Есть вещи, которые думаешь  не случатся с тобой, не укладываются в голове, как не укладывается,  что вселенная бесконечна. Не верится например, в плохое.
  Едете в блестящей  машине, на кожаной подушке сиденья подрагивает большущий букет, в пакете вино и горький шоколад, который так любит она. Вы наслаждаетесь:  послушной немецкой машиной,  перспективой  вечера, музыкой,  красивым и успешны собой и  вдруг…  В затяжном повороте, у встречного Камаза груженого кирпичом, лопается переднее колесо. Левое заметьте. И вот Вы уже никуда не спешите. Вас извлекут из расплющенной  машины часа через три, по частям, предварительно все зафиксировав  и оттащив жестянку на обочину,  чтобы не мешали спешить другим.
  Или вот. Женаты вы три восхитительных года. Все еще дышит свежестью. Счастливы – неимоверно! Самому не верится. Но все так и есть, - фактически. И красавица жена, и неистовый секс, и возвращение в квартиру за последним поцелуем: «Я люблю тебя. Нет, я люблю тебя. Ступай, ты опоздаешь! Ты что?! Машку разбудишь! Опоздаешь, тебе говорю, о-о-о, сумасшедший …»
  И вдруг, Вы узнаете, что Вы вешалка. Не та хлипкая, одноногая дрянь в прихожей об четыре крючка. Неет!  Вы – обстоятельная,  капитальная  вешалка из оленьих, размашистых таких,  прям замшелых,  матерых  рогов.
    Вы сжимаете  до боли виски и отказываетесь в это верить.  «Как она могла, нет, нет! Это какой-то сон! – твердите вы, мечась по квартире и задевая рогами мебель. Но это не сон! Все так и есть. Фактически.
  Это короткая  история, в которую неумолимо хочется верить, потому что в жизни возможно все…
  Только пара, тройка ангажированных каналов  и  никаких посторонних писак. Рабочим  выдали новые  спецовки, строго настрого велели быть в касках и изображать труд. Они  деловито ковырялись на заднем плане и с любопытством поглядывали на своего начальника  в окружении камер –  уверенного, осанистого мужчину в отличном костюме, с породистой головою. Даже гордость брала за такого! Уже через полчаса, – в дневном выпуске новостей он объяснит, что на таком-то заводе, налажен выпуск прекрасного  вагона системы «Стрепет», ни чем не уступающего лучшим западным образцам. И что самое важное, – все, вплоть до последнего винтика: наше, отечественное.
  Журналисты  «сняли показания» главного  и полезли внутрь знакомиться с начинкой, которую они уже видели, но теперь на камеру  о достоинствах  вагона расшаркивался, малость скованный  директор производства.
    Начальник кивнул на стоящий позади первого,  второй, такой же вагон:
–Тот закрыли?
– Разумеется. – даже обиделся  помощник, но спохватился. – Сейчас пошлю, сбегают, –проверят.
– А чего бегать, если закрыли? – саркастически взглянули на него ледяные глаза выдающегося хозяйственника. – Стой. Занимайся телевизионщиками, я сам.
  Свою  часть репортажа он отработал и мог бы ехать обедать,  но мало ли. Времена теперь такие, – суют нос в каждую щель.
  Не спеша, несколько лениво  и высокомерно  выбрасывая ноги в лакированных ботинках,  он  с сумрачным видом человека обличенного трудами и ответственностью  гос.масштаба, прошел к  «потемкинскому» вагону. Он только снаружи был последним словом, внутри  обычная плацкарта. Нужна была картинка, что все на мази, вот они – целых два вагона. А это – уже поток.
  Оглянувшись, он толкнул дверь. Та открылась. Он никогда не гнушался работой, мог и гайку закрутить и стрелку  перевести, да при этом мыслил  перспективой и нетривиально. Редкое сочетание вытолкнувшее его наверх: сперва  из простых  внешторговцев, потом из дипкорпуса, потом… ну, неважно.
