протянула мне чурбачок и широкий нож – наколоть лучины на растопку. 
– А кто же орал?
– Нечисть. Больше некому. И раньше такое бывало, люди рассказывали, только не у нас.
– А кто стрелял?
– Не знаю… Тут в каждом доме ружье.
– И у вас? – с надеждой спросил я.
– А как же, на чердаке. Двадцать лет крышу подпирает.
  Я спрыгнул с кровати и бегом к Рыбалычу.
– Так тебе и дали патронов. А утку они огурцами  бить станут? Отсюда за патронами ехать, не доехать. – отмахивался  тот, как от  надоедливого ребенка.
– Заплатим. Ружье нам у озера не помешает. Ты спал, а я слышал, как оно выло. Жуть.
– И за бутылку не дадут. Ты лучше собирайся, Михаил, собирайся. Глянь, я уже готов, а ты все в трусах. – он укоризненно развел руками над грязным куском брезента, где разложил бесчисленные крючки, поплавки, блесны. –  Сейчас позавтракаем и тронемся. Зашел ночью зверь, куница или барсук, вот собаки и всполошились, а ты сразу патроны искать. 
  Хорош барсук, подумал я, но пристыженный, принялся выгружать из машины необходимое  снаряжение.

  Бабка взялась печь хлеб. Быстро позавтракав на краешке стола (который она уже припылила мукой и брякнула кастрюлю с подошедшей опарой), мы нагрузились рюкзаками, удочками, двумя старыми полиэтиленовыми канистрами с водой,  вышли за ограду и направились к лесу. Добраться к месту на машине нечего было и думать – дороги к лесному озеру попросту не было. Два километра предстояло пройти лесом, перелесками заросшими травой по плечо.
  Через полтора часа, взмыленные, вышли к большому озеру, соединенному притоками скрытыми непролазными камышами с  цепочкой озер поменьше. Выбрали себе кусочек бережка попросторнее  и свалили поклажу на землю.

  Только я отвалился от канистры с колодезной доброй водой и присел покурить, как Рыбалыч погнал меня за дровами:
– Да не жалей, чтоб на всю ночь хватило. Без костра, что за жизнь. Будем веток зеленых подкидывать, от комаров спасаться.  Здешний комар этикеток на флаконах не читает. Ему мажься не мажься…
  Комары действительно были огромны и атаковали именно с яростью, вернее не скажешь. Я с треском валил сухие деревца, пританцовывая и перекидывая топор с руки на руку, чтобы бить кровопийц,  сладостно запускавших жало до упора, аж по самые комариные  зенки.
  Возвращаясь с охапкой сучьев на берег, каждый раз с удивлением наблюдал, как скоро  организуется наш быт. Быть мне вечным дровосеком, понял я. Потому что к моменту, когда я вернулся лишь в третий раз, Рыбалыч уже разбил палатку, сладил треножник над местом для костровища, навтыкал в берег рогаток для удочек, вырыл в песке здоровую яму для засолки рыбы и выстелил ее травою, папоротником.
  Спрятал в высокую траву, – в холодок, канистры с водой и провиантом, наконец, вскипятил чай в котелке и  демонстративно, со сладкой, масляной улыбочкой  в мой адрес ввинтил в прибрежный песок бутылку водки. Ох и ловок  мужик. Без него я бы не управился и к вечеру.

  Запаренный, я тем не менее с улыбкой наблюдал  картину и предвкушал: рыбалку, запах и уютный трескучий говорок костра, звезды, тихий плеск воды и блаженно-пустую от мыслей голову, которую заботит только, – а успеет ли остыть вторая бутылка, потому что мы, самонадеянные идиоты,  решили обойтись одной.
    К закату мы порядочно взяли  рыбы. Были счастливы. Вечер опускался в такой красе, что сердце замирало. Только представьте – совершенно застывшее зеркало воды, берега в густой, бархатной зелени. Тут же нависает синий лес и солнце устало  присело на макушки деревьев  прежде чем завалиться в них спать и золотит только  лесную верхушку горящую огнем, а ниже уже по-хозяйски вступает в права сумрак.
  От нагретой воды тянет сырым теплом, квакают сонно лягушки, очертания размашистых берегов,  становятся все неразличимее, темнеет, и вот звезды высыпают в таком количестве и свете, что захватывает городской, неискушенный в астрономии дух. И тут самое время костру с  искрами, дымком и сытно побулькивающему котелку.

