Избитые бояре уже стояли на коленях возле царского помоста, склонив головы. Кровь стекала с бород, схватывалась морозом в мелкие темные сосульки. Шубы на многих были разорваны, а с некоторых и вовсе сняты. Дорогие расшитые кафтаны тоже изодраны, в прорехах виднелись рубцы от ударов нагаек.
Иван с ненавистью взглянул на понурую новгородскую знать.
— Не замерзли, родимые? — ехидно улыбаясь, поинтересовался царь. — Морозец-то, поди, жмет?

Ответа не последовало. Бояре лишь склонились в поклоне. Нескольким из них, избитым особенно рьяно, удержаться на коленях не удалось, и они повалились — кто лбом вперед, кто набок.
Царь захохотал. Схватив посох, вскочил. Тыча в бояр пальцем, крикнул замершим опричникам:
— Раздеть изменников! Скидывай одежу с них! Донага всех!
Тут же на бояр налетели царские слуги. Ножами распарывали добротную ткань, отшвыривали куски одежды.
— Так их! Так, нечестивцев поганых! — возбужденно тряс пальцем царь. — Не по нраву вера православная? Так окрестим в ту, которая вам люба, — в латинянскую! Тащить сюда воду!
— Живо! — всполошился Малюта, выкатив от усердия глаза.

Царское повеление исполнили быстро. Бежали с ушатами колодезной воды Третьяк и Федко, за ними следом Кирилко с Петрушей тащили полное корыто, проливая себе на сапоги и полы кафтанов. Позади всех, облапив ручищами большую бочку, переваливался Омельян. Лицо его, зверское и бессмысленное, радостно щерилось.
— Государь! — не выдержал один из бояр, старик с широкой, черной с проседью бородой. — Что творишь, государь?!
— Молчи, сучья харя! — замахнулся на него ножом Тимофей Багаев. — Отхвачу язык!

Боярин зло глянул на рослого опричника и неожиданно плюнул, метя ему в лицо. Тот вскинул брови. Недоуменно взглянув, утерся рукавом. Отступил на полшага и что есть силы ударил ногой старика в грудь. Боярин закашлялся, упал в снег. Тимофей принялся охаживать его носками сапог. Упрямый боярин вывернул шею в сторону царского места. Пуская кровавые пузыри изо рта, прохрипел:
— Зачем позоришь? Для чего мучения причиняешь честным рабам своим?
Багаев перехватил нож поудобнее, сгреб бороду боярина в кулак, оголяя горло, и приготовился было полоснуть по нему, как Иван подал знак — погодить!
Тимофей дернул боярина вверх, подломил, установил на колени лицом к государю.
С любопытством царь наклонился вперед, разглядывая дерзкого крикуна.
— Кто таков?
— Санычев Филипп это, государь! — ответил за старика стоявший неподалеку крепкого вида боярин.
Старик покосился на него и презрительно скривил рот:
— Не спеши угождать, Вотчинников. Видишь — не милы мы государю. Расторопностью думаешь ублажить?

Царь недобро ухмыльнулся.
— Не люблю это имечко. Строптивые все Фильки, как погляжу. Ну а ты кто будешь? — обратился Иван к другому. — Тебя как звать, Вотчинников?
— Назарием, — робея, ответил боярин и склонился. — Пощади, государь! Не губи нас, верных слуг своих!
— Верных?! — взвился царь.
Вскочил, высоко поднял посох и гулко стукнул им о помост.