  – Разумеется, бля! – передразнил он растяпу - помощника Мишку и, недолго думая, схватился за поручни и: «Эх!», – тяжело взмахнул на площадку. Был он еще силен и по бабской части тоже.
  «Закрою изнутри, а выйду дальним тамбуром, туда- то уж не доберутся. – решил он. – Все сам. Все! Одни стрелочники…»
  Плацкарта даже не была новой и воняла как всякая плацкарта – запахом странствий: туалетом, пыльным бельем, свалявшимися одеялами. Он прошел в конец вагона и заглянул в туалет поправить волосы и просто взглянуть в лицо, которое любил. Вчера засиделись за вистом и редким коньяком. Но это даже лучше. После заполуночного  коньяка и душистых гаван,  лицо поутру  приобретало некоторую  мужественную угловатость,  которая уверенно держалась до полудня. Он брезгливо вошел в кабинку и неосмотрительно закрыл дверь.
  Спустя пять  минут попыток  выйти, он увидал себя  в зеркале красного, с рассыпавшимися волосами, растерянного. Бисер пота на лбу.  Нелепица! Глупее ничего не могло быть! Что  если его увидят таким?  Проклятое  Останкино!
– Черт! – воскликнул он. – Телефон же!  – и принялся шарить по карманам. Нашелся только бумажник из крокодила цвета копченого виски. – Черт!
  Телефон он отдал второму помощнику на время репортажа.  Должен был произойти важный звонок по закупке немецких двигателей, электронной начинки, кондиционеров, сидений  и прочей второстепенной мелочевки  для «Стрепета.»
    Он призадумался, как быть. Ничего в голову не пришло, и он яростно накинулся  на дверную ручку. С другой стороны кто-то взялся помочь. Он испуганно отпрянул, и придал лицу  насколько  возможно возле унитаза, насмешливо - спокойное выражение, – вот мол, господа,  какая смешная штука приключилась! Вышло  растерянно – затравленно,  потому как похолодел: «А вдруг кто из журналистов!»
  Замок брякнул и дверь распахнулась, впуская  приглушенный гомон вокзала, людской говор и стойкий запах  дорожной провизии: жареных куриных ляжек, вареных яиц, помидоров. Так пахли его детские поездки по железной дороге в  Кисловодск, к бабке.
– Ты чего тут делаешь?! А?! На стоянках закрыто! –  загавкала на него низенькая проводница в форменной рубашке, едва сходящейся на объемной груди. – Как вообще проник?
  По - другому не скажешь. Да, именно, как во сне. Как во сне он  оставил туалет и подался  в тамбур – покинуть вагон. Он даже затаил дыхание, и неуловимо прижал уши, заглушая звуки, – только бы  ничего не видеть и не слышать, лишь  бы поскорее  спрыгнуть в спасительную прохладу вагоноремонтного цеха, пахнущую железом, маслом и краской.
– Куда? Отправляемся! – поубавила обороты  проводница, и вагон мягко дернул и поплыл.
  Не слушая, он направлялся к двери. Она обежала странного человека, невесть откуда взявшегося в туалете, который сама закрывала  и преградила дорогу:
– Ты чего удумал? Больной что ли! Я сейчас  к начальнику поезда! – пригрозила она и бесцеремонно  выдавила его в залитый солнцем  коридор  плацкарты.
  Вот пьяные боцмана с сейнеров, едущие просадить деньгу – это да, с теми беда, а этого  кабинетчика  она на раз - два.  Матросня пока  доедет, – туши свет! Сроду не обойдется без мордобоя, а ночью того и  жди –  приладятся.
  Странный пассажир застыл  у окна, напротив по- походному обжитого купе проводницы. Мысленно бранясь, она занялась хозяйством  – загромыхала в туалете  и появилась с  ведром и шваброй.