  – Готова. – сказал Рыбалыч и мы закурили. Нам пошли сигареты, а ухе жаркая головешка из костра.
  Он с чувством разлил по стаканчикам прохладную водку, плеснул и в котелок, поднял стаканчик и замерев на секунду, устало, но счастливо вздохнул и сказал очень верно:
– Ну, давай. За рыбалку.
  Выпили и принялись за душистую уху. Был необыкновенно хорошо. Я грыз рассыпающуюся на хрящеватые, студенистые частички рыбью голову и впервые всерьез ответил себе  – да, мое место здесь или еще глубже. Правильно сделал, что развязал руки домашним, пока не выкинули как рыбу из холодильника. Дочь выросла и даже не заметила исчезновения. Лучше уйти по-честному. Работа? Женщины? Я их презираю пожалуй более работы – разряженные, бессмысленные, куда лучше моего сведущие в автомобилях. 

  Из деревни докатился выстрел. Я взглянул на Рыбалыча. Тот удивленно кивнул:
– Стреляют. Что такое!
– Я же тебе говорил. – с тревогой укорил я его и предупредил. – Сейчас заорет, барсук твой.
  Стало очень не по себе у черной воды, посреди бескрайнего, векового леса из сказок. Мы поднялись, с опаской прислушивались – что дальше? Но все тихо и мы уселись на бревне и продолжили  ужин.
– А ты бздунишка. – тихонько рассмеялся Рыбалыч и налил в стаканчики. – А если б выпь услышал, ты б в штаны накл…
  Договорить он не успел. Вдруг из чащи, донеслось жалобное, протяжное: «Уау-мюау-у-у» от которого мурашки брызнули по коже и зашевелились волосы. Голос был необычайно сильным, глубоким, грудным, – ей богу будто бабьим. То, что надвигалось из лесу, словно плаксиво жаловалось, жалело себя, было опечалено и зло. Страшно! Еще несколько минут, и оно выйдет из чащи прямиком на нас.
– Заливай огонь! – зашипел неожиданно порастерявший презрительное добродушие Рыбалыч и схватился за топор.  – Да не ухой же! На!
  Он резво лягнул ногой и стряхнул мне в руки  огромный сапог. Зачерпнув полный сапог, я залил костер, схватил нож, и мы как по команде отползли в высокую траву. Замерли не дыша. Несколько по-настоящему страшных минут ничего не происходило, а потом вой раздался левее. Существо удалялось вдоль по берегу жалобно постанывая. Это не был зверь, но кто? Бессмысленно описывать, что я чуял. Выйдете ночью на самое покойное и упорядоченное место на земле – на кладбище, и пусть каркнет потревоженная ворона – поймете.

  Время тянулось, у меня затекли ноги. Вдруг  взвыло с противоположного края озера. В голосе была невыразимая  тоска. Мы просидели в траве еще около часа, прислушиваясь и замирая от каждого шороха, прежде чем рискнули вернуться к палатке.
  Ясное дело – глаз не сомкнули, о костре и думать позабыли. Сидели пришибленные и наблюдали, как наплывает туман с воды и путается в осоке, как все холоднее мерцают звезды в светлеющем небе. Вернуться в деревню, через густой, черный лес – и думать не хотелось. К утру пала обильнейшая роса, мы окоченели.  Когда над лесом показалось солнышко, Рыбалыч первый раз, жадно закурил и сказал, запинаясь и через силу выталкивая пахучий дым:
– Напрасно я тебя за патроны на смех поднял, Миша.