— Кому верных? Мне ли? Тому ли верны, кто по заветам деда, отца, матери своей — русскую землю собирает, приумножает? Или окаянному Жигимонту, губителю православных? Алчной польской собаке, до наших земель охочей, ревность выказываете? Ах, новогородцы, волчья вы сыть! Еще при деде моем все в сторону поляков рыла держали! Посадская ваша Марфа королю Казимиру челобитные слала! Что вам московский князь говорил, забыли? Так я напомню! «Признав вину свою, исправьтесь. Имя мое держите честно и грозно, если хотите от меня милости и покровительства. А если нет, терпению бывает конец, и мое не продолжится!» Не послушали! Грязью словесной деда моего поливали. Понял он — только меч вас усмирить может. Силой взял ваш город, но помиловал. «Отдаю нелюбие свое, унимаю меч и грозу в земле новгородской и отпускаю полон без откупа» — вот что дед мой сказал вам. Так-то вы теперь отплатить решили?!

Голос Ивана страшно рокотал, заставляя вжимать головы в плечи даже верных ему опричников. На что Тимофей Багаев страха не ведал, но и он предпочел не встречаться с царем глазами.

— А пришел ли Казимир вашей Марфе на помощь? А-ха, поджал хвост да плюнул на вас! Сила за московским великим князем была и будет! Или ныне усомниться вздумали? Вы, новогородцы, мерзкое отродье, опять нос по ветру держите, знаю! Поляки минувшим летом с Литвой соединились. Силу Польша набирает немалую! Пасть свою скалит на города наши! Подошла — ближе некуда! Нам одни рубежи — две тысячи верст держать! А вы — что?!

На редкой бороде царя повисли клочки серой пены. Губы дрожали. Глаза его налились кровью. Иван согнулся, держась обеими руками за посох. Из горла вырывалось хриплое дыхание. Отдышавшись, Иван распрямил спину и обвел взглядом слушателей.
— Не впервой! Не впервой литовцев да поляков бить! Но удержим ли? Устоим ли, если нет внутри верности? Кто лишь о мошне заботится, у государя урвать да потуже набить свою. А иные и крамолу творят, измену готовят! Под польского еретика норовят переметнуться, коль в силе он и богатства сулит! Не вы ли на трон московский желали посадить слабосильного, послушного, чтобы плясал под Жигимонтову дудку! Меня извести хотели, да не вышло по-вашему! Не допустил Господь Вседержитель! — Иван с чувством перекрестился, крепко впечатывая пальцы в лоб, живот и плечи. — Уберег страну от гибели. Сохранил меня, государя и раба своего! А взамен прибрал весь род Старицких, извел гнездо гадючье!

Малюта встретился взглядом со стоявшим неподалеку Грязным. Васька, хоть и бледный от испуга, не удержался, на миг ухмыльнулся.
— Ну а вас, сучье племя, я с Божьей помощью сам — под корень! Довольно уже терпеть! Вытравлю саму мысль с литовцами да поляками лобызаться! Быть Новгороду землей русской навек или не быть ему вовсе!

Крестное двоеперстие царь сменил на костистый кулак. Им и грозил всей площади, устремляясь взглядом дальше — за церковные кресты и тесовые крыши хором, к Софийской стороне.
Тяжело дыша, с хрипом и посвистом, опустился в кресло. Замер — напряженный, с прямой спиной и выставленной вперед бородой, держа посох на отлете.

Раздетых бояр опричники, крепко схватив за локти, выстроили в ряд. Померкшие лица, обреченные взгляды. Прижатые к телу руки прикрывали срам.
— Что приуныли, изменнички? — подмигнул им Грязной и выжидательно глянул на Малюту.
Царский любимец обратился к Ивану:
— Прикажешь начинать, государь?
Иван величаво кивнул.
Грязной оживленно потер руки, повел плечами.
— Ох, и морозец задорный!.. Самое оно для мерзавцев будет!
Хлопнув в ладоши, Малюта коротко приказал:
— Делай!
Опричники, что держали бояр, поспешно отступили, но униженная знать и не думала разбегаться. Понуро ожидали они своей участи.