– А ну, ноги! – ткнула она в блестящие ботинки вонючей тряпкой. Пассажир  послушно переступил вбок и все так же подавленно и очень пристально глядел в окно, за которым  просто пейзаж, разлинованный уткнутыми вверх столбами и  горизонтально бегущими линиями проводов. Успокоительный  перестук круглого о длинное.
– А ну, ноги! – с грохотом свалила  к  его ботинкам растопку для титана. – Ты б лучше женщине помог, чем под ногами болтаться. Пассажирам кипяток положен.
  Странно взглянув сквозь нее, мужчина  подобрал с полу охапку сухих  полешек и неряшливо сунул их в топку. Проводница на это  сокрушенно  покрутила головой:
– Тебя как зовут?
  «Залипшее» состояние пассажира, – словно тот  свалился  в ее хозяйство с Луны, его неуместные: лощеный вид, дорогой костюм  против треников и сланцев обитателей  вагона,  давали ей право (она безошибочно это почуяла)  на женски - снисходительное и покровительственное  «ты».
– Аскольд Иванович. – первый раз услышала она его подавленный голос.
– О как! – радостно  вылупилась  в ответ. – Это видно. Шли бы к себе. Ты с какого вагона?
Человек прерывисто  вздохнул словно просыпаясь  и не виляя,  признался: – Не знаю.
  А у самого в голове отливала горячая, густая волна растерянности и пришибленности. Он справится с этой чертовщиной! Что-то произошло, но он жив и вот даже едет по своей железке и ему тыкают. Ему! Это даже смешно. К Аскольду  возвращалась  ясность ума и самообладание.
– Куда следует поезд? – совершенно новым, начальственным голосом спросил он.
–  Владик Москва! – привычно сократила она,  удивлялась преображающемуся  на глазах  пассажиру, – глянь - ка, глянь!  –  плечи расправил, глаза заблестели и голос, голос каков!  Бля,  уж  не инспектор ли?! – осенило проводницу.
–  Владиком, я зову племянника. Ему четыре. – заложив руки за спину произнес инспектор. – Точнее, пожалуйста.
– Так, Владивосток Москва. – поправилась проводница.
– Сколько до Москвы?
– Так пять суток. С гаком.
Человек задумался и полез в карман, достал бумажник и небрежно вручил новенькую тысячу:
– Позвольте на минутку Ваш телефон. Мне нужно сделать пару звонков.
  Он не спеша набрал номер и брезгливо отстраняясь, поднес к уху лоснящийся аппарат, вопросительно взглянул на проводницу. Та захлопнула дверь и уселась  на постель ожидать  проблем. Кто это? Но строг!
  Первый помощник  трубку просто не брал. Аскольд набирал в третий раз и не верил своим ушам:  «Бип, бип, бип. Абонент не отвечает, перезвоните.»
– Я звоню! – ужасаясь Мишкиному  безрассудству самоубийцы, шептал Аскольд и набирал снова и снова.  – Я!
  Он настолько привык, что Мишкино бодрое: «Да?!» возникало  в трубке прежде, чем замыкались  реле коммутатора, что просто забыл, что звонит с чужого номера.
  Наконец Мишка сжалился.
– Ты какого хера, трубку не берешь?! – едва сдерживаясь, спросил  Аскольд. – Совсем обалдел?!
– Ты кто? – глумливо хмыкнули в ответ.
– Чего бля?! –  понес Аскольд. – Это я с тобой разговариваю!  Запильной Аскольд Иванович! Проспись, Миша! – жестко потребовал он.
– Аскольд Иванович в краткосрочном отпуске, а Вы за такие  шутки  ответите в милиции. – не узнавал его Мишка и бросил трубку и больше уже не брал.
  Второй помощник – наивежливейший, наивоспитаннейший  Стефан Юрьевич Галемба, шляхтич по крови и манерам, сразу, без экивоков послал его на хуй.