6. Из сохранившейся  по причине оголтелой безнаказанности, царящей в дореформенных органах МВД, аудиозаписи допроса свидетеля Зотова Юрия Петровича, 198. г.р., прож…,
Голос монотонно: – Так вы настаиваете, что вас не могли видеть в ночь с двадцать девятого на тридцатое мая, в период с ноля  часов десяти минут до половины второго ночи на месте пожара в доме лесника Вахлакова?
Голос насмешливо и даже глумливо: – Говорю же – дома спал. У нас рано принято ложиться. Тут вам не город, бездельников нет. А кто меня не видел, так я ему десять рублей должен,  вот и напяливает статью.
Голос все еще монотонно, но с нотками бешенства: – И вы не слышали, как вам стучали в дверь, в ставни, вызывали на улицу.
Голос  почти издевательски: – Сплю крепко, – устаю. И воздух тут снотворный. К тому же я был сильно выпимши. Купил накануне самогону.
Усталый вздох. Голос грустно, кому-то третьему: – Вась, не пиши. Достал меня этот шибздик. Два часа с ним возимся…
Грохот отодвигаемого стула. Шаги. Голос скучающе: – Ты думаешь, посмеемся и водку пойдешь трескать? Не. Я тебя, не сходя с места из свидетеля в подозреваемые перелицую.
Голос недоверчиво и тихо: – За что?
Голос вкрадчиво и весело: – Покойничек-то, приятель твой. Вы с ним вот так. – шелест потираемых ладоней. – Про золотишко ты зна-а-л. И лестницу чердачную у него накануне взял.
Голос настороженно:  – А что лестница? У меня вон ветки…отпилить…береза.
Голос так же вкрадчиво и весело: – Лесник мог из пожара чердаком уйти, а без лестницы с табуретки до чердачной крышки на потолке не достать. Да к тому ж она и из хаты на замке, и снаружи. Лестницу ты забрал, а тут на тебе – пожар, а ставни-то подперты и дверь заколочена. Ну что? Видели тебя на пожаре?
Пауза(10 секунд).
Голос подавленно: – Видели… Как Липенков и показывает,  я на карачках домой уползал. Со страху… Видел я, кто  лесника сжег. А на меня вы зря.
Шаги, шум отодвигаемого стула. Голос ласково: – Ну вот, видишь. Вася, пишем. Кто это был? Из ваших?
Голос понуро: – Нет. Это…вроде мужика…здоровый, волосатый…как бы…. – далее неразборчиво.
Голос угрожающе: – Что?!  – скрип стула. – Ф-у-у. Вы что там у себя жрете? Из чего гоните?  Какого лешего мне в протокол  совать? А?! – угрожающе. – Вась, не пишем.
Голос запинаясь, торопливо и умоляюще: – Ну не вру, богом клянусь! Я первым на пожар прибег – дружок все ж. А как его увидел, у меня ноги отнялись. Здоровый, как бык, весь в бицепсах, глаза красные, волосы бабские до жопы, а между ног такое болтается, что конь позавидует. Вы б увидели, сами б на карачки  встали.
Голос взбешенно: – Я тебе сволочь еще раз объясню, если не понял!
Голос третьего: – Полегче, полегче! Диктофон пишет.
Голос  злобно: – Сотрем, не впервой!