Языки студеной воды полетели из ведер и ушатов на раздетых бояр. От тех повалил пар, быстро растаявший в морозном воздухе. Люди вздрагивали, сводили плечи, трясли головами, перетаптывались, поджимали ноги.
— Глянь-ка — пляшут! — делано захохотал царь, вскинув брови. — Вот так в срамном виде и перед Жигимонтом плясать хотели? Были бы вам честь и слава на Руси, но не их вам надобно! А перед голоногими латинянами блохой скакать пожелали! Ну-ка, добавить им!
Омельян, подняв над головой бочку, накренил ее и прошелся вдоль ряда бояр, щедро поливая каждого.
— Так им, так им, предателям! — Иван в азарте притоптывал по помосту. — Один на колу руками машет, другие на снежку ногами пляшут!
Царь снова вскочил и погрозил посохом толпе горожан:
— И до вас черед дойдет! А пока смотрите, смотрите, что бывает, когда против веры идут!
Вой и плач с новой силой пронеслись над толпой. Дети не умолкали ни на миг, заходились криком.

Стуча посохом по промерзшему дереву, царь спустился с помоста.
Прошелся вдоль трясущихся и плачущих знатных новгородцев.
— Холодно вам? — спросил, дойдя до конца и резко развернувшись. — Мерзнете?
Бояре дрожали, не решаясь подать голоса. Лишь дерзкий Филипп Санычев кровяно отхаркнул в снег и прошипел ругательство.
— Назарка! — рыкнул Иван, выискивая глазами боярина Вотчинникова.
— Здесь я, государь, — срывающимся голосом ответил боярин со своего места..
Царь размашистым шагом подошел к нему.
— Снесешь Фильке башку — пощажу. Выкажи верность государю, тогда поживешь еще.
Вотчинников повернулся к старику, взглянул на него испуганно.
Санычев усмехнулся:
— Руби, Назарий Степаныч! Не робей, размягчи сердце государя усердием! Заслужи милость себе! Да как бы не обжечься на этой милости…
— Молчи, наглец! — ударил старика по непокрытой голове стоявший сзади Тимофей Багаев.
Санычев стиснул зубы, презрительно хмыкнул.
Малюта кое-как спустился с помоста. Подошел к государю. Прикрыв его собой, вынул из ножен саблю и протянул Вотчинникову.
Боярин нерешительно взял оружие. Посмотрел на отточенный изогнутый клинок.
— Ну?! — требовательно стукнул посохом царь.

Над площадью повисла тишина. Детям позажимали рты.
Даже вспугнутые Иваном с церковных крестов вороны вернулись на свои места и, казалось, замерли в ожидании.
Вотчинникову лишь на миг хватило встретить взгляд Ивана. Помертвев от ужаса, он завопил что было мочи, набираясь сил. Руки не слушались его. Кое-как замахнувшись, боярин рубанул стоявшего перед ним на коленях Санычева.
Тимофей Багаев едва успел отскочить от старика-боярина. Вотчинников промахнулся — попал по ключице, перешиб ее. Из глубокой сеченой раны по плечу и груди Санычева полилась кровь. Старик охнул, зажмурился, прикусил губу, но удержался и не упал.
— Гордый, — хмыкнул царь и обернулся к Малюте. — На Ваську Шибанова похож упрямством.
Скуратову послышалось в его голосе одобрение.

Шибанова, слугу князя-изменника Курбского, Малюта помнил прекрасно. Лично пытал его в каземате Тайницкой башни почти два дня без перерыва. Славный был парень, не отрекся от господина. И жаровню перенес, и «виску» многочасовую, и когда ребра нагретыми клещами перекусывать ему принялись — не сломился. Всем он полюбился в пытошной, хотя и не поддался. Жаль, мало таких людей в государстве, а если кто и есть, так почему-то на сторону врагов норовят переметнуться…

— Руби еще! — приказал царь трясущемуся Вотчинникову.
Тот взвизгнул по-бабьи и ударил Санычева снова, на этот раз взяв с испугу выше — сабля попала по голове, рассекла скулу и ухо. Старик снова охнул, глаза его наполнились слезами.
Царь побелел от ярости.
— Ничего не умеют делать! — взревел Иван. — Только крамольные письма в Польшу слать да свою мошну набивать!
Оттолкнув закрывавшего его Малюту, царь перехватил посох на манер копья и с силой ткнул острым концом, метя в шею.
— Червяк поганый!