– Ах тварь, ах выродок! –  задыхался  красный Аскольд, остервенело давя кнопки согласно номеру  жены. – Ну да говорили мне:  де хамло, мужик, в морду бумаги швыряет, баб берет, бабки тискает, да я дурак не верил! Ну погоди, шляхтич! Я приеду! Я приеду! – потрясал он кулаком. Мимо сновали  удивленные пассажиры дальнего следования, но он их не замечал.
– Маша! – заорал он в трубку. – Ну хоть ты на месте! Где я?! Тьфу… – он осекся,  сообразив, что не знает что собственно сказать и решил потянуть.
– Маша, как дела?
– Кто это? –  спокойно и  просто  спросила  рассудительная  в жизни Маша.  Не узнала.
– Охуеть, Мария Петровна! – с надрывом, плаксиво укорил он жену. – Мужа перестала узнавать!
– Вы кто? Аскольд Иванович в отпуске. – ровно, без интонаций, как он сам ее и учил пресекать  телефонные провокации  произнесла она.  – Я кладу трубку.
– И Машка… Да что ж это!
  Его осенило. Он позвонит своей любви. Женщине пылкой, страстной, умеющей слышать его без слов, – сердцем. О-о, уж она - то  узнает! Она вытащит его отсюда! Но Машка, Машка-то!
– Алло. – проворковал грудной, теплый и  бесконечно родной голос. Мурашки пробежали под  взмокшими волосами.
У Аскольда отлегло с сердца. Он  помедлил секунду – все кажется позади, и устало произнес:
– Вера, здравствуй. Родная, если бы ты знала! Если бы…
  В ответ на него испугано  зашипели:
– Придурок! Я запретила тебе звонить! Сама, сама! Встретимся, он в отпуске.  – и отключили телефон.
  Это был удар! Аскольд  пошатнулся. Вот плата за шубы, цацки, безобразно толстые  котлеты налички, особняк. А сколько тайн поведано им, размякшим от густых ласк,  отдыхая в ее  медовых  объятиях, когда шелк теплых волос струился по лицу,  отнимая разум государственного мужа! Над какими людьми подтрунивал, о каких планетарных  гешефтах  бахвалился,  желая потешить  проститутку, подстилку!  Э-эх, Аскольд мать его  Иваныч!
– Хы хы. – истерически рассмеялся он с обезумевшим, стеклянным  взором. – Нет, ее придется убить. Эта блядь  погубит меня и страну.  Троя пала из-за бляди. Факт!
  Он расхомутал галстук и сунул мимо  кармана. Разыгрывался  какой-то  совершенно несусветный пиздец.  Это что же получается? Он едет  за несколько тысяч километров от Москвы и он же рыбалит карасей  в ста километрах от нее. Оставалось последнее.
  Трясущейся рукой он набрал свой номер и  обмирая услышать в ответ себя, прикрыл  глаза и нажал вызов. Абонент был недоступен.
  Раздавленный и обессиленный он вернул телефон совершенно другим человеком. Проводница оторопела от метаморфозы. Это был побежденный молодым соперником, изгнанный из прайда  лев, со всеми вытекающими:  потрепанный, настороженный, недоверчивый. 
  Остается одно – выживать, – решил Аскольд. И неизвестно, пять ли дней до Москвы или теперь до скончания века. Аскольд Иванович  вдруг почувствовал такой голод, что закружилась голова.
  А деньги? Он сунулся в богатый кошелек. Девять жалких тысяч и кредитка с пустяком – так, на текущие – то ли двести, то ли… Он не помнил  точно. Да и позабыл, когда  ей сам  пользовался. Просто давал помощнику и просил купить то-то, то-то.  Кажется в загородном ресторане, месяц назад: жена, беременная дочь, смех.  Нет, платил все таки зять. Он вздохнул.
  Деньги в обиходе ему были не нужны. Просто – не нужны! Он не совершал покупок в магазине, он не платил коммуналку, обед  ему приносили в кабинет, публичных мест ему пристало  избегать, за одежду отвечали какие-то стилисты. Подарки любовнице совершали  доверенные люди. Да он даже не вспомнил, когда вообще платил за что-то! Его это поразило! Безумства ради представил сколько стоит батон. Вышло либо пять, либо  сто.