Из протокола допроса свидетеля Вахлаковой Екатерины Владимировны, 198. г.р., прож….
Вопрос: – Расскажите, при каких обстоятельствах,  накануне пожара, вы с детьми покинул дом  вашего мужа Вахлакова А.П. Когда и как это было?
Ответ: – Муж отправил меня к родителям в деревню, вечером двадцать седьмого мая. Я не хотела уезжать, просила увезти только детей, но он настоял.
Вопрос: – Почему?
Ответ: – Потому что накануне, ночью меня едва не убили.
Вопрос: – Кто и при каких обстоятельствах?
Ответ: – Последнее время на деревне было не спокойно. Собаки выли. Муж на ночь замыкал окна, ставни и запрещал открывать. Даже чердак запирал. Спать было  душно. Младшая – доча, приболела и лежала мокрая – подушка насквозь. Я решила проветрить.
Вопрос: – Сколько было времени? Муж спал с вами?
Ответ: – Нет, он в соседней комнате. Было за полночь, точнее не знаю. Я открыла окно, потом ставни и выглянула наружу. На окраине деревни собаки лаяли. Я постояла, впуская воздух, минуты две, не больше. Высунулась ставни закрыть, а меня из-под стены кто-то так схватил за горло, что я пискнуть не могла.
Вопрос:  – Вы разглядели кто это был?
Ответ:  – Нет. Было темно. Разглядела потом. Я от страху так рванулась, что чуть в дом его не втащила. Или…её.
Вопрос: – Это была женщина?
Ответ: – Не знаю твердо. Получилось вот как. Я рванулась, оно на подоконнике очутилось, сидит как лягушка  и держит меня за горло. В комнате ночник горел. Я разглядела огромную копну, прямо копну черных волос. Глаза большие, навыкате, такого буро золотистого цвета, словно лягушиные. Нос очень курносый – ноздри прям на тебя смотрят и рот красный, толстый.
Вопрос: – Борода была?
Ответ: – Нет, что вы. Лицо скорее женское, но не человек это…Бледное очень… как молоко.
Вопрос: – Что было потом?
Ответ: – Она…оно, уставилась на меня таким взглядом, что поняла – сейчас  задушит. А оно глазищами комнату обежала и в углу остановилась – там дети спят.  Тут я сознание и потеряла.
Вопрос: – Что было потом?
Ответ: – Не знаю, сколько лежала, но когда очнулась, все было тихо. Дети спят, собаки не воют. Меня трясти начало, как подумала, что она могла с детьми сделать. Но, не тронула почему-то… Меня - то она точно хотела убить. Там в глазах…ненависть такая! За что?
Вопрос: – Вот Вы говорите – «она». Все таки, это была женщина?
Ответ:  – Я не могу точно сказать. Не могу…В голове до сих пор …кувырком все…
Вопрос: – Вы знали, что муж прятал в погребе золотые монеты..? 

  Из заключения экспертизы: «Характер пробойных отверстий (угол, направление) в жестяной облицовке  двери и в симметричных ей сохранившихся фрагментах порожка и верхней части дверной рамы указывает, что дверь была  прибита гвоздями, представленными на экспертизу в количестве 2 (двух)  штук.
  Гвозди: заводские, длина  250 миллиметров, диаметр  6 миллиметров. Применятся  в т.ч. в домостроении. Все гвозди имеют характерную черту – шляпки под внешним воздействием сильно скошены в одной плоскости. Под разными углами, но плоскость строго одна. Это указывает, что каждый гвоздь был вбит с одного удара. В противном случае, шляпка несла бы  следы сплющивания от череды ударов наносимых в плоскостях отличных от первого удара... Выраженный характер повреждения шляпки не позволяет… Учитывая сказанное, а также длину гвоздей, можно предполагать, что лицо вбившее их, обладает огромной физической силой. »

7.  Я со страхом наблюдал, как Рыбалыч засунул за голенище нож, накидал в пакет рыбы из садка и не на шутку собрался в деревню:
– Ты что, Рыбалыч, одного меня здесь хочешь кинуть?! Сдурел?! Я с тобой!
– Не дури! Мы что, зазря полтысячи километров отмахали? Рыба идет дуром. Через пару часов вернусь с ружьем.
– Я с тобой. – не желал я его слушать и тоже принялся собираться. От мысли остаться наедине с лесом, озером мне просто стало не по себе.
– Не дури, Мишка.  Не бросать же хозяйство, собираться дольше будем. Два часа и я здесь.