Царский удар оказался не в пример ловчее боярских. Вотчинников выронил саблю и схватился за горло. Между пальцами показалась кровь. Бессмысленно глядя куда-то поверх головы царя, боярин сделал пару неверных шагов. Дальше уйти не успел — по знаку Малюты подскочил проворный Тимофей, поднял его саблю и смахнул незадачливую боярскую голову. Упала она в снег вместе с обрубками пальцев возле посеченного, но живого боярина-строптивца. Рухнуло и тело Назария, загребая ногами в агонии.

Царь брезгливо скривился. Посмотрел на жалких, посиневших от холода бояр.
— В голове, в голове измена гнездится! А нет головы — так и измены вроде как нет уже! Верно, сердешные?
Бояре понуро закивали.
Иван растянул губы в ехидной улыбке:
— Есть охотники заслужить царское прощение?
Один из несчастных, молодой боярин, встрепенулся. Стуча зубами, заговорил:
— Есть, государь! Есть тебе преданный слуга! Не ведаю, в чем грех мой перед тобой, но знаю одно — без причины ты гневаться не станешь! Искуплю!
Иван внимательно слушал.
— Как звать? — грозно спросил он, вглядываясь в лицо говорившего.
Боярин повалился ему в ноги. С двух сторон подскочили Федко и Тимофей с саблями на изготовку, но Иван поднял руку — не трогать.
— Рощин Никита, царь-батюшка! Пощади! Жена молодая, на сносях…
Иван пожал плечами:
— Мало, что ли, вас, изменников? Так вы еще и приплод свой тащите!
— Смилуйся, государь!
Напустив задумчивый вид, Иван с сомнением вскинул бровь:
— Если помилую, будешь на моей стороне, Никитка? Будешь верой и правдой служить делу государеву?
Рощин вскинул голову: в помутневших от холода глазах его затеплилась надежда.
— Клянусь, отец ты наш родной, защитник и спаситель! Кому же еще, как не тебе и делу твоему служить! По гроб верен буду, клянусь!
Иван кивнул. Указал на истекавшего кровью старика Санычева:
— Ну, гроб еще заслужить надо. Секи этого!

Рощина поставили на ноги. Сунули в руку саблю.
Опричник Тимофей схватил норовившего завалиться Санычева за волосы, встряхнул как следует. Лицо боярина, разрубленное с одной стороны, было страшно. Глаза закатывались. Рот кровянился пузырями, губы слабо шевелились.
— Прости, Филипп Игнатыч… — синими губами прошептал Рощин.
Умело замахнувшись, наискось рубанул старика.
Толпа охнула.
Иван восхищенно цокнул языком — по привычке, перенятой у покойной жены:
— Эка ты его!
Малюта одобрительно поддержал:
— Красиво отделал, от плеча до печенки развалил, почти надвое!

Саблю у Рощина тотчас отобрали. Теперь он, нагой и жалкий, весь залитый кровью убитого старика, беззвучно плакал.
Иван подошел к лежащему возле ног Рощина мертвому телу. Держась за посох, наклонился и, внимательно всматриваясь в кровавый разруб, с недоумением покачал головой:
— Из одной плоти все человеки. Мясо, да кости, да требуха всякая. А вот поди ж ты! В одном верность государю и радение своей стороне, в другом — лизоблюдство врагу и предательство веры. Как различить, где кто?
Распрямившись и всем видом изображая горестное непонимание, царь обвел взглядом бояр. Остановился на забрызганном кровью Рощине.
— Тебе бы помыться. Негоже перед царем в таком виде стоять!
Малюта всполошился:
— А ну-ка, подать воды боярину!
Кирилко и Петруша, того только и ждавшие, окатили Рощина водой из обледенелого ушата. Подскочил Боган, сунул кулаком под ребра. Боярин ахнул и упал. Над ним опрокинули еще один ушат.