  Поезд подходил к станции Облучье. Стоянка пятнадцать минут.  Аскольд твердо решил идти  к начальнику станции и организовать свое скорейшее возвращение в Москву.
  Спрыгнув на загаженный перрон с галдящими торговками, он размашисто поскакал по взмывающей в горку, к  грязно-розовому зданию  вокзала лестнице. Сейчас все наладится. Он здесь  всему хозяин. Молоденький мордастый милиционер лениво объяснил, где найти начальника.
  Пробежав по пустым коридорам, не сбавляя шага,  Аскольд  толкнул дверь  и застал пикантную картину. Положив локти на стол, секретарша  – голова к голове с начальником, изучали какой-то яркий журнал. Она, мурлыча грызла карандаш, а он гладил ее по отставленной, вихляющейся заднице. Из репродуктора кто-то тщетно надрывался  о забитой товарняком  стрелке. Со стены,  из дешевой рамки смотрел  на  безобразие  он сам.
– Куда без стука? –  неприязненно взглянула на него девушка и нехотя распрямилась. –Подождите в приемной.
– Не подожду. – отрезал Аскольд. Время было в обрез.  Они с удивлением уставились на него.
– Я, Аскольд Иванович Запильной, если не узнали. – врезал с ходу.
– А кто это?  – спросил начальник.
– Президент ГЖД. – он кивнул на свой портрет. – Твой главный!
  Начальник обернулся взглянуть:
– Не похожи.
– Но, тем не менее! – и не терпящим возражений тоном продолжил. – Вы срочно организуете мне машину!  Машину  в ближайший аэропорт и место. Место в ближайшем самолете на Москву.  Это дело государственной важности. Слышите? Что Вы сидите, звоните, ну кому там? Действуйте же! Проявите себя! – с расстановкой  заряжал он  на дело и сверлил  строгим взглядом. Это всегда работало.  Задачи должны ставятся четко.
– Вы президент, – сын лейтенанта Шмидта. – спокойно произнес начальник.  – Анечка, пригласи - ка дежурного милиционера этому гипнотизеру.
– А-а… – слова застряли в горле. Аскольд понял, что он без паспорта. А на кой ему паспорт, когда и так ясно, что он это он. Но не теперь. Сейчас его задержат до выяснения, а выясниться может такое, что…Бежать! Он развернулся и вылетел в дверь. Вернулся в вагон и прошел к проводнице, прикрыл  за собой дверь:
– У меня нет билета и паспорта, но мне обязательно нужно попасть в Москву. Во что бы  то, не стало…
– Да этих  денег даже на билет не хватит! Ты цену знаешь?! – не желала даже слушать она. – Я через тебя без работы останусь. А где в этой дырище еще такую найду! Может ты преступник! Нет, нет! – воздевала она руки на мольбы.
  У него еще были часы.
  Она попробовала  золотой базель на Омеге  на зуб и спросила для порядку: «Не самоварное?», хотя зуб четко поведал ей о стоящей пробе.  Сжалившись, вернула две тысячи, как подорожные до места. Он вышел от нее  с постельным бельем  и  колючей скаткой  свалянного в войлок одеяла. Стал неумело тыркаться – стелиться.  Поднял  неправдоподобную  пылищу,  – глаза нестерпимо чесались. Вызвал недовольство старухи – пока единственной соседки по плацкарте:
– Пыли то, пыли. Теперь все будет в пыли.
  Снял ботинки и повесил пиджак на крючок. Обессилевший, скорбно умащивался на боку, на серой наволочке, тошнотно отдающей столовой тряпкой  и накручивал себя: – Ну если даст бог, все наладится, я вам устрою!  Может меня Интерпол разыскивает, а ты меня без паспорта, да за взятку. Ах сволочи! Мздоимцы чертовы! Кругом! А белье? Что с ним?! А пыль!