  Он  сунул в карманы куртки две бутылки водки:
– Днем ничего не случиться. У тебя топор. И сам ты здоровый бык. От тебя и медведь убежит, которого здесь нет. Постыдись, ты чего!
– Ладно… Черт с тобой. Только быстро!
  Я срубил поблизости молодую осину, заточил ее как можно острее и подсушил острие в углях – корову проткнет.
  Через два часа он вернулся раскрасневшийся, с буханкой душистого хлеба и арендованным на три дня ружьем с двумя патронами. Хозяин двустволки взял с него клятвенное обещание  патронов не тратить, а  орудовать ружьем как дубиной.

  Погода была отличная, мы разгулялись, отвлеклись рыбалкой и произошедшее ночью отодвинулось, затуманилось. Да и что плохое могло произойти среди такой первозданной красоты. Может нам все показалось…
  Клев был на загляденье. После обеда пришлось вырыть еще одну яму под рыбу. Оружие вселяло уверенность. Мы перешучивались, избегая поминать ночное происшествие. Я даже искупался. После воды нестерпимо потянуло в сон – веки набухли и словно прилипли к высохшему глазному яблоку оставив узкую щелочку, в которую слепили водяные блики, рот разрывало протяжными зевками, движения стали разболтанными.  Еще немного и угодил бы лицом в костер или озеро – ноги стали ватными.
  Рыбалыч поглядел, поглядел, как я тыркаюсь без толку, как снулая муха и велел лезть в палатку:
– Поспи до вечера. После я.
  Для него было немыслимо отложить удилище и завалиться спать. Я незаметно прихватил топор и нырнул в душный сумрак. Как же сладко было упасть в ворох тряпья: ветровок, свитеров, запасных штанов терпко пахнущих дымом, землей, облетевшей рыбьей чешуей. 
    «Высплюсь… – сладко примащивал я под голову одежду. – Пока клев будет, этот не успокоиться. А клев будет...»

  Он разбудил меня, когда почти стемнело. Над огнем булькала уха. Рогатки одиноко торчали у берега.
– Уха первый класс. Ешь. Смотри в оба…  – деловито наставлял он, сидя в туго натянутом треугольнике  палатки и блаженно стягивая сапоги. – Разбуди в три. Сеть поставим, а то так – баловство...
  Насколько мой приятель был близок к практической стороне дела, настолько же далек от созерцательной и эстетической. Несколько раздражало.
  Умывшись теплой, пахнувшей тиной водой, мигом съел тарелку ухи и уселся на бревне – впитывать про запас красоту и покой. Подкладывал небольшие сучки, чтобы пламя только не умерло, не рвало теплый сумрак, не слепило, мешая видеть необыкновенные звезды. Так я мог сидеть часами, околдованный очень настоящим – костром, лесом, ночным небом.
  Медленно переводил застывший взгляд с воды на звезды, на угли, на звезды, мысли словно заснули.  Время застыло. Я провалился в прореху в его звездчатой подкладке... Ива уронила ветви в тихое течение. Упругие ветви плывут захваченные водой и с мягким плеском отпускаются ею, взмахивают,  роняют  бесшумно капли…

  Я открыл глаза. Начало четвертого наверное. Только-только вступала над озером и лесом предрассветная пора. Вот-вот, и начнет синеть над лесом. Озеро укрыто низким, плотным туманом. Под котелком умерли угли, мерцают как сигаретные огоньки. Ни ветерочка, все застыло.
  С невидимого черного берега, докатился, звеня и подскакивая, как ледышка по глади замерзшей реки, переливчатый женский смех. Сон как рукой сняло. Она смеялась открыто, заливисто, счастливо. Одна – решил я. Что она одна там делает? Кто она, в этом ночном лесу? И тут же донесся едва различимый мужской голос. Было не разобрать, что он говорит, но он был неуловимо вороват, пуглив, будто скован стужей  по сравнению с ее абсолютно открытым, мягко плещущим смехом.
    Стало не по себе. Что за чудеса! Я тихонько растолкал Рыбалыча, заткнул ему рот и приказал молчать. Мы сидели притихшие  на бревне, четырьмя руками держа ружье на коленях, и настороженно вслушивались, не зная, что и подумать. Женщина смеялась, ласкалась, а мужчина бубнил словно виноватясь. Она не проронила ни единого словечка – только смех, вздохи. Стало тихо. Потом послышались стоны, придушенные женской стыдливостью,  тонкие счастливые вскрики.
– Ясно… – широко, по-собачьи равнодушно, зевнул Рыбалыч. – Никакого покоя. Взглянуть бы, кто это. В деревне одни старухи, во дела. – шептал он.