Больше получаса таскали воду и продолжали обливать Рощина. Тот кричал слабым прерывистым криком — челюсть его дрожала, все тело колотилось. Рощин поджал ноги к груди, пытаясь удержать тепло, но вдруг движения его стали вялыми, будто он опился вином. Глаза его закрылись. На него продолжали плескать водой. На глазах собравшихся тело казнимого сильно побелело, потом начало наливаться синевой. Зубы боярина перестали лязгать, почерневшие губы крепко сжались. Вокруг него нарастали неровные ледяные гребни.
— Гляди, ятра втянулись! — засмеялся стоявший неподалеку Грязной.

Иван повернулся к остальным боярам. Те едва держались, коченея на морозе.
Царь ухмыльнулся в редкую бороду.
— Что, думаете — обманул Иван Васильевич несчастного Никитку? Умертвил почем зря, а обещал на службу принять? Так знайте, приспешники литовские, — царское слово крепко! На службу так на службу!

Царь несильно стукнул посохом по телу боярина Рощина.
— Пусть примером послужит для всех вас! Вот что с изменниками бывает! Не выслужил себе гроб Никитка. Мерзлой кучкой до весны полежит, а там и воронам угощение!
Иван снова прошелся мимо умиравшей на морозе знати, не глядя ни на кого. Взобрался на помост и уже с высоты окинул грозным взором провинившихся бояр.
— Все ли поняли, окаянные? — насупился Иван. — Дальше мерзнуть будете или довольно с вас?
Сдавленными голосами принялись умолять:
— Отпусти, государь!
— Нет больше мочи!
— И вины нашей нет! А коли есть — искупим!

Иван подошел к креслу. Неторопливо уселся, вытянул ноги. Пристроил рядом с собой посох. Свободной рукой подпер подбородок, утвердив локоть на кресельной ручке.
— Ну… — словно в раздумье и сомнении, обронил он. — Коль не врете…
Стуча зубами, бояре крестились и клялись:
— Вернее нас не сыскать тебе, государь!
Иван махнул рукой:
— После будете божиться! Нечего в срамной наготе кресты на себя класть. Малюта, угости-ка их из наших запасов. Согреть бояр надо бы!

Малюта неловко забрался на ступени помоста, поискал взглядом в толпе. Выцепил косматого лешего, степенно собиравшего свои инструменты и доски.
— Игнашка! — рыкнул Скуратов. — Тащи на площадь «поджару»!
Кат вздрогнул и бросил доски от козла наземь.
— Егорушка, беги в наш подклет, отпирай его и выкатывай бочонок, что в углу возле двери, — зашептал Игнат, дергая бороду. — Кати его скорее сюда. А я пока факелами займусь.
Егорка схватил ключ и бросился к церкви.
На оцепеневших бояр вновь набросились опричники. Повалили ничком, принялись вязать им руки за спиной толстой пеньковой веревкой.
— Ноги крепить или как? — задрал к помосту рябое лицо Федко Воейков.
Царь хрипло рассмеялся:
— Не надо! Пусть побегают! На морозе поплясали, теперь от жара черед веселья пришел!