  Ночью поезд останавливался, подсаживались, сходили в душной вагонной темноте шушукающиеся  люди,  протяжно зевающие сонные дети. На станции Шимановской: стоянка две минуты, прибытие в два сорок четыре, отправление в  два сорок шесть,  сошли пиджак с бумажником и фасонистые  ботинки.
  Это был крах. Испытать чувства такой глубины дано людям, взмывшим  до небес и потерявшим все в одночасье: Наполеону, Пирру и вот – Запильному.
  Он сидел на нижней полке и бессмысленно глядел на  шелковые носки цвета бычьей крови. Он, полновластный хозяин этих  тысяч километров рельс и шпал, бессчетных поездов  и вагонов, придорожного хозяйства,  костылей и гаек, сидел в последнем козлящем вагоне, в плацкарте у туалета, без ботинок, без копейки и мог быть снят в любую минуту и передан милиции вздорной бабой в форменке. И что самое дикое – поверят ей, не ему! От него все отреклись. Ему нечего есть. Никто не протянет руку помощи. Что его ждет впереди, он не знал.
– Ну, Вам же хуже. – промолвил он бесцветно и тяжело поднялся.
  Глядя прямо перед собой, пошел в другой вагон, миновал его насквозь, потом еще один, в третьем  он на ходу надел чьи то сланцы и прошел в самую голову поезда. На стоянке вышел и перроном вернулся к  своему – последнему  вагону.
  Теперь нужно было позаботиться о пропитании. Сунулся к проводнице, но та послала его. Этот непутевый начал раздражать  и сулил неприятности.
  Был июль. Лето стояло, стало быть  в разгаре. Чирикали  в пыльных кронах птички. Запахи разноцветья, по - хозяйки теснили аромат щебенки политой мазутом. На перронах, вовсю торговали сезонными фруктами, овощами, семечками, домашней снедью. Он брел вдоль торговок и соглашался на их просьбу взять на пробу:  брал то яблочко, то кислую грушу, семечек, пристально оглядывал перрон под ногами. Спустя тридцать пять остановок, к станции Селенга,  карман оттягивала горсть мелочи на двадцать шесть рублей. Пучило от яблок и рот сводило оскоминой.
  Не веря в происходящее,  купил два страшных пирожка с мясом, налил кипятку и сел напротив бабки шумно уплетающей дыню.
  Она орудовала дынными дольками, будто играла на губной гармошке. По вагону разносилось влажное чавканье, ну,  словно кто цыкал дырявым зубом или работал вантузом. Люди поворачивали  шеи со своих мест. Бабка  широко утиралась и приговаривала:
– Ну, совсем не сладкая дыня-то! Не спелая!
  Гора  корок росла  прямо на глазах:
– М-м. – качает головой, не отрывая зубов  от сочной мякоти. – Как трава дыня-то. Ни сахаринки! Ем ее, только как мочегонное! – важно объяснила она соседу.
  Аскольд безразлично сидел в углу, смотрел в мутное окно и методически пережевывал удивительно вкусный, истекающий прогорклым маслом пирожок. «За что? – клевала изнуренный мозг  мысль. – Кажется не вор, все трудами. Не беден, да, но сам же. Зависть?  Все же для людей, вот этих самых, все с благословения  Самого.»
  Ночью ему стало плохо. В желудке словно скреблись кошки. Он извелся на узкой полке, сбил в комок одеяло, простыню.  От рези подтягивал коленки  к животу. Духота стояла страшная.  Лоб покрылся липким потом, он задыхался,  казалось, – приходит последний час. Спрыгнул на пол и скорчившись от боли  побежал в туалет. Закрыто. В другой. Закрыто.