  Туман над водой стал слоиться, клубился, поднимался и медленно опадал, – светало с каждой минутой. Верхушка леса порозовела. Послышался плеск – на том берегу купалась она – охала от радости. Плеск стих – вышла на берег. Только все смолкло, как над озером метнулся пронзительный, жалобный вскрик, наполненный  невыразимой предсмертной болью. Мы так и подскочили на бревне, словно нас шибануло током.
  Не успел крик затихнуть, впитанный туманом, как весь берег ожил.
  С оглушительным кваканьем из ожившего камыша волной посыпались в воду все до единой лягушки, со страшным шипением перевивались ужи, гадюки. Мелководье закипело от полчища гадов. Из камышей, с прибрежного леса снялась спящая птица и реяла над озером, неистово крича всяк на свой манер. Пронзая туман стали вымахивать из воды такие ломти, что нам и не снились. Рыбины замирали на излете и обрушивались с оглушительным плеском. Рыба неистовствовала. Это продолжалось считанные секунды, такие удивительные и страшные, что мы онемевшие, только наблюдали выпучившись за происходящим. Так же неожиданно все смолкло.

  – Все, не могу! – у Рыбалыча дрожали белые губы. – Ходу отсюда, пока живы! Черт с рыбой. Хватай вещи.
  Озираясь по сторонам, мы стали быстро собираться. Все вокруг сулило только страх. Хотелось бежать без оглядки.
– Глянь. – остолбеневший Рыбалыч  дико уставился  на озеро.
  Я оторопел. Туман распадался на глазах. Открывшаяся озерная глядь была сплошь усеяна дохлой рыбой! В неподвижной воде бесшумно всплывали и всплывали рыбьи  белые брюха.
  Но и это было не все! Еще хуже было то, что по правому берегу кто-то спешил в высокой траве – верхушки колыхались. Побросав вещи, мы уставили оружие на заросли и ждали едва не прощаясь с жизнью. С громким шелестом раздвинув  зеленую стену, вышел человек.
– Лешка! – придушенно прохрипел Рыбалыч и обессиленный выронил ружье, согнулся пополам,  как от удара в живот и только крутил без слов башкой.
– Вы чего тут? – грубо спросил лесник. Белесо-голубые глаза его бегали в запавших глазницах красивого, окаменевшего лица.
  От радости, что это человек, я готов был расплакаться.
– Рыбачим! – навзрыд  воскликнул я и отбросил осиновый кол. – А ты чего?
– И я… на рыбалку.
– Какая к черту рыбалка, ты глянь что творится. – обрел наконец дар речи  Рыбалыч  и указал на воду.
  Лесник едва повернул голову: – В протоки пойду. Там возьму. – и отряхнул совершенно вымоченный  по пояс  плащ и зачем-то объяснил. – Роса…
  И как появился, так и нырнул в стену зелени.

  Счастливые, что кроме нас есть еще люди, мы быстро собрались и рысью припустили от проклятого озера. Рыбу все ж таки забрали.
– Все, хорош! К черту такую рыбалку! – задыхаясь от скорого шага, ругался мой спутник. – Сегодня-завтра крышу чиним  и  айда. Нервы не железные...
– А что он там делал? Тоже поди все слышал...
– Не знаю. Только в сапогах у него воды по колено. Слыхал небось, хлюпало? Роса…
  Ночью,  в  своем  новеньком  доме сгорел лесник.

Tweet