Когда последнему из бояр стянули локти, показался запыхавшийся Егорка. Низко склонившись, он катил небольшую бочку, быстро перебирая руками.
Игнат, уже накрутивший из бересты с десяток факелов, довольно потеребил бороду и заурчал:
— Успел, успел, Егорушка! Не ошибся я в расторопности твоей! Ну, ставь вот сюда бочоночек. На тебе пучок, подпали от костерка монашьего, да неси сюда.
Егорка побежал к центру площади, где стонал забытый всеми игумен, все глубже проседая на кол. Вокруг него потрескивали костерки, тепло от них согревало, но Егорка постарался побыстрее зажечь берестяную скрутку и отбежать подальше — ему показалось, что монах узнал мучителя и неотрывно следит за ним взглядом.
Опричники окунали не зажженные пока факелы в откупоренный бочонок, макали в темную вязкую жижу.
— Дядя Игнат, что это такое? — шепотом спросил Егорка, держа перед собой горящую скрутку, как церковную свечу.

Кат охотно пояснил:
— Это самолично мной изготовленная, по замыслу самого государя Ивана Васильевича, «поджара»! Тут целая наука. И сера с сурьмой, и жирок свечной, и канифоль с маслом терпентинным… Много чего тут. Ни ветром, ни водой не затушишь, вот какая штука.
Кирилко и Федко сноровисто обмазывали спины и головы лежащих бояр вонючей «поджарой». Густые потеки медленно оползали с озябших тел.
— Тут главное, чтобы самому на одежду не попало, — продолжил пояснение Игнат. — Иначе не только кафтан — до кости прогоришь, не затушишься.

Государь, с нетерпением ожидавший начала потехи, подманил пальцем Малюту. Тот склонился к царю, повернул крупную голову. Государь тихо заговорил в ухо Малюты, кивая в сторону измазанных «поджарой» бояр и посмеиваясь. Ухмыльнулся и Малюта.
— Тимошка! — позвал он Багаева. — Освободи им руки! Не всем, через одного чтобы!
Тимофей кивнул. Ловко орудуя ножом, прошелся вдоль лежащих, перерезая пеньку.
Игнат понимающе усмехнулся. Уголком рта прошептал Егорке:
— Потешиться решил государь.
Старательно обходя капли «поджары» на сбитых коврах, к Егорке подошел Тимофей с факелом и зажег его от тлеющей берестовой скрутки. Пламя, с виду несильное, будто ленивое, плавно заколыхалось, потрескивая и чадя. По воздуху поплыло дымное зловоние. Тимофей поднес огонь к факелам Кирилки и Федка.

— Жги! — в нетерпении выкрикнул царь, вцепившись в посох. — Жги изменников!
Тело его подалось вперед. Шея вытянулась, верхняя губа задралась, обнажая зубы.
Опричники ткнули факелами в ближайшие тела. Затем подбежали к следующим.

Заживо подожженные люди страшно закричали. Те, у кого руки были связаны, корчились на земле, взбрыкивали ногами, пытались сунуть головы в снег. Одному из бояр удалось вскочить, и он с воплем побежал по площади, подобный живой свече — спину и голову его обволокло огненным облачком. Не пробежав и десятка шагов, боярин упал, крик его оборвался.
Дошла очередь до тех, кому по приказу царя освободили руки. Несчастные, охваченные огнем, расползались, вскакивали, метались возле помоста. Пытаясь сбить с себя пламя, хлопали по телу руками, но лишь размазывали «поджару» и переносили ее на ладони. Пахло паленым волосом, лопалась кожа, шипела, пузырилась плоть, прогорала до кости.

Жертвы огненной потехи корчились, извивались, заходились в страшных криках.
Царь ликовал. Скинув рукавицы, указывал на горящих бояр Малюте и заходился в хохоте.
Малюта щерился в рыжую бороду и ухал в ответ, словно филин.
Вскоре все было кончено. Расплывался тяжкий смрад от догоравшей «поджары» и обугленных тел.
Иван, все еще сотрясаясь от смеха и утирая слезы, махнул рукой в сторону горожан, обреченной стеной замерших поодаль:
— Всех отсюда долой!