  Он разбудил проводницу. Она было шуганула неугомонного,  что вот мол – с минуты на минуту станция, терпи. Все терпят. Но тут он взвился. Кривясь от страшной рези и стискивая из последних сил дрожащие  ягодицы – сил держать уже нет,  он честно  пообещал:
– Я сейчас на станции в милицию  пойду, пусть меня сажают, но я все расскажу. И про часы и про то, что посадила  меня  беспаспортного.  Весь вагон свидетели, что я еду.
  Она открыла туалет: – Только тихо тут. Не положено.
– Кем?! – с треском  захлопнул дверь.
  Сидя на корточках на скользком унитазе,  вцепившись дрожащими руками в решетку и нечистую раковину он раскачивался из стороны в сторону рискуя свалиться  и испытывал: физические страдания, унижение, дикое в космическом веке неудобство опять же унижающее.
  «Вот значит как. Значит, в космосе можно, когда хочется и даже в скафандр, а тут нельзя!  –  абстрагировавшись от должностного прошлого, думал рядовой пассажир Запильной. – А если я женщина, впечатлительная и беременная, или того хуже – старуха?»
  Поезд прибыл на Ярославский  точно по расписанию. Из вагона вышел совершенно другой Запильной. Эти пять суток его преобразили до неузнаваемости. Он пообтрепался, осунулся, зато взгляд стал колюч и въедлив,  зарос страшной бородой, волосы засалились и топорщились. От вальяжного, полнокровного сибарита ни осталось и следа. Так пожалуй, могла перекроить  зона. Но главное вызрело внутри.  Он развязано стрельнул сигарету, закурил и, выпуская дым,  зло обвел взглядом корпуса вокзала: «Ну, ну…»
  В вокзале он прошел в туалет. У таблички «10 рублей» скучала сумрачная женщина. Аскольд выгреб все что было – три с мелочью и взвесил на ладони. Она махнула рукой – проходи так.
  В туалете он умылся, мокрыми руками огладил волосы и высушил под феном. На выходе попрощался и пожелал удачного дня. Женщина хмыкнула – возле мужского туалета, собирая мелочь?
  Вытирая пушистым полотенцем волосы, Аскольд Иванович весело взглянул на недоуменно моргавшую в кресле жену Машу – приехал на такси, грязный как черт, в чьих-то шлепках:
– А что, Маша, а не махнуть ли нам в другой раз вместе на рыбалку? А? Что я все один, да один. Я сейчас на службу, а ты испеки-ка вечером пирожков, как ты умеешь, а то все суфле, миньоны. Нажарь картошки, родная.
– Посвежели, отдохнули. – врал Мишка. – Свежий озон  загородного воздуха  творит чудеса.
– Это да. – взглянул на него красными кроличьими глазами, с обострившимися как от горячки скулами Аскольд. – Воздух там – не напьешься. Тащи сюда всех, вплоть до начальников отдела.
Когда в кабинете набилось, как в церкви на рождество, Аскольд откашлялся, сел на краешек стола красного дерева и задумчиво заговорил загадками:
- Я доподлинно знаю, что и завхоз, ну или кто там у них, и сам президент Фольксваген перемещаются  на своей продукции. Сколько мы берем за комплект постельного? А кто из Вас ездил плацкартой Москва Владик или наоборот? У кого - нибудь схватывало живот на станции? Сто двадцать две остановки по пути. Сто двадцать две! Когда скажите срать и ссать пассажиру?
  По ведомству прокатился грандиозный шухер, какого не видывали. Начали с постельного.  Много голов тогда послетело.
  Поздним вечером, того же дня, очень поздним, когда зал ожидания замер в полусне или полуобмороке на железных лавках, мимо вповалку рассредоточенных тел прошел осунувшийся,  отлично одетый господин с шикарным букетом для примы Большого. С усталой улыбкой, он вручил букет и пухлый конверт женщине у мужского туалета:
– Вам просили передать.
– Кто? – ошарашено вытирала она красные руки о кофточку.
– Такой бородатый, в сланцах. 
  Она его не узнала.

Tweet