Дело свое царские слуги знали хорошо. С приказными и прочим мелким людом не церемонились — вязали по несколько человек разом и швыряли в сани. Огромный Омельян возвышался над толпой. Вразвалку расхаживая по площади, он подхватывал опутанных, закидывал на спину, как вязанку дров, и нес к саням. Веревки впивались в людей, резали и душили. Омельян, не обращая внимания на крики, улыбался и с размаху швырял пленных в повозку. Сверху скидывал новых. Люди бились друг о друга, кричали и плакали. Некоторые замолкали, уронив голову, из их ртов сочилась кровь. Как только одна заполненная повозка отъезжала, подавалась следующая, за ней еще одна — недостатка не было. Детей боярских рубили топорами на месте, прямо на коврах с райскими птицами, неподалеку от посаженного на кол архимандрита. Из озорства Васька Грязной швырнул одной из отрубленных голов в монаха, попав ему в грудь.

Купцов опричники свалили возле церковной стены, выложили из их тел, как из бревен, полосу наподобие мостовой. Опутывали каждому ноги или руки, оставляя длинный конец веревки для подлетавших всадников. Те хватали веревку, крепили за луку седла и посылали коней галопом, через площадь, в сторону кривых улочек, волоча за собой несчастных. Путь их был тем же, что и у возниц со связанными горожанами — через все Городище к Волховскому мосту.

Истошно голосили женщины. Тех, кто постарше, связывали вместе с детьми, не разбирая, где чья мать. Старух кололи ножами, чтобы не мешались. Девиц тащили за волосы в ближайшие дома. Худой Петруша Юрьев никак не мог сладить с одной из девок — та отчаянно вырывалась, брыкалась. На помощь к нему подскочил Федко Воейков со своим кистенем. Крутанув в воздухе увесистым шаром, Федко ловко ударил девку под грудь — та лишь всплеснула руками и мигом обмякла. Петруша намотал ее косу покрепче на руку и поволок к распахнутым воротам купеческих хором.

— На морозце-то боятся себе хозяйство повредить! — хохотнул жадно наблюдавший за всем Иван. — Жаль, Григорий, ты подранок ныне… А то бы порезвился с товарищами, как полагается!
Скуратов покачал головой:
— Это по части Васьки Грязного. Мне, государь, женушка снится чуть не каждую ночь, как в поход вышли. Тоскую.
— Матренка-то? — усмехнулся царь и, обернувшись к Малюте, подмигнул ему ярко-зеленым глазом. — А что, хороша баба. Сидит тихо, родит много.

Скуратова словно окатило ледяной водой. Побежали мурашки вдоль хребта, к шее, затылку. Не сидел бы на лавке — не удержали бы ноги.
«Страшны царские игрушки-зверушки, — замерев, подумал Малюта. — Не ровен час, врагам попадут — несдобровать никому!»

Иван убрал руку с набалдашника посоха и внезапно помрачнел. Голова его мелко затряслась. Он провел рукавом по лицу, и Скуратов — приступ животного ужаса уже отпустил царского слугу — с удивлением заметил, что государь плачет.
— Вот и мне снятся. То одна привидится, то другая, — пожаловался Иван дрожащим голосом. — Настеньку вижу часто. Когда душа болит, является она мне. Мария — та больше, когда плотью мучаюсь, в грезах приходит.

Словно позабыв про то, что творится перед ним на площади, царь повернулся всем телом к Скуратову. Моргая слезящимися глазами — цвет их стал прежним, привычным, серым, — Иван заговорил:
— Покуда Мария жива была, сильно мучался. Привидится, бывало, Настенька — сядет на край постели, посмотрит кротко. Улыбается, а сама плачет. «Что же ты, Иван Васильевич, — говорит, — в мою светлицу поселил дикую девку? Все, что я вышивала, повыкидывала она, все мои кружева да воздухи. А взамен развесила ковры турецкие да сабли…» Проснусь — и хоть беги к Марии, лупи ее нагайкой! Да толку-то…

Царь вздохнул и замолчал, продолжая встряхивать головой.
Скуратов осторожно заметил:
— Найдем тебе жену новую, государь. Смотрины проведем опять.
Царь молча усмехнулся, погруженный в свои мысли.
Так просидел он какое-то время, рассеянно наблюдая за тем, что творилось на площади. Затем посмотрел на головешки, оставшиеся от боярских тел.

— Как кричали-то… Хорошо ли их было слышно, Малюта? — задумчиво спросил он.
— На славу вопили! — с готовностью подтвердил Скуратов. — Поди, не только на Торгу, а вся Софийская сторона за мостом слыхала!
Царь удовлетворенно потер руки.
— Помнишь ли вознесенского игумена? Близ Клина монастырек на холме — не запамятовал? — спросил Иван своего приближенного опричника.
Малюта пошевелил бородой и бровями, пытаясь угадать, к чему клонит государь.
— Это которого Тимоха Багаев отделал за ворожбу над Омелькой? — уточнил царский охранник. — Дерзкий чернец был… Почти как этот!
Скуратов мотнул головой в сторону возвышавшегося над площадью архимандрита. Возле монаха, невзирая на бурлящую кровавую кашу вокруг, хлопотали косматый кат и его тощий ученик: заботливо ощупывали, поправляли накинутую одежду, подбрасывали новый хворост в прогоравшие костерки.

— Среди монашьей братии дерзких много. Все царя поучать норовят! — сокрушенно покачал головой Иван. — Как его звали только — не припомню уж…
— А мы и не спрашивали вроде, — засмеялся Скуратов. — К чему нам…
Царь, поведя плечом, продолжал:
— Сказывал тот игумен, мол, когда человек зерно сеет или еще какой труд, Богу угодный, совершает — тихий он. А если творит непотребное, то зверем кричит — человека из себя выгоняет. А народец-то здешний, ты послушай — вон верещит как! Стало быть, огнем мы из бояр новгородских звериную натуру их выжгли? Ну а оставшихся человеков пожгли до углей — так сорную траву выжигают.

Малюта солидно кивнул:
— А человек и есть зверь, государь. Все остальное в нем словно одежда на теле. Сорви — и вот он настоящий. Лучший способ натуру узнать — это на мучения поглядеть. Будь он хоть знатного роду, любезный иль спесивый, а то и ума великого или силы духовной — все одно! Заегозит, задрыгается, обгадит себя и таким криком зайдется, что уж и не понять, человек ли перед тобой. И боярин, и бродяга — под пыткой одинаково кричат, будто братья родные.
Царь отвлекся от созерцания площади, всем телом повернулся к Малюте и слушал с любопытством, поглаживая посох.
— Ну а правый и невиновный — они как кричат? Схоже ли? — с живейшим интересом спросил он.
Скуратов пожал плечами:
— Откуда же невиновному взяться, государь? Каждый в чем-нибудь да виноват. Один измену творит, другой ее покрывает. А если кто об измене не знает ничего, так на нем тоже вина — будь зорким да вовремя донести сумей!

Беседу царя и его «верного пса» невольно прервал подскочивший Грязной. Глаза его возбужденно таращились, лицо было красным.
— Ждем твоего слова, государь! Как прикажешь поступить с изменниками?

Иван поднялся, оглядывая площадь. Всех живых уже свезли на санях, сволокли веревками или прогнали пешком. Лишь мертвые тела густо устилали почерневшие от крови ковры и снег, да расхаживали среди них опричники — будто ожившие покойники, набранные царем в свое войско.
— Написано в Евангелии у Марка: «Если кто соблазнит единого из верующих, то лучше ему, да обвесится на выи его камень жерновный и ввержен будет в море»! А соблазнились средь новгородцев многие! Не моим словом будем суд вершить, а Божьим. И живых, и мертвых — сажайте в воду, всех скопом!
Васька энергично кивнул, бросился к продрогшему коню. Взлетел в седло и гикнул во всю глотку:
— Гойда!

Tweet